- был ответ.
Едва Пётр распахнул полы, палатки, как Ягужинский увидел что та хорошенькая девушка, которую он перед тем видел в Москве, в доме Меншикова, с тихим радостным криком обхватила руками великана, который поднял её как маленького ребёнка. Ягужинский отступил назад и остановился за пологом.
Он услышал тихие восклицания и шёпот:
- Здравствуй, Марфуша! Вот не ждал, не чаял.
- Здравствуй, государь, соколик мой!
- Как ты здесь очутилась?
- Александр Данилыч прислал из Повенца гонца с письмом что ты, мой сокол ясный, скучаешь по своей Марфуше, так чтоб я прибыла сюда из Москвы, и я прилетела к тебе… с «шишечкой», как ты говоришь…
- А ты почём это знаешь, глупенькая девочка?
- Мамушка-боярыня мне сказывала, что «шишечка» зачалась…
- А мальчик или девочка?
- Того не сказала.
- Мальчика бы, а то мой Алексей плесень какая-то.
Ягужинский многое, даже очень многое понял из этого беглого диалога и пришёл в ужас… Но Павлуша хорошо понимал государственную важность того, что случайно коснулось его слуха, и, как он ни был молод, умел молчать…
Это Меншиков сделал сюрприз государю, без его ведома выписав к войску Марту с её небольшой придворной свитой… У полоняночки Марты Скавронской была уже своя придворная свита из мамушки-боярыни и «дворских девок», то есть фрейлин, за которыми, однако, придворный сердцеед Орлов не смел ухаживать.
«Шишечка»… мальчика бы… мой Алексей плесень какая-то», - вспоминал Ягужинский сорвавшиеся с уст царя роковые слова, и ему стало страшно, что он их невольно подслушал… Страшные слова!.. Они обещают роковой переворот в престолонаследии… Как ни был молод Павлуша, но окружавшая его почти с детства государственная атмосфера научила его понимать всю важность того, что неизбежно должно было произойти в будущем… Молодость не помешала Ягужинскому видеть, что не такого наследника следовало бы царю-титану иметь, не такого, каков был царевич Алексей Петрович… Но за ним стояла вся старая Россия, все недовольное нововведениями сильное и богатое боярство, все озлобленное против церковных «новшеств» духовенство, озлобленное притом кощунственными издевательствами над ним этих «всешутейших и всепьянейших соборов», этих «князей-пап», «княгинь-игумений», святотатственными «канунами Бахусу и Венере»… А все раскольники? А народ, долженствовавший выносить усиленные налоги и усиленную рекрутчину?
«Алексей - плесень»… Но эта плесень равносильна кедру ливанскому, каким иногда казался Ягужинскому Державный плотник. Страшная должна предстоять борьба этих двух сил…
Павлуша поторопился отойти дальше от страшной палатки и остановился в ожидании, не позовёт ли его царь.
В это время к нему подошёл Меншиков.
- Ты что же стоишь тут, на часах, что ли, в карауле? - спросил он с улыбкой.
- Государь приказал было мне идти за собой, но там он не один, - смущённо отвечал Ягужинский. - Его встретила…
- Знаю… что ж, обрадовался государь нечаянности?
Но про «шишечку» и про «плесень» - ни гугу…
- Я знал, что обрадуется, - сказал Меншиков. - Ещё в Архангельске вспоминал, бывало, про неё: «Что-де моя Марфуша?» - «Скучает, - говорю, - по тебе, государь». - «Хоть бы одним глазком, - говорит, - а то в походе, - говорит, - мы ни обшиты, ни обмыты»… Я и спосылал в Москву к мамушке-боярыне, чтоб, будто ненароком, сама-де соскучилась, давно не видавши светлых очей государевых… Ну, я рад, что так случилось… Так рад сам-то?
- Нарочито рад, - отвечал Павлуша.
- А то я и дубинки, признаюсь, побаивался… самовольство-де…
- Сказано: близко царя, близко смерти, - тихо молвил Ягужинский.
- Смерть не смерть, а дубинка ближе, - засмеялся в кулак Александр Данилович.
Они продолжали стоять, не зная, на что решиться.
- Теперь им, може, не до нас с голодухи, - улыбнулся Меншиков. - Уйти, что ли?
- Я не смею, Александр Данилыч, позвал… А вдруг окликнет, - нерешительно проговорил Ягужинский.
- Да, неровен час, под какую руку…
В это время распахнулась пола намёта и выглянул оттуда сам государь.
- А, вы все тут? - сказал он.
- Что прикажет государь? - спросил Меншиков.
- Идите в палатку, дело есть.
Но в палатке уже никого не было: «знатная персона» ускользнула другим ходом.
13
На другой же день одна часть войска, меньшая, посажена была на привезённые сухим путём из Ладожского озера карбасы и двинулась вверх по Неве к Нотебургу; все же остальное войско шло левым берегом Невы.
Так как артиллерия не имела достаточно лошадей, то ратные люди везли пушки на себе, подобно тому, как везли они на себе и карбасы с Ладоги.
Не обходилось и здесь без «дубинушки», конечно, там, где нужно было втаскивать орудия на крутизну.
И здесь дело не обходилось без помощи силача Лобаря, который хотя и был возведён в чин капрала, однако все же оставался для простых ратных прежним добрым товарищем. Частенько слышалось:
- Эй, Терентий Фомич! Будь друг, подсоби.
- Кой ляд! Чево там ещё?
- Да «кума» заартачилась, нейдёт, да и на-поди!
«Кума» - это была одна тяжёлая пушка. Ратные люди, чтобы легче запоминать орудия, по-своему окрестили их: одна пушка была «кума», другая - «сваха», третья - «повитуха», четвёртая - «просвирня», ещё одна «тётка Дарья» и так далее…
- «Тётенька», братцы, упёрлась, и ни с места… Зовите Терентия Фомича.
Теперь уже товарищи не называли его Теренькой и Треней, а Терентием Фомичом, а то и просто дядей.
- У «просвирни» колесо в болотине застряло, чтоб ему пусто было.
- Кличь дядю живей!
- Да он с «повитухой» возится.
Между тем шведы, желая помешать русским стать и укрепиться против самого Нотебурга, поспешили возвести шанцы на левом берегу Невы.
Едва карбасы с посаженными на них двумя пятисотенными командами достигли того места на Неве, против которого находились шведские нововозведенные шанцы и откуда уже можно было обстреливать небольшую русскую флотилию, как немедленно последовал орудийный залп.
- Кстись, ребята! - раздался зычный голос пятисотенного начальника.
Все перекрестились.
- Мочи глыбче весла! Мути воду! - пронёсся по Неве голос другого пятисотенника.
- Пали во все, и на берег! Бери их голыми руками!
Последовал ответный русский залп.
- На берег! На шанцы!
И почти моментально карбасы очутились у берега, и русские стремительно лезли на шанцы, опережая друг друга. Такая смелость ошеломила шведов, и они почти не защищались.
Когда всё было покончено молодцами-преображенцами, запевала Гурин крикнул:
- Братцы! Выноси!
И он запел:
Ах, на что было огород городить!
Ах, на что было капустку садить!
И преображенцы «вынесли» своего запевалу, они залихватски отмахали забористую плясовую песню, которую их потомки, почти столетие спустя, весело пели, когда, под начальством Суворова, брали Варшаву…
Государь вместе с своею свитой, а равно Шереметев и Апраксин наблюдали это молодецкое дело, и Пётр сказал:
- Понеже шведы видели уже моих молодцов в деле с сею первою их фортецею, то, чаю, не захотят того же испытать на себе и на том берегу, потому станут избегать напрасного пролития крови, пошли ты, Борис Петрович, тот час же к Шлиппенбаху письмо с предложением, на каких аккордах комендант Нотебурга намерен будет сдать тебе доверенную ему крепость.
- Государь! - сказал Шереметев. - Твоё письмо крепче моего на него воздействует.
- Но ты фельдмаршал, а я только бомбардирский капитан, - возразил государь, - тебе и надлежит вязать и разрешать.
Письмо было послано. В нём говорилось, что осаждённой крепости надеяться не на что и подкрепления ожидать неоткуда, все пути к ней отрезаны.
Посланный скоро воротился с ответным письмом Шлиппенбаха. Глаза царя блеснули зловещим огнём, когда он дочитал ответ коменданта.
- Что пишет он? - спросил Шереметев.
- Просит четыре дня отсрочки, - гневно отвечал Пётр.
- Какой прок ему в отсрочке?
- Не смеет-де без разрешения начальства сдать крепость.
- А где его начальство, государь, в Польше или в Швеции?
- В Нарве… Горн.
При воспоминании о Нарве Пётр пришёл в величайший гнев:
- Так не давай же им передохнуть! - сказал он Шереметеву. - Открой огонь изо всех орудий.
И канонада началась. Огонь был убийственный. Сам государь ходил по батареям, поощрял пушкарей, сам направлял орудия. Уже не раз от русских бомб загоралось в крепости, но шведы продолжали упорно держаться.
Наконец на третий день русские увидели, что на стене крепости взвилось белое полотнище и, немного спустя, от берега у крепостных ворот отделилась лодка с «барабанщиком»-парламентёром.
- Пардону просят, - улыбнулся Шереметев.
- Ну, теперь пардон вздорожал у меня на базаре, - заметил государь. - Надо было вовремя аккорды предъявить.
«Барабанщик» предстал «пред царя» и, преклонив колен . подал Петру письмо.
Государь вскрыл пакет, дав знать посланцу из крепости, чтоб он удалился.
Ироническая, довольная улыбка играла на его лице, пока он читал послание из Нотебурга.
- Видно по сему, что шведские жены знатно искусны в древней истории, а нас почитают за дикарей, - говорил царь, продолжая улыбаться, - русские-де варвары, истории и не нюхали.
- Что такое, государь? - спросили и Шереметев, и Апраксин.
- Пишет сие не Шлиппенбах, а его супруга, а купно с нею и все офицерские жены Нотебурга: слёзно просят выпустить их из горящего города.
- Жарко, знать, стало, - заметил Меншиков.
- Жарко, точно, - сказал Пётр, - из древней истории ведомо, что когда в таком же безвыходном положении, как сей Нотебург, очутился один осаждённый город, то женщины оного и просили осаждавших дозволить им выйти из города. Те дозволили. Так ловкие бабы и девки вынесли на своих спинах мужей, братьев и женихов.
Шереметев рассмеялся:
- Ай да бабы! И силища, видно, у них была знатная.
- Так и эти замыслили то же проделать? - спросил Меншиков.
- Именно, Данилыч, и я им сие позволю: я напишу им, что не хочу опечалить их разлучением с супругами, потому, покидая город, изволили бы и любезных супружников вывесть купно с собою.
Все невольно рассмеялись.
- Премудрый Соломон так не придумал бы, ха-ха-ха! - хохотал Борька.
14
Русские готовили штурмовые лестницы. Стук топоров слышен был, несмотря на пушечную пальбу.
- Смотри-ка, братцы, как сам батюшка-царь топором работает, н-ну!
- Да и Александра Данилыч не промах, ишь как садит топором-то.
…Так разговаривали между собой ратные люди, приготовляя штурмовые лестницы.
Дело в в том, что после иронического ответа госпоже Шлиппенбах и офицерским жёнам Нотебурга крепость продолжала упорно держаться.
В «Подённой записке» государь вечером приписал: «И с тем, того барабанщика потчевав, отпустил в город; но сей комплимент знатно осадным людям показался досаден, потому что, по возвращению барабанщика, тотчас великою стрельбою во весь день на тое батарею из пушек докучали паче иных дней, однако ж урона в людях не учинили».
- …А мы чаяли, что ихний барабанщик покорность привёз, - продолжали разговаривать солдаты.
- Коли бы покорность, не жарили б так, а то зараз учали бухать, как только энтот отставной козы барабанщик в ворота шмыгнул…
- И впрямь - отставной козы барабанщик!
- Так для че он приходил, коли не с покорностью?
- Торговаться, стало быть. А как не выторговали ни синь-пороху, ну и осерчали и учали пуще жарить.
- А мне сказывал верный человек, что барабанщика подсылали ихние бабы, чтобы их выпустили без обиды.
- Вот чего захотели, сороки!
- То-то… А батюшка царь им в ответ: приведите-де к нам с собой муженьков своих…
- Ха-ха-ха! Вот загнул батюшка царь! Уж и загнул!
Между тем усиленная канонада продолжалась с обеих сторон.
- Ох, застанет нас тут зима, - жаловалась Марте мамушка-боярыня.
- Что ж, мамушка, нам тут холодно и зимой не будет, - утешала её девушка, - вот в палатках было бы не способно зимой… А как государь построил нам эти горницы, так по мне хоть бы и зимовать.
- Что и говорить, красавица! Тебе-то, молоденькой, все с полгоря, а старым-то костям на Москве спокойнее, - говорила Матрёна Савишна, мамушка-боярыня.
Но зимовать под Нотебургом не пришлось.
Упорство осаждённых начало выводить из себя государя.
- Не дожидаться же нам тут, как под Нарвой, прихода Карла, - сердился Пётр.
- Помилуй, государь, как ему к зиме в эку даль тащиться? - говорил Шереметев.
- Морем недалеко, а море не замерзает: надул ветер паруса, и он тут как тут, - продолжал государь.
И он решил скорей достать заколдованный «ключ».
Вночь на 11 октября он сам, в качестве капитан-бомбардира открыл такую адскую пальбу по крепости, что внутри её разом вспыхнуло во многих местах, а бреши в крепостных стенах делались все заметнее и заметнее.
- На штурм! - бесповоротно решил Пётр. - С Богом!
Работа закипела. Мигом переполненные ратными людьми карбасы с осадными лестницами, словно бесчисленные стаи воронов, обсыпали собою берега у крепости, и люди точно муравьи ползли на стены и в бреши, пробитые в башнях и в куртине, и завязался отчаянный бой.
Шведы геройски отстаивали свою твердыню и жизнь, но и русские жестоко остервенились, мстя за Нарву и за упорное сопротивление.
- Это вам не Ругодев! - хрипел от ярости богатырь Лобарь, прокладывая в бреши для себя и для товарищей улицу по трупам осаждённых.
В помощь русским явился пожар, который все жесточе и жесточе пожирал внутренности крепости, и шведы должны были отбиваться разом от двух беспощадных врагов: от огня и от русской ярости. Но потомки варягов не уступали.
Ожесточение с той и с другой стороны все возрастало, и отчаяние придавало невероятную силу теснимым к смерти варягам. Но их оставалось уже немного, и подкрепления не было, а к изнеможённым русским приливали свежие силы ещё не вступавших в бой товарищей.
- Это вам не Ругодев! - кричал Терентий Лобарь.
Наконец, шведы попросили пощады.
Шлиппенбах выслал к царю вестника покорности и мира, прося позволения выйти из павшей крепости остаткам гарнизона и женщинам с детьми, дабы укрыться за стенами ещё не павшей шведской твердыни Ниеншанца, этого последнего стража Невы - теперь уже для русского царя не «чужой реки»…
Пётр великодушно дозволил смирившемуся врагу удалиться неуниженным, с воинской честью:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111