- Простудился, может?
- Нет, государь.
- Но ты дрожишь. Может, я тебя замаял, утомил?
- Нет, государь, с тобой я никогда не утомляюсь.
- Не говори. Вон и Данилыч к ночи еле ноги таскал, а он не чета тебе, цыплёнку. Так где бумаги Кенигсека?
- Вот, государь, - подал Павлуша страшный пакет.
- А, хорошо. А теперь ступай спать, отдохни… Завтра рано разбужу… Похороним Кенигсека и Лейма с Петелиным, да и за работу… Экое горе с этим Кенигсеком!.. Ну, ступай, Павлуша, ты на ногах не стоишь.
Павлуша, взглянув на страшный пакет, медленно удалился в своё отделение палатки, откуда слышен был малейший шорох из царского отделения.
И вот слышит Павлуша: царь потянулся и громко зевнул.
«Спать хочет, видимо, хочет, а не уснуть ни за что, не просмотревши бумаг, что в проклятом пакете», - мысленно рассуждает с собой Павлуша.
Слышит, звякнула чарка о графин.
«Сейчас будет пить анисовку… Пьёт… Вторая чарка…»Слышится снова зевок…
«Ох, не уснёт, не уснёт».
Вдруг Павлуша слышит: хрустнула сургучная печать. Сердце его так и заходило…
Зашуршала бумага…
- Ба! Аннушка! - слышит Павлуша. - Анна! Как она сюда попала, к Кенигсеку? Стащил разве? Да я у неё не видел этого портрета…
Голос царя какой-то странный, не его голос. Ягужинского бьёт лихорадка.
- А! Розовые листочки… Её рука, её почерк…
«Господи! Спаси и помилуй… Увидел… Читает…»
- A! «Mein Lieber… mein Geliebter!»
Голос задыхается… Слова с трудом вырываются из горла, которое, казалось, как будто кто-то сдавил рукой…
- Га!.. «deine Liebhaberin… deine Sclavin…» Мне так не писала… шлюха!..
Что-то треснуло, грохнуло…
- На плаху!.. Мало - на кол!.. На железную спицу!..
Опять звякает графин о чарку…
Снова тихо. Снова шуршит бумага…
- Так… Не любила, говоришь, е г о… это меня-то… тебя-де люблю первого… «deine getreuste Anna…». И мне писала «верная до гроба». Скоро будет гроб… скоро…
Чарка снова звякает…
«Опять анисовка… которая чарка!..»
- А! Улизнул, голубчик! В воду улизнул… не испробовал ни дубинки, ни кнута… А я ещё жалел тебя… Добро!..
Слышно Павлуше, что государь встал и зашагал по палатке… «Лев в клетке, а растерзать некого… жертва далеко…»
Что-то опять треснуло, грохнуло…
«Ломает что-то с сердцов…»
- Так не любила?.. Добро! Змея… хуже змеи… Ящерица… слизняк…
Он заглянул в отделение Ягужинского. Павлуша притворился спящим и даже стал похрапывать.
- Спит… умаялся.
Воротившись к себе, государь снова зашагал по палатке…
- Видно, давно снюхались. Немка к немцу… чего лучше!.. То-то ему из саксонской службы захотелось в русскую, ко мне, чтобы быть ближе к ней… Улизнул, улизнул, голубчик… Счастлив твой Бог… А эта, Анка, не улизнёт… нет!
Опять зашуршали бумаги…
«Читает… Что-то дальше будет?» - прислушивается Ягужинский.
Долго шуршала бумага… не раз снова звякал графин о чарку… И хмель его не берет, особенно когда гневен…
- Черт с ней, этой немкой!.. У меня Марта, Марфуша… Эта невинною девочкой полюбила меня. И будет у нас «шишечка».
Голос заметно смягчился…
- Только бы добыть Ниеншанц да дельту Невы… Добуду!.. Не дам опомниться шведам… А там срублю свою столицу у моря… Вот тем топором… Я давно плотник… Недаром и Данилыч назвал меня Державным плотником… Данилыч угадывает мои мысли… И прорублю-таки окошко в Европу… А там прощай, Москва… Ты мне немало насолила… В Москве и убить меня хотели, и отнять у меня престол… Москва и в антихристы меня произвела… Экое стоячее, гнилое болото!.. Теперь эта подлая Анка рога мне наставила, и все из-за Москвы… Нет! Долой старое, заплесневелое вино… У меня будет новое вино, и я волью его в новые мехи…
Пётр имел обыкновение говорить сам с собою, особенно ночам, когда и заботы государственные волновали его, когда новые планы зарождались в его творческой, гениальной голове. Ягужинский это знал и, находясь при царе неотлучно, ранее других подслушивал тайны великого преобразователя России.
- Ну и черт с ней! Не стоит она ни плахи, ни кола… Все же была близка по плоти… В монастырь бы следовало заточить, да нельзя, не православная… А то бы вместе с моею Авдотьей пожила там… Постриг бы её в Акулины… Вот тебе и Аннета, Анхен, Акулина!
«Опять вспомнил об Анне Монс… Только уж сердце, кажется, отходит», - думает Павлуша, продолжая прислушиваться.
- Черт с ней… А за обман накажу… Запру у отца и в кирку не позволю пускать… Пусть знает, как царей обманывать… Уж Марта не обманет, чистая душенька…
Он немного помолчал и потом вновь начал ходить по палатке, но уже не такими бурными шагами.
«Отходит сердце, слава Богу, отходит», - думал про себя Ягужинский.
Пётр опять заговорил сам с собою:
- А напрасно я ноне накричал на старика и чуть с раскату не сбросил… Ну да старый Виниус знает меня, моё сердце отходчиво. К вечеру и артиллерийские снаряды прибыли, и лекарства для войска. Теперь же не мешкая и двинемся к шведскому Иерихону, к обетованной земле… Нечего мешкать… Время-то летит, его не остановишь, а дел по горло. Для меня всегда день короток… Иной раз так бы и остановил солнце, чтобы подождало, не двигалось… Токмо мне не дано силы Иисуса Навина, а то и остановил бы солнце.
Он ходил все тише и тише. Потом Ягужинский видел из своего отделения, как гигантская тень царя, заслонив собою верх палатки, спустилась вниз.
Павлуша догадался, что царь сел к письменному столу.
- Ин написать на Москву, чтоб поторопились… Понеже- («Понеже» - его любимое слово… Значит, будет писать приказы», - решил Ягужинский и моментально заснул молодым здоровым сном.)
Рано утром, когда он проснулся, то увидел, что в отделении у царя уже было освещено.
- Понеже, - доносилось из царского отделения и слышался скрип пера.
«Опять пишет… Да полно, не всю ли ночь не спал?» -. недоумевал Павлуша, входя в отделение, где за письменным столом сидел государь.
- А, Павел, - заметил он вошедшего Ягужинского. - Выспался ли вдосталь, отдохнул?
- А как государь изволил почивать? - поклонился Ягужинский.
- Малость уснул, с меня довольно, - отвечал царь.
Потом, взглянув в лицо Ягужинского, Пётр спросил:
- Вечор, когда ты запечатывал бумаги Кенигсека, видел что печатаешь?
Павлуша смутился, но тотчас же оправился и откровенно сказал:
- Ненароком, государь, увидел и, не читая, тотчас же запечатал.
- Будь же нем, как рыба.
- Знаю, государь, свой долг и крепко держу крёстное целование.
- Ладно… Поди скажи Меншикову, чтобы не ждали меня и сейчас похоронили бы утопших… Мне недосуг, спешка в работе.
Он не мог бы теперь вынести вида своего врага, даже мёртвого.
И опять перо заскрипело по бумаге.
18
В тот же день русское войско под начальством Шереметева двинулось вниз по Неве к Ниеншанцу.
Двадцать четвёртого апреля, на расстоянии пятнадцати вёрст от этой крепости, Шереметев созвал военный совет, на котором присутствовал и царевич Алексей Петрович.
Решено было сделать рекогносцировку.
- Кого, государь, повелишь употребить в сию разведочную кампанию? - спросил Шереметев.
- Ты главнокомандующий, Борис Петрович, и тебе подобает указать, кого употребить на сие дело, - отвечал Пётр. - Я только капитан бомбардирской роты.
- Я полагал бы, государь, послать полковника Нейдгарта, - сказал Шереметев.
- Полковника Нейдгарта я знаю с хорошей стороны, заметил Пётр. - В разведочной службе показал себя и капитан Глебовский.
- Я сам о нём думал, государь, - согласился Шереметев.
- Так пошли их с двухтысячным отрядом на больших лодках, кои уже имели дело со шведами на Ладоге, - решил государь.
Потом, обращаясь к царевичу, который, по-видимому, рассеянно слушал, о чём говорили, сказал с иронией в голосе:
- Ты тоже, Алексей, пойдёшь с сим отрядом: тебе пора учиться быть воином, а не пономарём, каковым ты был доселе.
Иногда государь называл царевича «раскольничьим начётчиком», зная его пристрастие к старине и к старопечатным книгам, которые тайно подсовывали московские враги петровских «богопротивных новшеств».
В тот же день отряд был посажен на лодки и двинулся вниз по Неве.
В число охотников вызвался и Терентий Лобарь, которого товарищи прежде дразнили женитьбой и прочили ему в жёны… Марту!
В глубочайшей тишине спускалась по Неве разведочная флотилия. Она представляла как бы огромную стаю плывущих по реке чёрных бакланов. И кругом стояла мёртвая тишина. По обоим берегам реки темнели сплошные леса, среди которых только берёзы начали чуть-чуть зеленеть первою листвою, а тёмная зелень сосен и елей придавала ландшафту какую-то суровость. Изредка раздавались первые весенние щебетанья птичек, прилетевших в этот пустынный край с далёкого юга, от тёплых морей.
Время подходило к полуночи, когда флотилия находилась уже недалеко от Ниеншанца, однако ингерманландская белесоватая ночь в конце апреля глядела на растянувшуюся стаю чёрных бакланов во все глаза.
- Экие здешние ночи: ни она ночь заправская, ни она тебе день, - говорил Нейдгарт, подходя к царевичу Алексею Петровичу, сидевшему в передовой части лодки и безучастно глядевшему на однообразные картины Невы, - как тут укроешься от вражьего ока, коли дозор в исправности!
- А шведы ожидают нас? - спросил царевич.
- Как не ожидать, государь-царевич! Чать, вести и сороки на хвостах принесли, что-де его царское пресветлое величество жалует к соседям в гости.
- Что ж, нас встретят боем?
- Знамо, коли они нас ранее дозорят, а не мы их: зато мы и крадёмся, ровно мыши к амбару.
Царевич вздохнул и стал вглядываться в дымчато-белесоватую даль.
- Теперь бы уж и недалече, - сказал Нейдгарт, взглянув на имевшийся у него набросок чертежа Невы, - Да и темнеет как будто малость. Это нам на руку.
И он велел тихонько передавать от лодки к лодке приказ чтобы вся флотилия вытянулась в линию и двигалась у правого берега Невы.
- Только бы правые весла не хватали земли. - пояснил он.
Но вот вдали показались чуть заметные признаки укреплений.
Передовая лодка тихо подплыла к наружному валу, а за нею и другие. Из тех, которые ранее пристали к берегу, в глубочайшей тишине высаживались люди, шёпотом передавая друг другу приказание Нейдгарта и Глебовского.
- Сомкнуться лавой и наверх вала!
- А там увидим, кого бить.
Передовая лава быстро влетела на вал. Шведы, не ожидавшие врага, беспечно спали на передовом посту. «Дядя Терентий», вступивший на вал в голове передовой лавы, первый наткнулся на спавшего на часах шведа…
- На бастион! За мной! - скомандовал Нейдгарт.
- Где царевич? Я его не вижу! - с тревогой искал Глебовский Алексея Петровича.
- Царевич позади, на валу он в безопасности, - успокоил Глебовского один офицер, - с ним люди.
Гарнизон бастиона, поражённый неожиданностью, также растерялся и, побросав оружие, обратился в бегство, чтоб укрыться в ближайшем редуте.
Бастион был взят.
- Спасибо, молодцы! - радостно воскликнул Нейдгарт. - Оправдали надежду на вас батюшки-царя.
В крепости теперь забили тревогу. Что оставалось делать горстке героев?
- Нам приказано только произвести разведку, сиречь рекогносцировку, - отвечал Нейдгарт на вопросительные взгляды Глебовского. - А мы взяли бастион.
- Так возьмём и крепость! - смело воскликнул Глебовский.
- Возьмём! - крикнули преображенцы.
- Голыми руками возьмём.
- Головой «дяди Терентия Фомича» добудем, как сказал батюшка-царь.
- Нет, братцы, спасибо вам за усердие, а только батюшка-царь послал нас сюда лишь для разведки, а не крепость брать, - сказал Нейдгарт. - Её возьмёт сам государь.
По этому поводу историк говорит весьма основательно:
«После такого успеха (взятие бастиона), не много б, казалось, недоставало к занятию остальных укреплений, обороняемых только 800-ми человек; но - неоказание содействия войскам, ворвавшимся в бастион, сомнительная надежда на успех и неимение приказаний на дальнейшие предприятия, кроме рекогносцировки, были причинами, что атакующие не воспользовавшись приобретёнными уже выгодами, отступили. Шведы, имев время прийти в себя от первого изумления и увидев удаление россиян, ободрились, взяли меры предосторожности на, случай нового нападения и, приготовясь, таким образом, к отпору, заставили своих неприятелей потерять неделю времени».
Таким образом, победители отступили.
Когда затем разведочная флотилия возвратилась в лагерь к остальным войскам и царь узнал подробности дела, он щедро наградил храбрецов, а «дядю Терентия» горячо обнял и поцеловал.
- И чем же, государь, сей Самсон победил шведов…- сказал, улыбаясь, Шереметев.
- А чем? - спросил царь.
- Головою, да только не своею.
- Как так - не своею?..
- Шведскою, государь, - улыбнулся Шереметев. - Ворвавшись с товарищами на вал, сгрёб сонного шведина за ноги и давай его головою, словно цепом, колотить направо и налево, как когда-то Илья Муромец молотил татаровей царя Калина:
Где махнёт - там улица татаровей,
А отмахнётся - с переулками…
- Так их же добром да им же и челом! - рассмеялся Пётр. - Ну и молодец же ты, вижу, дядя!
Восхищённый такою силой, государь жаловал богатырю пять ефимков.
19
В тот же день, в ночь на 26 апреля, царь Пётр Алексеевич и Шереметев, поняв свою оплошность, быстро двинули все войска и флотилию к Ниеншанцу.
Перед наступлением войск у царя наедине с Шереметевым в палатке произошёл следующий разговор.
- Знаешь, старый Борька, что я тебе скажу? - промолвил царь.
- Говори, государь, приказывай, - отвечал Шереметев.
- Видишь, что там в углу?
- Вижу, государь, твоя государева дубинка.
- А знаешь, где бы ей следовало быть?
- Не ведаю, государь.
- На моей да на твоей спине.
Шереметев смутился.
- Твоя воля, государь: коли я провинился, вот моя спина, бей.
- А ты меня будешь бить?
- Помилуй, государь! На помазанника Божия поднять руку - рука отсохнет.
- То-то, Борис… И моя рука не поднимется бить тебя… Невдомёк тебе, за что?
- Мекаю, государь… Моя провинка…
- И моя… Коли б за разведчиками мы все двинулись тогда же, крепость была бы уже наша.
- Точно, государь… Маленько проворонили.
- Ну, грех пополам: ни я тебя не бью, ни ты меня… Помазанник не может творить неправду.
Утром 26 апреля русские были уже под Ниеншанцем и наскоро разбили лагерь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111