Стань и подними… увижу ли я?.. Ладно… вижу! Сиди же смирно. И секретарь приказал привести запертого солдата. Фома Исаич в своём заключении уже крепко досадовал на себя, что с языка сорвались у него не вовремя слова о письме. Но делать нечего; не воротишь сказанного; нужно остеречься впредь от выбалтыванья лишнего. Услышав звуки от поворачиванья ключа в замочной скважине, Фома приготовился. Его молча повёл один сторож, держа за руку впотьмах.
- Кто ты таков, где служил и служишь? Давно ли на службе? Когда на духу был и сколько от роду? - прочёл протоколист вслух, как только поставили Фому перед секретарём.
- Фома Исаев Микрюков, в солдаты взят в семьсот четырнадцатом году, из дворян; в Невском полку служил спервоначалу, а с восемнадцатого году в здешний гарнизон прислан в третью роту. А в наряде по Кремлю-городу состою, у Троицких ворот, у машкаратных пар, у прислуги. Тридцати трех лет; на духу в Москве, за недугами, не бывал, кажись…
- Какие недуги помешали… и где записан в неговевших?
- Разные недуги… ноги болели по весне, а допрежь того и первый год трясовицею болел; а в приходе не знаю в каком значуся… Живу из найму… не в одном месте.
Секретарь молча, пристально глядел ему в глаза и, бросив случайно взгляд за печку, увидел поднятую руку Михея.
- Ты все врёшь и путаешь… Говори дело. Враньё тебе будет стоить палок… Как попал в Москву, ты не сказал?
Фоме этот вопрос попал, что называется, в жилку. Он никак не хотел открывать, что за штраф переведён, и соображал, что ответить.
- Как же попал? - повторил более настойчиво секретарь и уже стал внимательно смотреть за печку.
- Я попросился к родне своей ближе, в Москву.
Рука Михея поднялась.
- Ты врёшь!.. Перевели, верно, за провинность? - заметил секретарь.
- Моей провинности не было… оболгали, будто бы я стянул скляницу в саду у святейшего…
- По протокольной записке сделать запрос в гарнизон: есть ли солдат Фома Микрюков, почему он сюда переведён и как себя ведёт - коли нанимает жильё сам, а не при роте состоит! - отдал приказ секретарь, и протоколист быстро записал.
У Фомы помутилось в глазах.
- Ты все путаешь, - продолжал секретарь, обращаясь уже к нему. - Говорил, что со слов товарища слышал, а не сказал, где и когда?
- Сегодня утром пришёл ко мне Михей, доносчик, значит, и спрашивает совета: как тут поступить?
Рука Михея не только поднялась, но даже задвигалась в воздухе. Секретарь понял в этом движении полное отрицание возводимой на него напраслины.
- Да как же, если он тебе пересказывал, спрашивая совета, здесь-то другое заговорил, с твоими словами несогласное?
- Должно быть, со страха перепутывать он стал. И, сюда идя, заводил он меня выпить… может, и меня разобрал хмель, не то сказывал, что хотел, в беспамятстве…
Рука Михея опять замотала отрицательно.
- А-а, вот ты какой гусь… Совсем плут… и все воровские уловки знаешь… Вишь ты, запамятовал и в хмелю перепутал? Изрядно!.. Отрезвить память нужно… Эй, двое, сюда!
Пришли те же два сторожа.
- Стяните с него мундир, и пустим палки в дело… Без них с этим вралём правды не добраться!
Растянули и приготовились.
- Говори же истинную правду… не думай меня провести; я тебя насквозь вижу. Заруби себе на носу, что при каждой твоей попытке солгать я буду знак давать, чтобы палки работали… С тобой я не намерен шутки шутить… Говори же сподряд все, ничего не утаивая; что с тобою было со вчерашнего дня?
- Я… на службе был… Освободился - к приятелю зашёл… от него домой… ночевать… утром к Суворову завернул и увидал Михея Ершова, и он мне сказал…
Рука Михея сильно задвигалась.
- Бей! - крикнул секретарь…- Я из тебя выколочу ложь и извороты…
- Ой-ой! Батюшки, помилуй… перед утром, говорю, к Суворову зашёл и услыхал от Михея…
- Бей!..
Удары посыпались скорейшим манером, и от боли Фома, прося помилованья, обещал все рассказать сподряд - правду. Палочники остановились, а Микрюков поспешил подняться и заговорить скороговоркою:
- Виноват, государь. Был я вчера у ключника в доме князя Михаилы Михайловича Голицына, и слышал я там речи неладные про Монса… заспорил и перечить стал… плуты, челядинцы, ключник главный, стали меня бить. И они, сокрывая своё воровство, грозили, коли я перескажу их речи аль до начальства доведу, на меня показать, будто мои слова эти самые про то причинное вредное дело до чести великого государя… и, убоявшися их угроз, я пошёл к Суворову и у него ухоронился… И все слышал, как пьяный Балакирев воем выл и причитал таково жалобно про свою погибель у Монса… и про письмецо «сильненькое»…
- Вали его и катай… покуда не признается… что ложь дерзкую изобрёл… Видно мошенника, как есть… Нагородил теперь новое совсем, а правды и тут не сказал.
А сам глядит, не покажется ли рука Михеева. Она не поднимается, однако, а пока валили Фому палочники, он взмолился, что все ответит вправду, только бы не били.
- Хорошо, подождём… Оставьте его… не уходите только! - крикнул секретарь. - Отвечай на мои вопросы…
- Изволь, государь, спрашивать,-ответил Фома.
- Для чего же тебе в чужой дом уходить, коли ты не виноват?
- Боялся я… ушёл от побоев холопских, да, думаю… со злости донесут… схватят меня ночью, дома… дай ухоронюся инде…
- Совсем мошенник!.. Вот что я тебе скажу: не на того ты напал, чтобы не понял я: что ты такое есть… Признавайся прямо, стало быть… Со слов пьяного чтобы донести, нужно иметь к тому особые побуждения… Эти побуждения твои выказываются в плутне подвести другого и стать в послухах, когда зачинщик доноса ты самый и, видно, подстерегал того пьянчужку… если сам ещё не наводил раньше на похвальбу своею силою у камер-юнкера.
- Я от него не слыхал этой похвальбы… другие говорили… Все говорили.
- Кто другие? Кто все?
- Я слышал от голицынского ключника… от Мишки Поспеловского, от Ан…дрюшки…
- Про письмо-то кто говорил тебе, или сам изобрёл?
- Я только…
- Ну, что только? Приврал к словам пьяного?! Да?!
- Может, и так… запамятовал я… все смешалось от страху… как пьяный вопил: «Погибель мне от Монса»… Я столько же, как и Михей, в страх пришёл… И так мне ужасно стало… что нам будет, как промолчим; а дознаются потом? И спросил я: «Что думаешь, Михей, плохо нам?..» Взяли да и пошли… и донесли вам.
- А зачем учил ты Михея, да подносил ему… да нашёптывал, что говорить… да зачем спервоначалу послухом сказался, а не доносчиком… и подстрекателем?
- С простоты своей… струсил очень.
- А домой не заходил зачем? Очутился там, где пьяного спать уложили?
- И про то про все докладывал: ключника с челядинцами голицынскими я побоялся…
- Г-м! Изрядную сказку ты нам рассказал… А коли на очной ставке извет на голицынских людей не подтвердится, тогда - что?
- Известно, они, коли спрашивать станут, злость свою на мне выместят - свалят свою вину.
- И Михей, твой товарищ, тоже, знать, злость на тебе, что ль, вымещал?
- Нет… Ему за что на меня клепать…
- Так как же его показание с твоим рознить?..
- Уж я не знаю, как… Теперя правду сказал я… слышали мы оба… пьяный бормотал исперва… потом выл да причитал… Монса винил и каялся.
- А кому пришло в ум доношение сделать?
- М-мне, ммо-жет… пришлось высказаться, и Михей хотел… знает, умолчишь - достаться может.
- Чтобы закрыть себя от других плутней… Гм! у Голицына с дворовыми про что ты врал? Про Монса тоже?
- Они это самое говорили… я слушал, д-да… невмоготу стало… перечить зачал и - все на меня…
- Да ты прямо на мой вопрос отвечай: про Монса речь тобою велась?
- Д-да… кажись, с того самого начали, что дела он делает большие.
- Гм! Тебе, вишь, дело до всего есть… Совок ты во всякие художества… И письма ты припутал… Мишка какой-то тебе рассказывал.
- Поспеловский слуга… того самого господина, что денщиком бывал али теперь, что ли.
- Гм! А ты его-то слова да на бред пьяного своротил, и вышла околесица.
- Может, я ненароком… с языка сорвалось…
- А на очной ставке с доносчиком, товарищем своим, и ещё что-нибудь другое выскажешь? Припомни-ка.
- Все как есть припомнил… Иного сказать не приходится.
- И стоишь ты на том, что доносить вздумал со страха, а не ради скверного прибытка… за обещанную награду за правый донос?
- Н-нет… простотою своею про награду и не слыхивал я; а, избываючи лиха, чтоб в ответе не быть, пришёл с товарищем доношенье подать.
- Чтобы лисьим хвостом след заметать того, что дворню голицынскую всполошило против тебя… Чего же иного ради ты домой не вернулся?
- Д-да… только меня там оболгать хотят, не я говорил… Они тамо непутнее загибали… не я…
- Гм! И клевета тебя в Москву привела. И все на тебя… на бедного Макара, так и валится… Дивное дело!.. Спросим гарнизонную канцелярию, а до тех мест посиди… покопи ещё, что солгать…
- Да за что страдать я буду?.. За чужую вину… великий государь велел доносить про всякое воровство и бездельство…
- Доносить верное, прямое зло… а не клепать, закрываючи свои плутни.
- Да какие же мои плутни, государь милостивый… разве что припамятовал?
- А путал-то сколько?.. Себя за послуха выдавал, коли ты зачинщик злобы и есть… Ведите его в седьмую казенку… Порожняя она?
- Порожня! - ответил один сторож, тот, что замыкал и отмыкал дверь при первом заключении Фомы.
Когда вывели его, секретарь подозвал из запечки Михея и спросил его тихо:
- Никому ты в кабаке не говорил про то, про что сюда пришли вы доносить?
- Нет, государь милостивый!.. Я молчал, и, правду тебе сказать, страх меня взял спервоначалу, как потащил меня Фома. А как поднёс он крючок и другой… я словно ободрился и опять же ничего не памятовал; переговорил он мне на пустыре, сзади двора вашего, что говорить, а потом пошли… и пришли сюда; а здеся я выбрехал тебе всю подноготную… ничего больше не знаю я.
- А про пьяного про того много слыхал раньше его бреда в беспамятстве… аль спросонья, что ль?
- Говорил про него у Суворова, и потом у Алексея Балакирева все Фома же Микрюков… Что он и такой, и сякой, и мошенник, и вор… а мы с Иваном Суворовым не нашли молодца таким… показался добрый человек… и коли бы не страх… что молчать будешь - беда… не донёс бы… Может, во сне бедняга видел…
- Гм! Во сне, должно быть, и есть… Ты не моги никому не пискнуть, о чём тут говорилось… Голову можешь потерять за бредни, что твой подстрекатель изблевал дерзостно… И подумать страшно… не токмо вымолвить, да ещё похвалялся как добрым делом?! Смекни, что своим дьявольским подстреканьем вёл он тебя на плаху аль на виселицу….
Михея забила дрожь.
- Смотри же… молчать, а то - запорю… А теперь, по дурости твоей, влепить велю десять палок, чтобы умнее был и понял!
- Ваше степенство, помилуй меня ради неразумия! Со страху я… напугал, изверг, что смерти повинен буду, коли промолчу. Сам я не знал после того, что творил!
Секретарь молчал и думал…
А Михей, обливаясь слезами, просил о пощаде.
- Ну, пошёл вон, да не пискни… а коли попадёшь вдругорядь… безо всякой пощады!
Михей уже бежал со всех ног, боясь, чтобы не отменил разрешенья секретарь, ломавший теперь голову: как поступить? Слова изветчиков записаны. Лгун-измышлятель прибран, а страх, что дальше последует, охватывает ум дельца: как и что делать по такому доносу?
Долго ходил секретарь по каморе и вдруг собрался и вышел, приказав протоколисту не выходить и составить экстракт из протокола.
Прежде всего приехал секретарь к начальнику своему генералу Ушакову и рассказал ему все, что было.
Ушаков молчал; слушал, потом долго ходил взад и вперёд и, ничего не сказав, как поступить, велел ему посоветоваться с кабинет-секретарём Макаровым.
Макарова найти было не так легко дома; однако же секретарь застал его уже на пороге.
- Я к вашей милости… по очень важному делу.
- Все важные дела до вечера… Спешу!
- Нельзя до вечера, сам увидишь, Алексей Васильич… Выслушать теперь изволь… недолго ведь - в двух-трех словах всего. Пойдём к тебе, и я разом объясню…
- А здесь, коли недолго, для чего бы?
- Нельзя… Могу с глазу на глаз только. Так и Андрей Иваныч велел.
При упоминании имени Андрея Ивановича Ушакова Алексей Васильевич Макаров взял за руку секретаря. Они вошли в кабинет к нему, в задний самый, и двери заперли. Конференция продолжалась недолго. Вышли оба советника озабоченные больше, чем вошли, и Макаров проворно стал надевать свой щегольской охабень на соболях, крытый чёрным бархатом.
- Так я от вас отписки буду ждать, - сказал секретарь, - и как получу, тогда пришлю извет.
Макаров молчал.
- Так, что ли? - повторил, добиваясь прямого ответа, секретарь. - Ждать будет мне или, не дожидаясь, вам прислать?
Они вышли за двери.
- Как знаешь… так и учини… А я переговорю, и что скажет… лучше, сам скажу… приеду нарочно.
- Да напиши; чего ездить попусту - от дела отрываться.
- Нельзя писать… Есть у меня помощничек… Замечать я стал за ним… Надвояко бьёт. Ему может попасть в руки, так… неладно выйдет… Почём знать, что у него в голове?
Секретарь тайной канцелярии посмотрел в глаза кабинет-секретарю государеву, и оба промолчали; взгляды их были вполне вразумительны для обоих.
Каждый поехал к себе довольный. Недовольным остался только делец, который во время разговора Макарова с секретарём тайной канцелярии напрасно подслушивал у замочной скважины дальнего кабинета. До чуткого слуха привычного к этой операции дельца из фраз разговора долетали только отрывочные звуки. Он уловил ясно одно слово: извет. Когда же прислушивался затем с утроенным вниманием, казалось ему - поминались Монс и Балакирев. Впрочем, последние две фамилии он скорее, как сам думал, отгадал, чем выслушал.
Как ни скуден был сбор новостей, извлечённых из подслушанной утренней беседы секретаря тайной канцелярии с кабинет-секретарём, вечером в этот день делец входил с самодовольной улыбкою на крылечко каменного дома ревизора Московской губернии генерал-майора Чернышёва.
- У себя Григорий Петрович? - спросил он у кого-то, проходившего впотьмах.
- У себя, кажется, - ответил женский голос.
- Да вы это, Авдотья Ивановна?
- А небось это ты, Ваня?
- Я самый…
- Поджидал тебя ещё вчера старик мой… Да подумал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111