А бу-бу-бу-бу-бу.
Сидит ворон на дубу.
Он играет во трубу,
Труба точёная,
Позолоченная.
- Скорей, скорей летите, а то немецкие вороны да собаки все поедят и кровушку всю вылакают, - выкрикивал он, махая руками.
Этот старик обращался к летевшим по небу стаям птиц. То были целые тучи воронья.
Это заметил и царь с своими двумя спутниками.
- Куда это летит столько птицы? -дивился государь. - И все на северо-запад.
- Лети, лети, Божья птичка! - продолжал странный старик. - Боженька припас тебе там много, много ествы, человечинки.
- Я догадываюсь, государь, что сие означает, - с тревогой сказал Виниус, - птица сия чуткая… Она учуяла там корм себе… Битва была кровавая, птица проведала о том Божьим промыслом…
Слова Виниуса встревожили царя.
- Ты прав, - задумчиво проговорил он, - птица чует… Бой был; в том нет сумления… А был бой, и трупы есть… Но чьих больше?
- Будем надеяться, - нерешительно сказал Виниус, - Божиею милостью и твоим государевым счастьем…
- Но почему вестей доселе нет? Ни единого гонца!
Уже издали доносился голос странного старика.
А бу-бу-бу-бу-бу,
Сидит ворон на дубу,
Он играет во трубу.
- Киш-киш, вороны! Киш-киш, чёрные!
Около стен ближнего монастыря копошились, словно муравьи, какие-то чёрные люди. То были монахи и монастырские служки. Они укрепляли обветшалые стены. За работами наблюдал сам престарелый игумен.
Старый инок нет-нет да и поглядывал на небо, качая головой в клобуке.
Увидев царя, он издали осенил его крёстным знамением.
-Дело государское блюдёшь, отче? - спросил царь, подходя.
- Блюду, с Божьей помощью, великий государь, - отвечал старец и взглянул на небо.
Птица продолжала лететь на северо-запад, перекликаясь гортанным карканьем.
- Удивляет тебя птица? - спросил Пётр.
- Смущает, государь… Враны сии смущают… К кровопролитью сие знамение.
- Сколько у тебя колоколов в монастыре? - спросил Пётр.
- Колоколов, государь, нечего Бога гневить, достаточно.
- Так я велю перелить их на пушки, - сказал царь.
Старый инок, казалось, не понял государя. Виниус не успел ещё сообщить ему волю царя относительно церковных колоколов.
- Все колокола велю перелить на пушки, - повторил государь, - понеже приспел час, когда пушки стали для святых церквей надобнее колоколов.
Игумен онемел от изумления и страха… «Последние времена пришли, - зароилось в его старой голове, - храмы Божьи лишать благовествования… глагола небесного…»
- Так ты, отче, распорядись приготовить все потребное для спуска колоколов на землю, - сказал Пётр, проходя дальше, - слышишь?
- Воля царёва, - уныло проговорил старик.
Он долго потом с ужасом смотрел на удалявшуюся исполинскую фигуру государя, опиравшегося на дубинку.
- Времена и лета положил Бог своею властию, - покорно пробормотал старец, подняв молитвенно глаза к небу.
Он никак не мог опомниться от слов царя.
- Святые колокола на пушки!.. Остаётся ризы с чудотворных икон ободрать… О, Господи!
Старик подозвал к себе отца эконома.
- Ты слышал, что повелел царь? - шёпотом спросил он.
- Ни, отче, за стуком не слыхал.
- Велит спущать с колоколен все колокола.
- На какую потребу, отче?
- Велю-де, сказывал, все колокола перелить на пушки.
Отец эконом не верил тому, что слышал.
- Сего не может быть! Обнажить храмы Божии от колоколов!.. Да это святотатство!
- Подлинно, страшное святотатство, какого не было на Руси, как Русь почалась.
- Как же быть, владыко?
- Уж и не придумаю… Царь он над всею землёй, и выше его один токмо Бог… К небу возопиет обида сия храмам Божиим… Тебе ведом, я чаю, его нрав жестокий: суздальского Покровского монастыря архимандрита и священников били кнутом в Преображенском приказе за то, что убоялись незаконного деяния - постричь насильно царицу Евдокию, жену его, голубицу невинную.
- Ох, слышал, слышал, владыко.
В это время из-за монастырской ограды послышался жалобный крик.
- Никак, это голос отца казначея? - прислушивался старый игумен.
- Его! Его!..
- Царь бьёт… Верно, согрубил ему отец казначей, строптивый инок.
- Бьёт… бьёт… Ох, Господи! И кричит: «Лентяи все, дармоеды! Я вас!»
- О, Господи!..
18
Царь показывал Виниусу чертежи и описания новых пушек, когда на дворе послышалось какое-то движение.
- Гонец примчал, - донеслось со двора.
Царь вскочил. В дверях стоял Орлов, страшный, исхудалый, весь в грязи, с искажённым лицом и трясущейся челюстью. Увидев царя, он крыжом упал к его ногам.
- Вели, государь, казнить гонца своего за недобрые вести! О! О!. - стонал он.
Лицо Петра было страшно, оно все судорожно дёргалось.
- Встань, Иван, - тихо, глухо сказал он.
- О Господи! Не родиться бы мне на свет Божий! - стонал Орлов.
- Встань! Говори все, - приказал царь. - Я не баба, не сомлею.
Орлов приподнялся. Виниус также дрожал. Ягужинский забился в угол и плакал.
- Сказывай! Я на все готов… я жив ещё! А там посмотрим.
- Великая беда постигла твоё войско, государь, под Нарвой, - начал Орлов, стараясь не сбиваться. - Уже в пути я повстречал боярина Бориса Петровича Шереметева… С ним была махонькая горстка ратных людей, да и те с голоду и холоду мало не помирали наглою смертию.
- Для чего ж он гонца не прислал ко мне?
- Некого было, государь… Которые были с ним конники, и те все в пути обезлошадели, все от бескормицы пали кони под ними.
- А фон Круи?..
- Фон Крой, государь, и все его иноземцы, как только увидали беду, все до единого убегли к королю…
- Га! - вырвалось у великана - и больше ни слова.
- Вейде Адам, государь, с преображенцами да семеновцами ещё держались, крепко бились, пяди земли не уступали.
- Молодцы! - лицо Петра просветлело. - Ну?..
- Да и те почти все полегли костьми за тебя, государь.
Пётр перекрестился, грудь его вздымалась.
- А Трубецкой Иван, Долгорукой Яков, Головин Автаном?
- Все в полон попали, государь… Взят в полон и царевич имеретинский… Мост на Нарове, государь, подломился и убечь не могли, а которые, може, тысячами, в реке потонувши…
- Кто ж из полковников остался?
- Никого, государь, все офицеры взяты.
- А артиллерия?
- Вся, государь, досталась врагу.
Пётр глянул на Виниуса. Того била лихорадка.
- Не дрожи, старик! - сказал ему царь. - У нас будет артиллерия, да не такая… А как же Шереметев уцелел?
- Он, государь, со своими полками отступил…
- Бежал Борька!
- Отступил, государь… помилуй… Отступил, чтоб спасти остатки… Опосля уж мост на Нарове подломился.
- А много у Бориса уцелело?
- Горсть одна, государь… В пути погибло тысяч до шести… Я видел, государь, по всей дороге встречаются мёртвые кучами… с голоду и холоду… Птица и зверь ими кормятся… О Господи! Таково страшно!
И Орлов, этот богатырь, заплакал.
- Вон куда птица летела, - глянул Пётр на Виниуса. - Все? - спросил он Орлова уже спокойным голосом.
- Все, государь.
- Так, поди подкрепись и отдохни.
Орлов пошёл было к двери…
- Постой, Ваня, погоди малость, - остановил его Пётр, - не слышно ли было тебе чего про короля? Собирается он на нас - или идёт уже?
- Нет, государь… Которые наши из преображенцев убегли из полону на походе, те сказывали, что король, покинув Ругодев, поворотил с войском назад и, слышно, пошёл против короля Августа.
Государь облегчённо вздохнул.
- Так мы ещё успеем приготовиться, - и он погрозил пальцем невидимому врагу. - Спасибо, Ваня, на твоих вестях… А теперь ступай отдохни.
Орлов ушёл шатаясь.
Весть о нарвском разгроме быстро облетела весь Новгород. О разгроме узнали от ямщиков, ездивших с Орловым.
Хотя весть эта и поразила новгородцев, но они считали поражение под Нарвой явлением неизбежным, естественным. По мнению новгородцев, в особенности же новгородского духовенства и монашеского сословия, это была кара Божья, грозное предостережение свыше царю за его безбожные действия, за лишение храмов их священного достояния - колоколов, за прекращение богослужения в храмах и за обращение людей «ангельского чина», то есть монахов и монахинь, в чернорабочих, в подёнщиков и подёнщиц… Не то ещё ожидает Россию за колокола!
По городу разнеслась весть страшная, неслыханная! О том, что Богородица плачет… Рассказывали, что отец казначей, которого царь накануне поучил своею дубинкой, сам видел, молясь вечером у св. Софии, - «своими глазыньками видел», передавали бабы, как с иконы Богородицы «в три ручья текли слезы».
- Так, мать моя, и льются, так и льются!
- А я, сестрички, ноне ночью, наведаючись до стельной коровушки, видела, как в трубу того дома, где остановился царь, огненный змий влетел… Вижу это я, летит он по небу, хвост так и пышет! У меня инда поджилки затряслись, и бежать не могу…
- А ты б перекстилась, голубка.
- Кстилась, ягодка… А он, змий-то, как глянет на меня, так еле-еле в коровник вползла… А он как зашумит, зашумит! Я - глядь, а он в трубу, инда искры полетели.
- То-то ноне у нас всю ноченьку собака выла, - воет, воет!
- Ох, последни, последни денёчки подошли, милые мои, о-о-хо-хо!.. Прощай, белый свет!
Но нарвскому поражению положительно радовались попы и чёрная братия.
- Сказано бо в Апокалипсисе, - ораторствовал отец казначей, почёсывая все ещё болевшую от царёвой дубинки спину: «И видех, и се конь блед, и седящий на нём, имя ему смерть, и ад идяше в следе его, и дана бысть ему область на четвёртой части земли убити оружием и гладом, и смертию, и зверьми земными»…
- И птицами небесными, - добавил отец эконом, - вон и ноне все ещё летят туда птицы, - указал он на небо.
В это время за монастырской оградой послышалось:
А бу-бу-бу-бу-бу,
Сидит ворон на дубу,
Он играет во трубу…
- Вон и Панфилушка, человек Божий, про вороньё поёт, - пояснил отец эконом.
- А всё-таки, отцы и братия, надоть сымать колокола, - сказал отец архимандрит.
Но едва услыхали об этом бабы, плач раздался по всему городу.
19
Мрачный сидит у себя князь-кесарь. Перед ним доверенный дьяк из приказа.
- Вон пишет из Новгорода сам, - вертит в руке князь-кесарь бумажку.
- Сам государь-батюшка? - любопытствует дьяк.
- Он!
- Ну-кося, батюшка-князь?..
- Пишет мне: «Пьяная рожа! Зверь! Долго ль тебе людей жечь? Перестань знаться с Ивашкою Хмельницким…»
- Это то есть хмельным заниматься?
- Да, пьянствовать… «Перестань, пишет, знаться с Ивашкою Хмельницким: быть от него роже драной…»
- Ахти-ахти, горе какое! - испуганно говорит дьяк. - Как же это?
- Да как! Я вот и отписываю ему: «Неколи мне с Ивашкою знаться, всегда в кровях омываемся…»
- Подлинно «в кровях омываемся», - покачал головою дьяк.
- «Ваше-то дело, - продолжал читать князь-кесарь, - на досуге стало держать знакомство с Ивашкою, а нам недосуг…»
- Так, так… По всяк день в кровях омываемся, - продолжал качать головою дьяк. - Вот хуть бы сие дело, с Гришкою Талицким, во скольких кровях омывались мы!
- Побродим и ещё в кровях… На сие дело и намекает он… А скольких ещё придётся нам парить в «бане немшенной и нетопленной».
- Многонько, батюшка князь.
- Так на завтрее мы с Божьей помощью и займёмся, Онисимыч.
- Добро, батюшка князь, - поклонился Онисимыч, мысленно повторяя: «Подлинно в кровях омываемся».
Итак, с утра «с Божьей помощью» и занялись.
В приказ позваны были Сергиевский поп Амбросим да церкви Дмитрия Солунского дьякон Никита и объявили в един голос:
- Когда мы по указу блаженные памяти святейшего патриарха Андрияна обыскивали в своём сороку вора Гришку Талицкого и пришли в дом попа Андрея, церкви Входа в Иерусалим, что в Китае у Троицы, на рву, и попадья его Степанида нам говорила: не того ль-де Гришку ищут, который к мужу моему хаживал и говорил у нас в дому: как я скроюсь-де, и на Москве-де будет великое смятение, и казала тетрати руки его, Гришкиной.
Это та самая попадья Степанида, что первая открыла, по знакомству, Павлуше Ягужинскому о заговоре Талицкого и его преступных сочинениях.
Поставили и попадью пред очи князя-кесаря и Онисимыча.
- Тот Гришка, - смело затараторила попадья, ободрённая в своё время Ягужинским, что царь-де не даст её в обиду за донос, - тот Гришка в дом к моему мужу захаживал и, будучи у нас в доме, при муже и при мне великого государя антихристом называл, и какой-де он царь? Мучит сам. И про сына его, государева, про царевича говорил: не от доброго-де корня и отрасль недобрая, и как-де я с Москвы скроюсь, и на Москве-де будет великое смятение.
Кончила попадья и платочком утёрлась.
- Все? - спросил Ромодановский.
- Все… Я про то и денщику царёву Павлу сказывала и тетрати ему дала Гришкины… А денщик Павел мне знаем во с каких лет (попадья показала рукой не выше стола): коли просвирней была, просфорами его, махонького, кармливала.
- Что же мне первому не сказала обо всём? - спросил князь-кесарь.
- Боялась тебя, батюшка князь.
Попадью отпустили и ввели её мужа.
Этот стал было запираться, но пытка вынудила признание.
- От того Гришки, слышав те слова про великого государя, - чуть слышно проговорил истязаемый, - не известил простотою своею, боясь про такие слова и говорить, да от страху, авось Гришка в тех словах запрётся.
После попа Андрея, уведённого из застенка полуживым, ввели в «баню» запиравшегося кадашевца Феоктистку Константинова.
- У Гришки Талицкого, - показывал этот, вися на дыбе, - я книгу «Хрисмологию» купил на продажу… дал три рубля… И Гришка в разговоре говорил, чтоб я продал имение своё и пошёл в монастырь потому, что пришла кончина света и нагрянул антихрист… и антихристом называл великого государя… и просил у меня себе денег на пропитание… Пришло-де время последнее, а вы живёте, что свиньи… А что я в тех словах на Гришку простотою не известил, в том пред великим государем виноват… А про воровство Гришкино и про воровские письма я не ведал.
Сегодня, после гневного царского письма (князь-кесарь никак не мог забыть «пьяной рожи» и «рожи драной»), застенок действовал особенно энергично. Долго не допрашивали, а сейчас сдавали на руки заплечных дел мастерам и на дыбу.
После кадашевца тотчас подвесили, и подвешивали три раза, племянника Талицкого, Мишку, который помогал ему писать книги.
Мишка сказал:
- Когда скрылся дядя, я на другой день, пришед к тётке, взял из чёрной избы тетрати обманом, чтоб про те тетрати известить в Преображенском приказе, только того числа известить не успел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111