«Да по имянному великого государя указу бывшего тамбовского епископа Игнатия, что потом расстрига Ивашка, вместо смертной казни велено послать в Соловецкий монастырь, в Головленкову тюрьму, быть ему в той тюрьме за крепким караулом по его смерть неисходно, а пищу ему давать против таких же ссыльных».
Талицкого и Савина велено было казнить копчением; но во время казни они покаялись и были сняты с копчения. По преданиям раскольников, Талицкого сожгли на костре.
Одна попадья Степанида не пострадала.

Часть II
1
Прошло около двух лет после разгрома русского войска под Нарвою.
И отплатили же русские за этот разгром! Вот уже второй год Шереметев мстит за свой нарвский позор…
- Усердствует Борька, - улыбнулся государь, прочитав донесение Шереметева и обращаясь к князю-кесарю, докладывавшему ему по своей «кнутобойной» специальности, - пишет, что при Гуммельсгофе Шлиппенбах мало штаны не потерял.
- За Нарву это, государь…- рассеянно пробормотал Ромодановский.
- За Нарву, точно! Это мои колокола так громко звонят там, - сказал государь и пристально посмотрел на Ромодановского…
- Что с тобой, князь? - спросил он. - Попритчилось тебе что?
- Уж и не ведаю, государь, как быть, - смущённо отвечал князь-кесарь.
- Что такое? Неладно у тебя в кнутобойне что?
- Нет, государь, твоим государевым счастьем у меня всё обстоит благополучно.
- Так что ж! Кажи.
- И ума не приложу, государь.
- Ну, так я, може, приложу.
Князь-кесарь нерешительно полез в карман и вытащил из него кожаную калиту. Потом вынул из калиты несколько монет одного образца и положил перед царём.
- Что это? Монеты совсем незнакомые, таких я не видал, - говорил Пётр, рассматривая одну монету. Ромодановский внимательно наблюдал за выражением лица царя.
- Город вычеканен довольно искусно.
- Точно, государь, искусно.
- Да это в Нарву палят.
- В Нарву и есть, государь.
- Да это и я тут вычеканен… моя персона и стать…
- Твоя, государь.
- Я на огонь протягиваю руки.
- Точно… греешься, государь.
Царь вгляделся в подпись на монете и прочёл:
- «Бе же Пётр стоя и греяся»…
Государь весело рассмеялся.
- Искусно, зело искусно! Это я руки грею у Нарвы… искусно!
Он перевернул монету и стал вглядываться. Ромодановский побледнел.
- А! - протянул государь уже другим голосом. - «И исшед вон, плакася горько», - прочёл он, не отрывая глаз от монеты.
На этой её стороне было изображено: русские бегут из-под Нарвы, а впереди всех - сам царь: он потерял шпагу, и шляпа с него свалилась.
- Откуда это? - сурово спросил Пётр.
- Не наше, государь… от твоих супостатов, чаю… издёвка, - несмело отвечал Ромодановский. - Не наша чекань.
- А как к тебе они попали?
- Подметом, государь… подмётные они… Воры неведомые и ко мне подмет учинили, и к тебе, в твой государев двор.
- А кто поднял?
- Мои, государь, ребята, сыщики.
- Но кто дерзнул подметывать? - спросил царь.
- Какой ни есть неведомый вор, а може, и не один… вот и ищу их, государь, - говорил смущённо Ромодановский.
Он не мог себе простить, что до сих пор не напал на след дерзких подметчиков. Это была первая его неудача в сыскном деле. Срам какой! Всевидящий и всеслышащий князь-кесарь нагло одурачен! Под самые его ворота подкинули! И как же он драл подворотного караульного!
- Под землёй сыщу и розыск учиню, - бормотал он.
- Это Карлово действо, его, его, - говорил царь.
- Больше некому, государь, - подтверждал князь-кесарь.
- За действо - действо; за Борькино Шереметево действо - Карлово действо… Это мне за Ливонию медаль, - говорил царь, все ещё рассматривая монеты, - заслуженная медаль.
В это время Павлуша Ягужинский, исполнив одно личное поручение царя, вошёл в комнату, где находился Пётр с Ромодановским.
- Справил дело, Павел? - спросил царь.
- Справил, государь.
Ягужинский держал что-то зажатое в кулаке. Увидав на столе подмётные медали, он с изумлением воскликнул:
- И у меня, государь, такая ж… Вот, - и он положил медаль на стол.
- Где взял? - спросил царь.
- Нашёл, государь.
- Где?
- Под Фроловскими воротами.
- Давно поднял? - подступил к нему Ромодановский.
- Вот сейчас, когда возвращался в Кремль.
Князь-кесарь побагровел от гнева.
- Так воры здесь, - почти крикнул он, - всё время были на Москве… Я боле недели их ищу… Того ради долго и не докладывал тебе, государь, про сию издёвку.
Царь посмотрел на Ягужинского.
- Ты разглядел все тут? - спросил он, взяв одну медаль.
- Разглядел, государь, - смущённо отвечал молоденький денщик.
- И уразумел силу сего измышления?
- Уразумел, государь, - с вспыхнувшими щеками отвечал юноша. - Сила, значит, не берет, так хоть комаром в ухо льву жужжат.
Царь встал и подошёл к висевшей на стене большой карте Швеции и Балтийских побережий.
- Изрядно, изрядно, Борька, хвалю, - проговорил он, проводя рукой от устья Невы до Рогервика, видимо, возбуждённый донесением Шереметева, - это теперь наше, Пётр «погреет ещё руки» на ливонском костре, а токмо про кого потом скажут: «И исшед вон, плакася горько»?
2
Перенесёмся же теперь на Балтийское побережье и познакомимся с молоденькой девушкой, которой суждено было вязать своё скромное имя с грядущими судьбами России. Под разорённым Везенбергом, который усердием «Борьки» Шереметева недавно был обращён в развалины, лагерем расположился, после взятия Мариенбурга, полк русского корпуса под командою полковника Балка.
Август 1702 года. Время стоит, сверх чаяния, жаркое. Полковые портомои, или прачки, между которыми были и ливонские женщины, выстирав офицерское и солдатское бельё, развешивают его на протянутых между кольями верёвках для просушки. Одна из прачек, молодая бабёнка с подоткнутым подолом и засученными рукавами, визгливым голосом тянет монотонную песню:
Ох-и-мой сердечный друг меня не любит,
Он поить-кормить меня, младешеньку, не хочет…
- Да и кому охота любить-та сороку бесхвостую, - ядовито подмигнул другим портомоям проходивший мимо солдатик.
- Ах ты, охальник! Шадровитая твоя рожа! - огрызнулась певунья.
Солдатик был сильно рябой, шадровитый. Однако его ядовитое замечание лишило бабу охоты тянуть свою песню.
- Как же ты, Марта, говоришь про себя, я и в толк не возьму? - обратилась она к развешивавшей рядом с нею бельё другой портомое, миловидной девушке лет семнадцати, с нежным румянцем на пухленьких щёчках. - Ты и не девка и не молодуха, и замужня-то ты и не замужня.
- Да так, как я сказала, - улыбнулась девушка, - ни жена, ни девка.
В произношении её был заметён нерусский акцент.
- Вот заганула загадку! - развела баба руками. - Хоть убей меня, не разганю… Да ты, може, тово, без венца?
- Нет, милая, я венчана в церкви, в кирке, по-нашему.
- Стало быть, ты мужня жена.
- Нет, милая, дело было так, - серьёзно молвила та, которую баба назвала Мартой, - был у меня жених, из наших же, и был он ратный, капрал. Когда настал день нашей свадьбы, мы поехали в церковь, как водится, и пастор обвенчал нас, по нашему закону. А едва мы вышли из кирки, как тут же, около кирки, выстроилась рота моего жениха.
- Мужа! - поправила её баба. - Коли под венцом с тобой стоял, так уж, стало быть, муж.
- Добро… В те поры, как нас венчали, ваши ратные люди осадили наш город, громили из пушек… Наши спешили отбивать ваших, и мой муж прямо из кирки попал в свою роту, и в ту же ночь его убило ядром.
- Ах, матиньки! И ноченьки с ним не проспала, сердешная! - всплеснула баба руками. - Уж и подлинно ни жена, ни вдова, ни девка.
- Вдовая девка, милая, вот кто я, - вздохнула Марта.
- Ну, у нас, Бог даст, выйдешь замуж за хорошего человека: вишь какая ты смазливая, - успокаивала её баба, - Да у меня есть на примете женишок про тебя: мой кум, полковой коновал.
- А что это такое, коновал? - спросила Марта.
- Лошадиный рудомет, руду лошадям пущает и холостит, - объяснила портомоя.
Но Марта всё-таки ничего не поняла.
В это время в лагерь полковника Балка вступил небольшой отряд преображенцев, прибывших из Вольмара.
Проходя мимо прачек, некоторые из преображенцев заговаривали и заигрывали с бабами. Портомои отшучивались.
- Эх, сколько тут баб и девок, вот лафа! - заметил весёлый Турин, запевала преображенцев. - Есть из кого выбирать невест. Тут мы и Тереньку женим.
Эти слова относились к тому богатырю Лобарю, который своей чугунной башкой опрокинул под Нарвой силача Гинтерсфельда вместе с конём на глазах у короля. Лобарю удалось на пути бежать из полона.
- Э! Да вот и Теренькина невеста, - указал Турин на Марту, - писаная красавица! Кабы я не был женат, сам бы женился на ней.
Марта, кончив развешивать бельё, молча удалилась с двумя полонянками, взятыми вместе с ней в Мариенбурге.
Никто, конечно, не знал, какая судьба ожидает эту девушку, с которой так смело разговаривали и заигрывали солдаты. Не знала и сама она, что по мановению её руки, теперь стирающей бельё, целые полки с их генералами пойдут на смерть во славу бывшей портомои. Да, удивительна судьба этой девушки, поистине нечто сказочное, поразительное и почти невероятное…
Произошло это совершенно случайно, как и многое очень важное совершается случайно не только в жизни отдельных людей, но и в жизни целых государств.
Царь, желая проверить донесения своих полководцев. Шереметева и Апраксина, об успехах русского оружия в Ливонии и Ингрии, отправил туда Меншикова, которому он доверял больше всех своих приближённых, и практический ум которого давно оценил. По пути из Ингрии в Ливонию Меншиков не мог миновать Везенберга. Там он на некоторое время остановился у полковника Балка. Балк предложил обед Александру Даниловичу Оказалось, то за обедом прислуживала Марта, которую старый Балк взял к себе за её скромность, немецкую чистоплотность и то, что она умела хорошо готовить, научившись этому в семействе пастора Глюка.
Меншиков внимательно вглядывался в девушку, когда она подавала на стол и ловко, умело прислуживала.
- Те-те-те! - покачал он головою, когда Марта вышла. - Ну, господин полковник, вон он как! Ай-ай!
- Что так, Александр Данилыч? - изумился старик.
- Скажу, непременно скажу твоей полковнице, как только ворочусь на Москву.
- Да о чём скажешь-то?
- Ах, старый греховодник! Он же и притворяется.
- Не пойму я тебя, Александр Данилыч, - пожимал плечами Балк, - в толк не возьму твоих слов.
- То-то, - смеялся Меншиков, - завёл себе такую девчонку, да как сыр в масле и катается.
- А, это ты про Марту?
- А её Мартой звать?
- Мартой. Она полонянка из Ливонии, полонена при взятии Борисом Петровичем Шереметевым Мариенбурга и отдана мне.
- При чём же она у тебя?
- Она состоит в портомоях, а у меня за кухарку: и чистоплотна, и скромна, и варит и жарит, как сам изволишь видеть, зело вкусно.
- И точно: рябчика так зажарила, что и на царской поварне так не сумеют. Она, кажись, и по-русски говорит.
- Зело изрядно для немки.
- Где ж она научилась этому?
- У одного пастора там али у пасторши в Мариенбурге.
- Скажу, скажу твоей полковнице, - смеялся Меншиков, запивая рябчика хорошим красным вином, добытым в погребах Мариенбурга, - вишь, Соломон какой: добыл себе царицу Савскую да и в ус не дует.
В это время Марта внесла сладкое и стала убирать тарелки.
- Погоди, малая, не уходи, - ласково сказал ей Меншиков, - мне бы хотелось порасспросить тебя кое о чём.
3
Меншиков залюбовался глядевшими на него детски-наивными прелестными глазами и ясным полненьким личиком.
- Мне сказали, что тебя зовут Мартой, - сказал Меншиков.
Девушка молчала, переводя вопрошающий взор с Меншикова на Балка.
- Откуда ты родом, милая Марта? - спросил первый.
- Из Вышкиозера, господин, из Ливонии, - тихо сказала девушка, и на длинных её ресницах задрожали слезы.
Мысль её мгновенно перенеслась в родное местечко, к картинам и воспоминаниям недалёкого, но ей казалось, далёкого детства… И вот она здесь, среди чужих, в неволе, полонянка…
- Кто твой отец, милая? - ещё ласковее спросил царский любимец.
- Самуил Скавронский, - был ответ.
- Ливонец родом?
- Ливонец, господин.
- Сколько тебе лет, милая?
- Восемнадцать весной минуло.
- Ты девушка или замужняя?
Марта молчала, она взглянула на Балка, как бы ища его поддержки.
- Странная судьба сей девицы, - сказал полковник, - она замужняя, а остаётся девкой.
- Как так? - удивился Меншиков.
- Дело в том, - продолжал Балк, - что едва её обвенчал пастор с её суженым, как она тут же, около кирки, стала вдовой: ни жена она, ни девка.
- Да ты что загадками-то меня кормишь? - нетерпеливо перебил полковника царский посланец.
- Какие загадки, сударь!.. Как раз в те поры, что её венчали, мы почали добывать их город. А её жених был ратный человек, и заместо того, чтобы вести молодую жёнку к себе в опочивальню, он попал на городскую стену, где ему нашим ядром и снесло голову… Такова моя сказка, - закончил Балк, - такова её горемычная доля.
Марта плакала, закрывшись передником… Невольница, горькая сирота, на чужой стороне - ныло у неё сердце.
Горькая судьба бедной девушки тронула Меншикова. Он подошёл к ней и нежно положил ей руку на голову.
- Не горюй, бедная девочка, не убивайся,-.ласково говорил он.
От ласковых слов девушка пуще расплакалась.
- Перестань, голубка… Что делать! Не воротить уж, стало, твоего суженого, на то Божья воля. Ты молода, ещё найдёшь свою долю. А у нас тебе хорошо заживётся. И семья твоя, отец и мать, к тебе приедут, будете жить вы v нас в довольствии, я за это ручаюсь. Наш государь милостив, и особливо он добр к иноземцам, жалует их, всем наделяет, и тебя, по моему челобитью, всем пожалует… Не убивайся же, - говорил Александр Данилович, продолжая гладить наклонённую головку девушки.
Марта несколько успокоилась и открыла заплаканное личико.
- О, господин! - прошептала она и поцеловала у Меншикова руку.
Кто мог думать, что у той, которая теперь робко поцеловала руку у царского посланца, высшие сановники государства будут считать за честь и милость поцеловать царственную, самодержавную ручку!..
Портомоя! Солдатская прачка и кухарка!..
А разве мог думать и Меншиков, что та скромная девочка-полонянка, которая теперь робко целует его руку, сама впоследствии вознесёт его на такую государственную высоту, с которой до престола один шаг!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111