„Если он разумен, – будут говорить муравьи-скептики, – если принадлежит к иной цивилизации, как утверждают некоторые наши оригиналы и психопаты, то почему же он не заговорит с нами? Почему не попытается рассказать о своем мире, расспросить о нашем?" Да о чем с вами говорить, несчастные ползуны и кусаки?! Как можно вам что-то объяснить, если вы захлопнули свой мирок самодовольным лозунгом „ВСЕ СУЩЕСТВУЮЩЕЕ РАЗУМНО!"? Как можете вы поверить во что-то, находящееся за пределами вашего разума?
Но если долготерпение Твое было так безгранично до сих пор, нет ли надежды, что оно простирается еще на несколько дней, лет, веков, тысячелетий? Что Ты пошлешь нам нового Посланца с прутиком, который вдруг нащупает просвет во мраке наших душ?
Единственное, в чем мы бесконечно изобретательны (и тут Ты должен отдать нам должное), – это в способах убийства друг друга. Ножом и пращой, копьем и стрелой, греческим огнем и арбалетом, ядром и картечью, пулеметом и огнеметом, бомбой и горчичным газом, электроном и бациллой, лазерным лучом и термоядерным взрывом. Тут мы отличники, тут нам нетравных. О, если бы хоть одну сотую этой изобретательности мы потратили на попытки понять, ради чего мы убиваем друг друга! Удивительные вещи могли бы нам открыться.
Но при всем при том, также взываю к Тебе: не слушай воплей тех, кто умоляет Тебя избавить нас от кошмара бесконечных войн. Они не понимают, о чем просят. Они не отдают себе отчета в том, что ужасных нас один лишь ужас войны спасает еще от ужасов абсолютной тирании. Не боялись бы тираны, воцаряющиеся над нами, угрозы войны, не боялись бы остаться совсем без солдат – истребили бы нас до последнего – за неправильную веру, неправильный нос, неправильного папу и маму, неправильный цвет кожи, а главное – просто так, чтобы утолить похоть господствования.
И еще в одном мы преуспели: прятаться от лика Твоего. Ученые прячутся за свои знания, полководцы – за победные знамена, музыканты – за сладкие звуки, поэты – за темные строчки, врачи – за возвращенных к жизни, учителя – за спасенных от невежества, труженики – за добытый хлеб насущный, влюбленные – друг за друга. И все же подожди – не отворачивайся! Вспомни, что появлялись среди нас искавшие только Тебя, слышавшие только Тебя, говорившие только с Тобой. Пусть редко, пусть раз в тысячу лет! Но что для Тебя тысяча лет? Миг, минута, нужная для смены декораций.
Не оставляй нас несмотря ни на что! Не дай нам уйти к птеродактилям и ихтиозаврам. Мы еще чем-то позабавим Тебя, чем-то растрогаем, чем-то – кто знает – даже умилим…»
Наутро я сказал бармену, что вряд ли найдется издательство, готовое печатать эти записки. Но все же дал ему совет: отправить рукопись на хранение в огромный подземный архив, построенный недавно в штате Юта. Насколько мне известно, создатели этого уникального хранилища пытаются собрать и сберечь сведения о всех-всех людях, когда-либо живших на Земле, чтобы никто не потерялся в день всеобщего Воскрешения. В гранитных туннелях, проложенных на глубине семьсот футов в скале неподалеку от Солт-Лейк-Сити, бесконечно тянутся полки с микрофильмами и компьютерными дисками, содержащими рассказы о жизни и родственных связях миллиардов людей. Затея эта представляется мне настолько своеобразной, что я непременно рано или поздно съезжу туда, дорогие радиослушатели, и тогда расскажу вам о том, что увижу, в очередной передаче.
20. Праздник на воде пять лет спустя
В сумерках последний вертолет с фотокорреспондентами отстал от уходящей на север «Вавилонии-2», повернул обратно к Детройту. Через час упрятанная в рулончиках пленки добыча оживет, превратится в негативы, в отпечатки, размножится, разлетится по всей стране в миллионах утренних газет. Журналистская орда насытилась сегодня вволю. Им давали снимать и при отплытии в Кливленде, и на остановках в Толидо и Виндзоре. Но теперь – довольно. С самого начала пятилетний юбилей встречи братьев Козулиных был задуман как интимный, семейный праздник. Даже очень знаменитые люди должны иметь право на несколько дней покоя и уединения. Завтра они войдут в озеро Гурон и устремятся к таинственному острову с небольшим санаторием, полученному недавно Козулиным-старшим в обмен на неповторимого раннего Кандинского.
К статусу знаменитости Антон так и не смог привыкнуть. Вот и сегодня, когда они стояли у поручней с отцом жены-5 и мирно беседовали о своих детях и внуках и о том, какие убогие песенки отравляют нынче их слух, и эта толстуха с кинокамерой начала кричать из проплывающей внизу моторки: «Сэр! Сэр! улыбку для телезрителей седьмого канала!» – он выжидательно уставился на прославленного певца, пока тот не объяснил ему, что просьба обращена к нему.
– Меня-то они давно низвели из «сэров» в «Бобби». Так что нечего отлынивать. Помашите рукой, пошлите воздушный поцелуй. Если можете – семь раз. Чтобы зрители седьмого канала почувствовали ваше особое расположение.
Корреспонденты начали виться вокруг мистера Себежа уже тогда, когда он возродил свою контору и возобновил страхование от разводов. Однако настоящая известность пришла лишь после того, как он начал появляться со своей десятиминутной программой на телевидении. В каждой передаче он ухитрялся кого-нибудь задеть и вызвать волну гневных откликов. Особенный шум произвел рассказ о немолодом враче («Знаем, знаем ваши штучки! вечно он спрячется за кого-то другого! провокатор чертов!»), который выступал с идеей раскола медицинской ассоциации хотя бы на две конкурирующие корпорации.
Что тут началось!
Его обвиняли в невежестве, мракобесии, безответственности, сеянии смут и раздоров. Две корпорации врачей? Как интересно! И что же, они будут лечить по-разному? Применять разные лекарства, разные методы? Скрывать друг от друга новейшие медицинские открытия? Чтобы у одной корпорации пациенты умирали, а у другой – выздоравливали?
Конечно, нашлись и защитники смелой идеи. Счета, выписываемые врачами, – это национальный позор, кричали они. Разрубите гидру не на два, а на десять кусков! Нет другого способа обуздать их жадность. Никаких секретов лечения людей вы не сможете спрятать, как не можете спрятать секретов постройки автомобилей. Но автомобилестроителям монополии запрещены, а врачам разрешены. Почему? Ведь без автомобиля человек может прожить, а без врача может умереть. Тысячу раз прав мистер Себеж! Пора кончать с этим разбоем.
Хвалебные отзывы шли вперемешку с оскорбительными, поздравления сменялись анонимными угрозами по телефону. Когда у Мелады разыгралась невралгическая боль в локте, он побоялся отправить ее к местному врачу, заставил съездить в Нью-Йорк, записал на прием под вымышленной фамилией. Его продюсер изо всех сил старался замять скандал, выступал с примирительными заявлениями. Он клялся, что старый доктор существует, что он просто озлобился после того, как у него, за какие-то нарушения медицинской этики, отняли право практиковать. Вскоре другие скандалы и сенсации отвлекли жадную публику. Но интерес к мистеру Себежу явно подскочил на несколько градусов, как он подскакивает в нас и остается надолго, когда мы замечаем под клеткой диковинного зверя маленькую табличку с надписью: «Ядовит».
Антон усмехнулся, подлил себе пива. Пена перелилась через край стакана, выплеснулась через борт корабля, потянулась белой дорожкой в сторону пяти прижавшихся друг к другу стекляных цилиндров, все еще темневших над горизонтом. Из окон банкетного зала долетала музыка, и знаменитый Бобби негромко, по-домашнему, напевал песенку их юности – «…припомнишь мой взгляд, и, как свет встречных фар, он ударит в лицо так, что выпустишь руль, так, что выпустишь руль». Привычный толчок – пойти к жене и поделиться любимым воспоминанием – чуть не заставил Антона подняться на ноги и войти внутрь зала. Но он сдержался. В зале было слишком много его жен, и в такой поздний час он мог запутаться, подойти не к той, к которой собирался.
Он был рад, что Мелада согласилась принять участие в праздничном плавании. Он был рад увидеть сегодня ее и детей – замкнутых, отгороженных от него и от мира, слишком сосредоточенных друг на друге, но при этом спокойных, ровных, вежливо подставляющих щеки под родственные поцелуи.
Сколько они не виделись с Меладой? Почти семь месяцев? Всем это пошло на пользу, все испытали облегчение. К старому возврата быть не может, они слишком долго мучили друг друга. Интересно, знает она, что он возвращается к Джил, к жене-5? Наверное, догадывается. Что-то было в ее лице сегодня тревожно-необычное, что-то мелькнуло утром в Кливленде, когда она поднималась с детьми на борт. Или уже в Виндзоре? Не тень ли Горемыкала? Но в какой момент? Он не мог вспомнить.
Камера крупным планом показывает звонящий будильник. Затем соскальзывает на край одеяла. Движется наверх. Женские ноги опускаются на пол, нащупывают шлепанцы. Женщина встает. Она видна со спины. Она завязывает кушак халата, высвобождает волосы из-под воротника. Подходит к окну, отодвигает занавеску. Утренние газеты в разноцветных полиэтиленовых мешках лежат на газоне. Сосед моет автомобиль из шланга. Женщина проходит по коридору, трогает фотографии детей на стенах. Шлепанцы остаются на коврике, босая нога переступает через желтый борт ванны. Шумит вода.
Тогда, пять лет назад, они решили лететь из Хельсинки сначала в Мексику. Вернее, Антон решил, а Мелада согласилась. Он уверял ее, что у них больше не будет такого случая. Что жизнь в Америке закрутит их, засосет, не оставит ни дня на спокойное созерцание нового неба, новой травы, новых памятников, новых мостов, друг друга. Что ему необходимо прийти в себя после всего пережитого. Да и ей тоже.
Ей нравилась поездка по новой стране. Она часто улыбалась. Она поворачивала голову вслед каждой пальме, каждому ослику, каждому сомбреро. Накупала горы ярких открыток на заправочных станциях. И когда они остановились около мэрии в пограничном городке и он объяснил ей, что во всем западном полушарии нет места, где можно было бы пожениться быстрее и дешевле, а кольца он случайно купил в ювелирной лавке на предыдущей стоянке, она, кажется, не вполне поверила ему. Она восприняла это как местную экзотическую игру, как туристский аттракцион и приняла в нем участие, послушно улыбаясь, охотно подставляя ему губы для поцелуев, ловко уворачиваясь от рисовой картечи, которой их осыпали при выходе на площадь.
Американский таможенник поздравил мистера и миссис Себеж с благополучным возвращением на родину.
Антон был на седьмом небе. Да, он спешил! Да, хотел бессовестно воспользоваться ее шоком, растерянностью. И пусть, пусть она потом укоряет его, что он взял ее обманом, силой, похитил под дулом пистолета, нахлобучил ей на замороченную голову невсамделишный мексиканский венец. Он так боялся, что она передумает, что какие-то ее неуправляемые узники вырвутся из своих камер, захватят власть над ней, заставят пожалеть о содеянном, бросить его, уехать обратно в Перевернутый мир.
Их первый дом на берегу Гудзона. Купленный на деньги, присланные фирмой Сотби из Лондона, взявшейся продать подаренного ему Шагала. («Ах, мистер Себеж, это сенсация, сенсация в художественном мире. И много у мистера Козулина таких сюрпризов?… Вы полагаете, что не меньше тридцати?… Мы надеемся, что вы расскажете ему о репутации нашей фирмы?… Мы были бы счастливы, счастливы взять на себя их продажу… Можем обсудить с вами и вопрос комиссионных…»)
Семизначная цифра в присланном чеке, видимо, ввергла его в состояние многодневной эйфории. Иначе он двадцать раз подумал бы, прежде чем покупать этот загородный особняк с мраморным бассейном. В процессе постройки особняк переходил постепенно от одного дипломата к другому, и каждый дипломат добавлял новые архитектурные детали, соответствующие его национальным традициям. Проблема была не в цене (новоиспеченный миллионер мог позволить себе такой расход), а в том, что он часто терял Меладу в бесчисленных спальнях, ванных и кабинетах. В поисках ее он брел из арабского крыла в испанское, переходил из китайского зала во французскую оранжерею, вслушиваясь в смутное внутреннее чувство, говорившее ему, как в детской игре: «Прохладно, холодно, теплее, еще теплее…»
Иногда ему приходилось несколько раз подняться на третий этаж и спуститься обратно, окликая ее, прежде чем она отзывалась из какой-нибудь потаенной готической башенки, пристроенной, видимо, немецким потомком Синей Бороды. Отзывалась и кидалась к нему. И тогда все становилось жарко-жарко. Совсем горячо.
Эти первые недели вместе остались в его памяти именно ощущением исходящего от нее жара. Жар шел от щек, от глаз, от рук. Будто гудящее дровяное пламя выжигало ее изнутри, не оставляя ей ничего своего, заполняя другой, огненной, ему одному принадлежащей стихией. Одна лишь раскаленная оболочка прижималась к нему. Она так сливалась с ним, так беспомощно повисала, что трудно было представить, чтобы она когда-нибудь могла вернуться к самостоятельному существованию. В ней не было легкости – ни одного глотка. Но он блаженствовал под этой новой для него, горячей тяжестью.
Замотав мокрые волосы в тюрбан из полотенца, женщина проходит в детскую. Будит детей, целует их, отправляет в ванную. Сама идет на кухню. Чайник – на газ, хлеб – в тостер, яйца – на сковородку. Оладьи, джем, апельсиновый сок. Солонка в виде матрешки. Салфетки с красными петухами. Холодильник весь облеплен записочками – нужные телефоны, рецепты блюд, напоминания об уплате счетов, расписание визитов уборщицы. Женщина вдруг начинает выдергивать эти записки из-под магнитных зажимов и не читая кидать их в мусорное ведро.
Антон встал со своего места, со стаканом в руках тихо прошел по остывающей палубе к дверям банкетного зала. Бобби все еще напевал, подыгрывая себе на электрическом рояле. Слушатели мечтательно поддавались ему, забывали мимолетное Сейчас, отплывали один за другим каждый в свое Вчера, Завтра, Всегда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69