Смена ролей превратила их жизнь в завлекательный спектакль. Они научились готовить обед, ухаживать за младшими, запускать стиральную машину, подстригать газон, орудовать пылесосом.
Жена-5 настаивала на том, что повязку нельзя снимать даже ночью. Ведь кто-то может оставить включенный свет в ванной, и одному Богу известно, что случится с сетчаткой, если по ней вдруг полоснет внезапный луч. Антон смирился и с этим. Третий-лишний поначалу был в некоторой растерянности – ведь ему еще ни разу не доводилось иметь дело со слепыми женщинами, способными действовать только на ощупь. Но потом он даже, кажется, вошел во вкус и, как и дети, начал находить в ситуации карнавальную новизну.
Все же Антон был встревожен. Что должно было случиться с сетчаткой, чтобы она начала бояться того, для чего была создана, – лучей света? Он никогда не слыхал о таком. Прошла уже неделя, а повязка по-прежнему оставалась на глазах жены-5. Антон решил съездить к их окулисту и поговорить с ним подробно. Может быть, нужны какие-то дополнительные лекарства помимо витаминов? Он поехал, ничего не сказав жене-5. Он вышел из приемной врача взбешенный. Выяснилось, что окулист и понятия ни о чем не имел. Судя по ее карточке, жена-5 не проверяла зрение больше двух лет.
Зачем ей нужен был этот обман? Чего она хотела добиться? Получить отпуск от домашних забот, отдохнуть? Но разве не могла она сказать об этом открыто, обсудить, договориться? Конечно, он разрешил бы ей просто уехать на неделю к тете Кларенс, или на Багамы, или даже в Европу. Они могли бы нанять экономку на эти дни, которая следила бы за детьми и за домом. Как она могла заставить его так волноваться?
Жена-5 не оправдывалась. Слезы текли у нее из-под повязки. Она сидела на кровати, уронив голову, и молча слушала его брань и попреки, вздрагивая от каждого громкого «зачем?».
– Затем, что я хотела, – наконец выдавила она из себя, – мне было очень важно… А ты бы ни за что не позволил… Ты начал бы смеяться… И рассказывать нашим друзьям… Я понимаю, что это звучит дико… Но мне было просто необходимо испытать… Самой почувствовать, как… КАК ЖИВУТ СЛЕПЫЕ…
Жена-5 ничем – решительно ничем – не была похожа на его прежних жен. В отличие от жены-4, она постоянно думала о ком и о чем угодно, только не о себе. В отличие от жены-3, она не презирала ни одного человека на свете, а только себя. В отличие от жены-2, она не верила в возможность обретения безопасности в этой жизни. И в отличие от жены-1, она не бунтовала против окружающих каждого человека «налов» и «над», а жила у них в полном и безоглядном рабстве.
Как от окрика, как от удара кнутом, могла она в любой момент подскочить и помчаться на зов очередной «нады». Впрочем, слово «очередной» здесь не годилось. Разные «нады» не сговаривались между собой, не выстраивались в правильную очередь, а окликали ее наперебой, как сварливые постояльцы отеля, не умеющие поделить одну служанку. Пробегая на зов «нады поливания цветов», жена-5 могла быть перехвачена «надой звонка тете Кларенс», но, опять же, не успев дойти до телефона, замирала на месте под окриком «нады вынуть рыбу из морозильника», а взявшись за ручку холодильника, вдруг покрывалась испариной при мысли о «наде уплаты просроченного счета за электричество». Ее лицо постоянно было искажено напряженным ожиданием, в глазах переливался радужный, мыльный, щиплющий пузырь испуга.
Друзья время от времени приносили ей бумажки с телефонами психотерапевтов, которые вот-вот, совсем недавно спасли их знакомого от очень похожей беспричинной тревоги. Или от преувеличенного чувства вины. О, наши родители и наши учителя так научились накачивать в нас чувство вины – про запас, на всякий случай, чтобы обеспечить себе комфортабельную старость. Без профессиональной медицинской помощи выкачать эту отраву прочь очень трудно.
Она соглашалась, брала бумажки, звонила. Но ей не везло. Все ее психотерапевты оказывались сами со странностями. Один заявил ей, что лечение может быть успешным только в том случае, если она будет пытаться – да-да, она правильно расслышала – соблазнить его. Другой – вернее, другая – приходила в восторг от ее ночных кошмаров, завидовала, выспрашивала мельчайшие детали, говорила, что в жизни ей не доводилось слышать ничего более спонтанного, творческого, непредсказуемого. Третий на каждый тревожащий ее случай извлекал что-то похожее из истории своей жизни, разъяснял, насколько у него все болезненней и тяжелее, но вот посмотрите – он же не разваливается на части, продолжает трудиться, ведет нормальную полноценную жизнь.
Правда, скоро она узнала, что ничего полноценного в его жизни не было. Он сознался, что медленно сползает в долговую дыру, что подросшие дети отказываются его видеть, что пациенты пишут на него жалобы в психиатрические журналы, что он в одиночку напивается на ночь, чтобы заснуть хоть на три часа. Она жалела его, приносила протрезвляющий бульон. Еще одного психотерапевта она пыталась помирить с женой. Ей нравилось заботиться о них, именно потому, что никто ее не обязывал это делать. Видимо, это даже давало какой-то лечебный эффект – она веселела ненадолго. Но очень скоро и здесь все ее «хочу» – людьми ли, судьбой, ею самой – превращались в «должна». Она словно несла вокруг себя некое магнитное поле, которое наполняло тяжестью всякое приближающееся желание, безжалостно превращало его все в ту же кусачую, неусыпную «наду».
Именно жену-5 чаще всего вспоминал по утрам Антон, просыпаясь в душной, покачивающейся каюте. Ему казалось, что она – единственная на свете – могла бы получать удовольствие от случившейся с ними катастрофы, даже радоваться ей. Ибо никаким назойливым «надам» не удалось бы заглушить – даже в ней, он был в этом уверен – два могучих «хочу», заполонивших их души. Есть. Пить. Есть и пить. Пить. Есть.
Судовой журнал был спрятан у Рональда в сейфе. Он уцелел, поэтому можно было продолжать вести записи единственной оставшейся у них – в записной книжке Линь Чжан – шариковой ручкой.
1 июля
Третий день дрейфа. Утром допили последнюю воду. Вся надежда на дождь. Но на небе ни облачка. Жарко даже ночью. Все мысли о воде. Еда тоже подходит к концу. Мы пытаемся ловить рыбу. Я вынул все булавки из одежды Линь Чжан. Долго думал, как их загнуть. У нас нет ни молотка, ни клещей, ни плоскогубцев. Выход нашел капитан. Он засунул острый конец булавки в петлю кухонного шкафа. Нажал. Булавка сломалась. Следующую он подержал над огнем. И она загнулась нормально.
Теперь у нас есть крючки. У Линь Чжан нашлись прочные нитки для лески. Но нет наживки. Мы украсили крючки кусочками фольги. Мы просидели весь вечер у борта. Рыбы видны. Но на наши фольговые блесны они не обращают внимания. Очень хочется пить.
2 июля
Дрейфуем четвертый день. Все так же жарко. Капитан сказал, что у него есть одна идея. Можно будет добыть немного воды. Но для ее осуществления нужно снять крышку мотора. А это, увы, невозможно. Нет инструментов. Пабло-Педро сказал, что он снимет. Но потребует за это награду. Первая порция воды – ему. Мы не поверили. Все спустились в машинное отделение. Пабло-Педро прижался щекой к крышке. Зажал гайку зубами. Раздался треск. Мы думали, он останется без зубов. Но нет – гайка стронулась. Теперь ее можно было открутить пальцами. А он перешел к следующей. Он отвинтил зубами 16 гаек. Автомат и зубы – вот его инструменты. Но автомат остался совсем без патронов. Все же один зуб у него раскололся. Он заслужил награду. Но будет ли она?
Под вечер увидели корабль. Танкер, идущий на запад. Мы стали срывать с себя рубашки, размахивать ими, кричать. Но танкер не замедлял хода. Тогда мы обмакнули тряпку в остатки мазута и подожгли. Поднялся столб дыма. Но танкер все равно не остановился. Наверное, нас не заметили. А если бы и заметили? Могли решить, что дым идет из трубы. А люди просто напились и пляшут на палубе.
Вечером мы с капитаном пытались рыбачить. Опять ничего не получалось. Вдруг к нам подошел Пабло-Педро. Он дал капитану чистое полотенце. Достал нож. И полоснул себя по предплечью. Потом еще раз. Он вырезал с руки тонкую полоску кожи вместе с мясом. (Мы не успели его удержать.) Насадил ее на мой крючок. Руку он свесил через борт так, чтобы кровь стекала в воду. Рыбы начали просто кишеть в кровяном облаке. И полминуты не прошло, как здоровенная макрель цапнула мой крючок. Победа!
Теперь у нас была наживка. Мы нарезали рыбу на кусочки и насадили их на крючки. До темноты мы поймали еще дюжину разных рыб!
За ужином все прославляли Пабло-Педро. Он сидел во главе стола с перевязанной рукой. Он очень горд собой. Но для меня он загадка. Никакого благоговения перед собственным телом. Завидую. Боюсь. Немного презираю.
3 июля
Идея капитана сработала. Но не совсем. Роса действительно собралась за ночь в перевернутой, оставленной на палубе крышке. На дне набралась лужа в полстакана. Но когда Пабло-Педро попытался высосать ее через трубочку, сразу начал плеваться. Вкус мазута. Придется мыть и скрести крышку целый день.
Зато у нас теперь много рыбы. Ловили все утро. Я показал всем, как делать надрезы на рыбьих спинах и выдавливать сок. Жажда была очень сильна. Пили сок не морщась. Даже «морской подкидыш» проглотил несколько ложек.
Капитан содрал со стены телефонный провод. Из него получилась прочная леска, к которой мы привязали самый крупный крючок. На него насадили летающую рыбу. И вскоре поймали на нее рыбу до-раду. Она имеет за жабрами острую кость в форме крючка. Я читал, что дикари, не знающие железа, пользуются ею для рыбалки. Мы попробовали привязать такой костяной крючок к нитке. Вскоре поймали неплохую макрель. Ловить приходится круглый день. Нелегко накормить и напоить четырех человек одной рыбой. Даже четырех с половиной. Начинаешь понимать эскимосов.
Впервые Антон встретил будущую жену-5 в приемной у адвоката. Он запомнил ее, потому что несколько раз поймал на себе ее долгий – над журнальным столиком, над машинкой секретарши, ему одному, на грани бесстыдства – неотрывный, печальный взгляд. Войдя в кабинет, он спросил у адвоката, кто это.
– Тяжелый случай, – махнул рукой адвокат. – Муж оставил ее с двумя детьми после десяти лет брака. Ушел к кассирше из банка, с которой у него был пятилетний роман. Негритянка, между прочим. И теперь пытается высудить у жены не только дом, но и детей. Я ей внушаю, что она должна быть очень осторожна, что по нынешним диким временам и неверный муж может извернуться в победители, если ему дать зацепку. Но она все пропускает мимо ушей. Ей главное, чтобы в контракт был включен один пункт: его письменное подробное объяснение, ответ на вопрос «почему?».
Все же эта первая встреча была такой мимолетной, что Антон вскоре забыл о ней. Его собственный бракоразводный процесс отнимал у него все силы. Он до сих пор был в шоке. Он оказался совершенно неподготовлен к роли оставленного. О, как он понимал теперь своих прежних брошенных жен! Волна сострадания к ним проходила через сердце, оставляла соленый, болезненный след, и вслед за ней катилась волна вины, а там, глядишь, и волна гнева на всех оставляющих, которая, естественно, сливалась с волной злобы к жене-4, посмевшей нанести ему – неважно, что поделом! неважно, что возмездие! – такой удар. Его адвокат возвращался после схваток с Симпсоном измочаленный, униженный, готовый капитулировать по всем пунктам. Антону приходилось выжимать из себя остатки воли, чтобы делиться с ним и гнать обратно в бой.
Второй раз он увидел брошенную женщину в аэропорту. Она не узнала его или просто не заметила в толпе прилетевших. На всякий случай он кивнул ей, проходя мимо. Все же что-то показалось ему странным в ее позе, в остекленевших, сияющих глазах. Он осторожно вернулся и стал наблюдать. Ее взгляд был устремлен на двух немолодых друзей, обнимавшихся посреди прохода. Может быть, это были братья. Родом из Афин. Или из Барселоны, Неаполя, Бейрута, Танжера, Тель-Авива, Каира. Во всяком случае, такие страсти, такие бандитские усы, такие нежности, такое безразличие к неудобствам остальных – протискивавшихся мимо – пассажиров могли произрастать только на берегах Средиземного моря.
Она смотрела на них, сцепив пальцы перед грудью, как смотрят на любимого певца, дотягивающего последние ноты любимой арии. Чтобы вот-вот вскочить, бешено зааплодировать, ринуться к сцене с цветами. Антон и правда ждал, что она побежит к ним, протиснется внутрь их объятия, окажется сестрой, племянницей, дочерью. Но нет – она только проводила их взглядом и снова стала всматриваться в толпу. Она явно не обращала внимания на проходивших мимо, никем не встречаемых одиночек. Но вот увидела бабушку, к которой, растопырив ручонки, бежал пятилетний внук, – и снова сцепила пальцы перед грудью, замерла.
Антон пожал плечами и пошел прочь. Он отогнал мелькнувшую догадку, как отмахивают – не прикасаясь – осу, стараясь не напороться на таившуюся в этой догадке жало-жалость. Но неделю спустя он снова был в том же аэропорту, у той же калитки, теперь уже в роли встречающего. И нескладная тринадцатилетняя Голда шла к нему по проходу, с солдатской («пусть уродство! пусть в пятнах! зато ни у кого больше такой нет!») санитарной сумкой на плече. И ее улыбка из-под мрачно нависающих кудряшек была как нежданный, незаслуженный подарок. И пока они шли обнявшись по проходу, он вдруг снова напоролся на восторженный взгляд брошенной женщины, стоявшей на своем обычном месте, – им одним теперь посвященный, радостью чужой встречи упивающийся. Антон не был готов и не успел отмахнуться. Он понял, зачем она приезжает в аэропорт, и жало впилось ему где-то совсем-совсем рядом с давно не шевелившейся, словно в морозильник засунутой любовной горошиной.
Голда в том году была невыносима. Ее чарующие улыбки сменялись презрительными усмешками так же внезапно, как цвета в светофоре. Она отказывалась мыть руки, чистить зубы, стелить постель, говорить «пожалуйста», убирать за собой посуду, гладить одежду, вежливо отвечать по телефону, навещать родственников.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69