Он перелез через перила и встал пошатываясь на обе ноги посредине пустынной ночной набережной.
Голый под мокрой мешковиной, покрытый грязью и кровью, туманящимся взглядом он всматривался в амфитеатр темных переулков и, наверное, не удивился бы, если бы из них вдруг выскочила стая местных медведей, барсов, волков и понеслась бы к нему по пустынной набережной, как по арене.
Все же ему казалось, что где-то в самой глубине грудной клетки у него должен был оставаться небольшой запасец тепла – всего на несколько ударов сердца, – чтобы добрести до следующего фонаря. И так, выпрашивая, вымаливая, выгребая из мышц последние калории, он брел хромая от перекрестка к перекрестку, следуя то ли инстинкту, то ли отпечатавшемуся в памяти короткому маршруту, которым он вышел вечером к реке, пока не увидел высокий запомнившийся спецзабор.
Калитка рядом с глухими воротами оставалась незапертой.
Он из последних сил дохромал до подъезда особняка.
Он не сразу узнал женщину, открывшую ему на звонок. Розовые складки халата незаметно переходили в розовые складки подушки, отпечатавшиеся на щеке.
При виде одетой в мешок, шатающейся, истекающей грязью фигуры Мелада окончательно проснулась, хихикнула, но тут же лицо ее сморщилось то ли от жалости, то ли от отвращения.
Потом был провал.
Потом он лежал в горячей воде, голый и невиноватый, а она уговаривала его выпить стакан все того же их универсального лекарства, которого он и так нахлебался за последние дни больше, чем нужно.
Все же он выпил. И действительно начал оживать. Разбежавшиеся в страхе чувства возвращались к нему, и он встречал их, поглаживая и пересчитывая (кажется, должно быть пять?), как блудных котят. Горячие молекулы воды рвались соединиться с горячими молекулами спирта внутри, они барабанили по коже с обеих сторон, наполняли ее жаром. Жар выдавливал слезы из глаз, разгонял сердце до барабанного боя. Боль оставалась, но она больше не вызывала ненависти и страха, а казалась лишь колючим цветком, неизбежно венчавшим ветви вернувшейся жизни.
Мелада принесла ему пижаму, отвернулась, пока он одевался, помогла дойти до кровати. Потом начала хлопотать вокруг него с ватками, йодом, бинтами, компрессами. О нет, никакого удовольствия – забудьте о жене-5! – ей это не доставляло. Она злилась на его синяки и раны, будто он был просто ценной вещью, доверенной ей государством и посмевшей треснуть, расколоться. Она латала своего подопечного, как латают испортившийся трухлявый автомобиль. И пусть он только попробует не поехать дальше!
Антон вскрикивал под ее пальцами, накладывавшими пластырь на рассеченное надбровье, тянувшими повязку на колене, смазывавшими ссадины на локтях. Порой ему казалось, что она в досаде может пнуть его ногой, как пинают спустившее колесо.
– Что вас потянуло на улицу? Я была уверена, что вы спите, ходила на цыпочках, боялась включить телевизор. Кто на вас напал? Где? Я говорила вам, что нужно переодеться в пиджак фабрики «Ударница», не соблазнять бандитов. Ох, попадись они мне! Пристрелила бы на месте!
Она радостно вскрикнула, будто нашла решение трудной задачи, выбежала из комнаты и вернулась с двустволкой в руках.
– Что здесь у отца в патронах? Утиная дробь? Ну ничего, потом найду и картечь.
Она поставила ружье в угол и залюбовалась таившейся в нем прямолинейной и беспощадной справедливостью.
– Длинный жонглер, говорите вы? С маслеными глазами? на мотоцикле? А этот дом культуры?… Как он назывался?… Ничего, ничего, найдем без труда! Они не знают, с кем связались. Вам все будет возвращено. До последнего носка, до последнего цента, до последней кредитной карточки. Как я ненавижу уголовщину! С детства… Вы ненавидели своего Горемыкала, а я – тех, кого он насылает. Впрочем, теперь вам кажется, что им тоже кто-то распоряжается?… А я знаю только одно: не нужно тюрем, не нужно казней, не нужно вашей камеры под окошком. Нужно отвести специальный остров и назвать его, скажем, «Остров смельчаков без сокровищ». И отправлять их всех туда. Пусть живут друг с другом, раз не могут жить среди честных людей. Сбрасывать им с вертолетов одежду, продовольствие, лекарства. Как бывали острова прокаженных… Ну а если они немножко повздорят между собой, если подерутся из-за банки компота, милицию посылать не будем… Пусть как-нибудь улаживают ссоры своими методами…
Она маршировала взад-вперед по комнате, размахивала руками, ораторствовала. Он ухватил ее за полу халата, остановил, заставил присесть на кровать.
– Это я во всем виноват… Но я скажу вашему начальству, что вы ни при чем. Что я ускользнул тайком. Мне было очень-очень нужно… Главное, чтобы вы поверили мне… У меня нет никаких черных замыслов. Все, что мне необходимо, – отыскать родную дочь… И поговорить с ней. Да, это правда. У меня есть взрослая дочь от первого брака. Да, мне не хотелось сознаваться вам, что я был женат не один раз.
Моя дочь еще студентка. И она убежала. Запуталась в каких-то делах и убежала в вашу страну. Она где-то в этих краях. И я знаю – ей нужна помощь…
– …Все детство, всю юность ее любимыми словами были «я сама»… Это стало каким-то лозунгом, каким-то девизом. Потом из-за этого начались неприятности в школе, ссоры дома. Но еще раньше… Вы как-то спросили меня, когда у нас сообщают детям, что все люди смертны. Так вот, ей я так и не смог сознаться в этом. Чувствовал себя так, будто это мы, взрослые, заготовили им такую безысходность… Я рассказывал ей, что в прежней жизни она, наверное, была птичкой… Наверное, птичкой блюджэй… Такой же красивой и крикливой недотрогой… Никогда нельзя взять в руки… Она смеялась и спрашивала: «А раньше, а раньше?» – «А раньше, – говорил я, – наверное, ракушкой. И у нее научилась вот так поджимать губы, как створки. А еще до этого – лошадкой. И тоже задевала других лошадок острыми коленями, когда ехала в автобусе. А еще раньше – гусеницей. И тоже стелила кровать медленно-медленно. А еще раньше…»
– …Это превратилось для нее в любимую игру. Перед сном она требовала не сказку, а историю из своей прежней жизни. «Расскажи, как я была енотом и любила больше всего куриные косточки, а мама – кошкой и боялась меня до смерти… Нет, ты путаешь: енотом я была после стрекозы, а не после помидора… Ты не должен путать такие вещи». Потом мы перешли на будущее. Теперь уже она выбирала, кем бы хотела стать в будущей жизни, а я должен был разрабатывать сюжет. Помню, я сочинил неплохую историю про медузу, которая хотела стать для кого-нибудь зонтиком. Но под водой, как известно, не бывает дождей. А солнечным зонтиком она стать не могла, потому что была прозрачной. И вот однажды…
– Но вы не должны были, не должны, не должны, – вдруг громко сказала Мелада. – Зачем вам нужно было так запутывать ребенка? Вот потому она, наверно, и сбежала от вас. От всех этих красивых выдумок, от неправды… И никогда она к вам не вернется!
– Да я только…
– Теперь я понимаю, почему мне бывает так неловко с вами, почему я часто теряюсь… Чувствую себя, как на льду… Все скользко, размыто, вот-вот треснет под ногами. Это у вас какой-то особый талант – окутывать все туманом. То розовым, то черным, то вперемешку…
– А вы… вы… – Антон пытался сглотнуть пьяные слезы обиды.
– Боже, во что я влипла. Сначала всплывают темные дела на финских дачах… Потом открывается знание русского языка… Теперь – когда сильно стукнули по голове – выясняется, что есть взрослая дочь! И что она где-то в этих краях… Ну, что там у вас еще в запасе? Нельзя ли выложить все сразу?
– Зато я не скрываю главного. Того, что чувствую… А вы… вы… Кто держит каждое чувство под замком, как тюремщик? Это ли не самая главная ложь, жизнь под вечной маской?
– Нет, не ложь, не ложь, не ложь. Сдерживаю – да. Но не скрываю.
– Охо-хо, посмотрите на эту мисс Откровенность!
– …И вы прекрасно знаете, что я чувствую, чего хочу.
– Я?!
– Нечего притворяться…
– Что я знаю? откуда?
– Необязательно все называть словами…
– Ну что? что именно? Дайте хоть какой-то пример.
– Например, вы прекрасно знаете, что каждую минуту я хочу лишь одного: чтобы вы меня снова обняли и поцеловали.
Антон онемел. Веки его послушно откликнулись на всплеск изумления в душе и поползли вверх, но левое наткнулось на разросшуюся опухоль, и он вскрикнул от боли.
– Этого нельзя не увидеть, – продолжала Мелада. – Гуля и Катя сразу заметили и спросили меня. Но я объяснила им, что между нами ничего не может быть, потому что вы скоро уедете к себе и мы никогда больше не увидимся. Так что не о чем тут говорить и расспрашивать.
Антон чувствовал, что смесь спирта и крови начинает колотить в висках еще сильнее.
– А я? Ограбленный, избитый, униженный, одинокий я? Мои желания что-то значат? Или вы скажете, что по мне ничего не видно?
– Видно. Еще как. Но если я могу сдерживать себя, то уж вы – тем более должны. На то вы и мужчина.
Антон приподнялся с подушки. В растерянности оглядел комнату. Взгляд его упал на двустволку в углу.
– Вот! Это то, что нам сейчас нужно! Принесите, пожалуйста, сюда ваш дробовик. Нет-нет, не суйте его мне. Я не хочу к нему прикасаться. Положите его вот здесь на кровать. А сами прилягте с другой стороны. Так вы будете в безопасности. И я наконец смогу рассмотреть вас. И рассказать вам, что со мной происходит. Нет-нет, вы себе глядите в потолок. Не мешайте мне. Вам не о чем беспокоиться. Огнестрельная граница на замке, курки взведены, нарушитель не прорвется. Так хорошо?… Вам хватает там места?… Ну вот…
Помните когда мы с вами первый раз обнимались
нет не под Игнатием а еще в посольстве
таким странным образом я обнимал вас спиной
но ведь и вы хотя очередь прижимала нас друг к другу
вы могли бы повернуться боком если бы захотели
но вы не захотели и я запомнил их спиной запомнил обеих
правую и левую по отдельности
но потом началась ревность
глаза ревновали к спине
и все время пока мы плыли и я ходил к вам в каюту
мне было так хорошо и так интересно все что вы говорили
и все же я думал порой подозревал себя
что хожу к вам не для душевных разговоров
а для того чтобы подглядывать за ними
ждать когда вы потянетесь за расческой
и они снова мелькнут в вырезе блузки
и думал насколько легче мне было бы
если бы вы сняли блузку и выпустили их обеих на волю
и тогда мы бы уже спокойно могли разговаривать
обо всем на свете
мысли мои стали бы яснее глубже
не отвлекались бы на постороннее
но тогда я не решился попросить вас об этом
мы были едва знакомы
зато теперь мы знаем друг друга уже так давно
и даже вместе встречали с недоверием смерть
и может оттого что я сильно пьян и сброшен на дно
и в грязи где нечего больше стыдиться
я могу попросить вас об этом пустяке
мне так о многом нужно вам рассказать
но я ни о чем другом не могу думать пока они обе там под халатом
то есть мне хватило бы даже одной
раз уж мы договорились что вместе нам не бывать
осталось всего несколько дней может неделя
и так горько было бы потратить эти последние дни
на препирательства на разговоры о пустяках так…
Да простите сейчас
конечно я сбился с мысли
вы сделали это так просто так естественно
сейчас дыхание вернется и я смогу продолжать
пусть глаза упиваются ею как дети телевизором
а мы сможем поговорить наконец спокойно
двое взрослых у которых свои проблемы гораздо серьезнее
мне пришло сейчас в голову что колонии нудистов
или даже целые поселки как во Франции
это не просто причуда это видимо те люди
которые не могут общаться друг с другом иначе
они непрерывно думают о том что у другого под одеждой
и только сняв всю одежду они могут наконец
говорить о важном о делах о чувствах о детях
о деньгах о здоровье о судьбе
я их теперь понимаю и понимаю тех художников
которые обнажали свои модели по любому поводу
ну зачем скажите Свободе на баррикадах
нужно сбрасывать лямки платья с плеч
зачем раздеваться для завтрака на траве
для игры на лютне
не проще ли махе остаться красиво одетой
но я понимаю художников и завидую им
они часами могут предаваться блаженному и оправданному созерцанию
а пальцы у них при этом заняты палитрой и кистью
простым же людям возбраняется проводить время
в разглядывании самой совершенной части творения
это считается смешно и глупо
кроме того начинается ревнивый зуд в пальцах
они ревнуют как раньше глаза к спине
и тоже оказывается умеют поднимать скандалы
отвлекать мысли от возвышенно абстрактных тем
и я вижу что вы не сердитесь на них
вам кажется что эта орава заслуживает снисхождения
о вы даже готовы взять их в руки и успокоить
вы даже готовы впустить их в комнату с телевизором
Да приходится признать
снова сбой дыхания
наверное у меня начинается воспаление легких
во всяком случае жар налицо
пролежать столько часов под дождем на холодной земле
но это ничего организм справлялся и не с таким
плохо только что глазам теперь ничего не видно
эти пятеро в подобные минуты начинают вести себя так
будто дорвались наконец до своего истинного предназначения
будто ничем другим они заниматься не могут не хотят не будут
словно вот так слегка нажимая
и чувствуя обволакивающую податливую бесконечность
нажимая и отпуская
нажимая и отпуская
каждой подушечкой по отдельности
они извлекают какую-то неслышную нам музыку
которую они могут слушать часами
и однажды они действительно провели так всю ночь
причем женщина была незнакомой
соседкой по автобусу Чикаго – Нью-Йорк
вы будете меня осуждать назовете развратником
но мне просто было нужно что-то сделать
чтобы она перестала говорить о философии
и она действительно успокоилась
перешла как они говорят из быта в бытие
и я был отчасти даже горд ими
их постоянством и умением довольствоваться одной
я всегда считал что жадное блуждание вправо и влево
вверх и вниз
это признак дикости
это неумение наслаждаться вглубь чем-то одним
правда мы сидели тесно прижавшись друг к другу
и они прокрались под пледом незаметно для других пассажиров
туда куда только и могли добраться
то есть до одной левой
и если бы у них был выбор…
Нет так нельзя
зачем вы это сделали
вы провоцируете эту жадную ораву сбиваете с толку
конечно теперь бесполезно говорить им
что левая точно такая как правая
дети не станут вас слушать если им говорить
что телевизор в соседней комнате имеет те же программы
они все равно будут рваться туда
но только для того чтобы потом захотеть обратно
видимо им как и людям дороже всего
момент встречи и узнавания
и они бегают взад-вперед не от жадности
а для того чтобы множить эти счастливые встречи
и радостно проверять рост правой и левой
это волшебное созревание
хотя здесь конечно появляется снова пожирательскии элемент
да-да и глаза и пальцы начинают воображать
что они превратились в рот
и должны оставлять время от времени
сладкие предметы своих вожделений
как огородник оставляет время от времени клубничный куст
чтобы дать время дозреть новым ягодам
но при этом ему не хочется терять время зря
ведь он должен проверить и другие грядки
он помнит что где-то ниже у него зрел
бесподобный гибрид светлой тыквы и мягкого мандарина
да-да тропинка туда шла по ущелью перекрытому узлом кушака
несложный шлагбаум
и все же его не одолеть без помощи второй пятерки
ага так вот она эта цветущая долина
с кратером посредине
какое счастье оказаться здесь
в ней узнаешь предмет мечты
предмет снов
поле бескрайних скольжений для глаз и пальцев
это как выход на новый регистр тысячи клавиш
по которым можно пролетать вверх и вниз
от ноты томительно до ноты больно
прости не понимаю слишком громкие ноты
нет ты не хочешь сказать что и твои пальцы
одержимы музыкальными страстями
что им нужен мой жалкий клавесин
Но тогда нам придется открыть границы
полное разоружение долой стены и барьеры
я уже понял что руки твои
почему-то тянутся к оружию
в минуты сердечного волненья
но все же забудь положи его на пол и иди сюда
не обращай внимания если я вскрикну раз другой
это всего лишь ссадина на колене
но ведь мы можем сегодня обойтись без него
не будем его трогать нам хватит трех колен на двоих
твои так прекрасны
но можно я сначала повернусь спиной
дай ей встретиться снова
теперь уже без всяких текстильных помех
я узнаю старых друзей правую и левую
и мягкую долину под ними
а теперь иди сюда
теперь я должен представить одного нарушителя
пересекшего границу без визы
он слегка оскорблен этим держится напряженно натянуто
о да он обожает быть в центре внимания
но сегодня его лучше не баловать
его не отвлечь пустяками
его не пошлешь как ребенка к телевизору
он без ума от тебя давно-давно
кажется с той ночи в Лондоне
когда я водил тебя к хирургу и потом мы вместе
рассматривали твою подкожную рентгеновскую сокровенность
и если его не пустить туда куда он рвется
в царство милых тайн как сказал ваш поэт
он не даст нам покоя
не позволит ни говорить ни рассматривать друг друга
ни обниматься
Ну вот
вот он и дома скандалист и бунтарь
совсем совсем дома
в центре мироздания
а я наконец могу делать то
чего и ты оказывается все время хотела
обнимать и целовать а он нам больше не помешает
теперь ты видишь как ужасна скрытность
как много мы упустили из-за нее
в коротком плаванье жизни
вот это мы могли уже делать в Хельсинки
когда спаслись от бандиток
но только осторожно чтобы не сдвинуть твои сломанные ребра
а вот это в Финском заливе
когда проплывали мимо Кронштадта
и ты уже чувствовала себя гораздо лучше
а в иллюминаторе был виден далекий купол собора
а вот это в гостинице «Европейской»
вечером того дня когда мы так глупо поссорились
когда мне было так невыносимо одиноко
смотри какая длинная жизнь у нас уже позади
и вот это мы могли бы сделать друг другу
когда остановили машину в Гатчинском парке
а вот это подъезжая к Луге
а это в лесу под Плюссой
а на подъезде к Пскову на подъезде к Пскову
могло произойти непоправимое
то чего больше всего боится ваше правительство
то есть высадка многомиллионной американской армии
в самом центре любимого отечества
она надвигается она приближается неумолимо
но об этом никто не узнает никто не узнает
если только я смогу сдержать рвущийся из сердца крик
рвущийся крик рвущийся крик
Он замер, но не как измотанный, упавший без сил бегун, а как победный метатель копья, ядра, мяча, диска, подгоняющий жадным взглядом летящий снаряд, подталкивающий его справа и слева к заветной цели, напрягающий нераскрытые радиосилы наших желаний, текущих по беленьким нервам, пока не услышал волшебный шелест пробитой мишени и не начал тихо смеяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69