А послезавтра пошлю вам открытку из Москвы. Подошьете ее к моему делу.
– Ну-ну. Главное, дайте нам знать, если будут известия от дочери. И передайте ей, что здесь ей нечего бояться. Что ее профессора преувеличивали нашу кровожадность. Маленьких детей мы едим только по вторникам, а все остальные дни питаемся салатом и петрушкой.
После ухода агентов Антон рассказал о своем визите в разбойничью пещеру в Брайтоне. Все сходилось одно к одному, картина прояснялась. Но радоваться или огорчаться? Что было страшнее: Голда под дулом пистолета, но здесь, рядом, или Голда живая и невредимая, но за тридевять земель, за тридесять границ с колючей проволокой? И может быть, надолго, может быть, навсегда?
Решили наконец оповестить о случившемся деда и бабку Козулиных.
Дед пришел в невероятное возбуждение.
Хотя непонятно было – огорчен он, испуган, обрадован?
Он закричал, что немедленно вылетает. Что это перст судьбы. Что он знает, как вызволить заблудшую внучку. Что у него есть блистательный план. Вылетает из Кливленда первым же рейсом. И пусть без него никто ничего не предпринимает!
Ничего не предпринимать? Для жены-1 это было концом колебаний – детский упрямый инстинкт сработал, и она пошла наверх паковаться. Мужу-1-3 нужно было срочно ехать по делам в типографию, и он позвал Антона с собой (ты ведь еще не видел наш новый пресс!). Но потом заметил его раздутую щеку, его покачивания и постанывания, которые тот уже не в силах был скрывать. «Как? Зачем же ты терпел все это время? Нет денег? Ты обезумел! Вот тебе чек с подписью – поезжай немедленно!»
Удачно, что его детям достался наконец добрый отчим. До него был Рональд Железная Ладонь, муж-1-2, фанатик здоровья. При нем каждый день, каждая свободная минута детей были расписаны: когда обливаться холодной водой, когда бегать, плавать, загорать, крутить педали неподвижных велосипедов, грести, поднимать тяжести, бить ребром ладони по доске и по арбузу, лягать друг друга пяткой в живот, приседать, отжиматься.
Главной помехой здоровью считались разговоры. За столом разговоры – а особенно смех! – отвлекали от правильного усвоения калорий и грозили случайным удушьем (непрожеванный кусок раз в жизни залетает в горло каждому сотому американцу), во время ходьбы на лыжах – сбивали дыхание, при бросании мяча в кольцо – ухудшали меткость (да-да, проводились исследования: меткость разговаривающих на 25 % ниже). Вся еда, прежде чем попасть в холодильник, регистрировалась компьютером, и компьютер немедленно показывал, сколько в ней содержится жиров, сахара, витаминов, углеводов, холестерола, клетчатки. Если какого-то нужного ингредиента не хватало, приходилось возвращаться в магазин и докупать. Дети приезжали к Антону на каникулы загорелые, молчаливые и непробиваемые, как орехи.
Этот Рональд крутился вокруг них еще в студенческие времена, в первые годы их брака. Как ни странно, замужество ничуть не уронило жену-1 в глазах ее прежних друзей. Кому-то другому не простили бы, объявили бы ренегаткой, перебежчицей в стан врага. Но не ее. Она была и осталась ниспровергательницей. Просто, как и раньше, как и во всем, она зашла дальше других и приступила уже к ниспровержению ниспровержения. Этот этап был описан и предсказан в их священных книгах (отрицание отрицания). Ее брак считался самым экстравагантным и смелым поступком года.
Нет, ни тягаться, ни равняться с ней Антон не пытался. И даже когда он уговаривал ее оставить ребенка от аргентинца Рамона, это не было ни красивым жестом, ни стремлением подмазаться к их цветочной догматике, которую он тогда понимал как попытку постепенного перехода к размножению посредством опыления. Не подавал ли здесь голос его заскок, сдвиг, извращение, о котором он тогда еще лишь смутно догадывался, потому что не с чем было сравнивать? Тоже вряд ли. Просто мысль о будущем, еще никем не виданном, никого не видавшем человечке наполняла его незнакомым волнением. Это было живым знаком того, что там впереди, в густой чащобе грядущего, могли обитать не одни лишь Горемыкалы. Но она отказалась наотрез. Иметь ребенка от человека, который позволил себе похвалить князя Кропоткина (анархиста!) и усомниться в первичности материи и в законах эволюции? Ни за что.
Согласилась бы она рожать Голду, если бы знала, что творилось в голове самого Антона? Как правило, он помалкивал, свои щенячьи идеи придерживал на короткой сворке, давал им грызться только между собой, в тишине, а вслух повторял лишь то, что должно было – могло – прийтись ей по вкусу. Это было ему нетрудно. Но вот что было по-настоящему изнурительно, что отнимало все время, силы и нервы, это вечная – на износ и уничтожение – война, которую она вела с вещами.
Поначалу ему казалось, что теперь-то, с его помощью, она легко выиграет эту войну. В первой комнате, которую они сняли после свадьбы, и места почти не оставалось для врага. Антон пытался терпеливо объяснять жене-1 великую – всем давно известную – им самим для себя недавно открытую – истину: если вещь каждый раз оставлять на одном и том же месте, есть большая вероятность, что в будущем, когда она снова понадобится тебе, ты без труда найдешь ее там же.
Жена-1 слушала презрительно, скучнела, морщилась. Чернь мелких забот должна была знать свое место – за порогом сознания, через дверь для разносчиков и мусорщиков, не дальше кухни. Казалось, ей была даже унизительна мысль, что какая-то паршивая оторвавшаяся пуговица может заставить ее встать, пересечь комнату, открыть дверцу шкафа, достать нужную шкатулку, открыть ее, извлечь катушку ниток, иголку и потом, после мелочного ковыряния – продеть нитку в ушко, пришивать, завязывать узелок, откусывать – проделать все действия в обратном порядке: отнести на место, закрыть одно, другое. И обо всем этом – помнить?! Впустить в голову такие ничтожные, банальные заботки? Нет, подчиниться всему этому для нее было все равно что добровольно сесть в тюрьму, продаться в рабство. Она защищалась отчаянно и самозабвенно.
Вскоре Антон понял, что уговорами тут ничего не исправишь, что это засело в ней на такой глубине, куда не спуститься никаким словесным батискафам. Он решил, что единственное спасение – взять все на себя. Живя один, он ведь управлялся с бунтующими вещами, держал их в подчинении. Неужели ему не по силам сдержать неприятеля, всего лишь удвоившего свою численность? Теперь, толкая коляску вдоль магазинных полок, ему приходилось держать в голове удвоенный список нужных вещей и продуктов. И отводить глаза, когда кассирша укладывала в бумажный мешок ежемесячный пакет санитарных прокладок. И в прачечной маневрировать собственной спиной, как ширмой, когда надо было переложить комбинации жены из стиральной машины в сушилку. И готовить обеды на двоих, и мыть посуду после двоих, и подбирать по углам сброшенные колготки, и вытряхивать вдвое больше пепельниц, и ремонтировать два велосипеда вместо одного (дамский – всегда с новой вмятиной), и возвращать в библиотеку двойную охапку книг.
Ценила она все это? По-своему. Иногда. Но близости это не добавляло. Освобожденная от мелких забот, она могла теперь улетать от него еще дальше в прошлое и в будущее, порхать между этими двумя бескрайними океанами, почти не присаживаясь на тонкую жердочку настоящего, которая все больше становилась для него единственным обиталищем. Раскопки Трои, полеты на Марс, проповеди Томаса Мюнцера, коралловый барьер Австралии, переход феодального строя в капиталистический (а обратно нельзя?), строение кристаллов, лазерное оружие, борьба за остров Сахалин, любовные утехи Байрона, звон ростовских колоколов, Маркс против Бакунина, фарисеи против саддукеев – что он мог знать обо всем этом, когда времени не оставалось даже на газетные заголовки? Лицо его постепенно застывало в маску постоянной озабоченности, и даже вечный враг Горемыкал куда-то оттеснялся толпой мелких, кусачих, сиюминутных «надов».
Мало того, что жена-1 отказалась быть ему союзницей в борьбе с вещами, – она еще часто действовала как предательница, как диверсантка. Она очень быстро и без труда запомнила все места, где он хранил свои тетради, ножницы, гребенки, зубную пасту, словари, лезвия для бритв, стиральные резинки, и устраивала постоянные набеги. Он попытался прятать в разные места, но тогда сам стал забывать, где что лежит, и только впадал в бесплодное остервенение. Тогда он попробовал закупать все нужное десятками, дюжинами, пачками, фунтами. Он ставил эксперименты: за сколько дней исчезнет коробка авторучек, дюжина вешалок, ящик электрических лампочек, стопка блокнотов, десяток консервных ножей. Порой ему казалось, что где-то за домом должно быть у нее тайное место, алтарь, на котором она сжигает все эти невинные предметы как жертвы богу беспечности и безалаберности, которому она поклонялась.
Когда нужда или прихоть заставляли ее все же взяться за какое-нибудь мелкое дело, она старалась отдать ему ровно столько секунд внимания, сколько – как ей казалось – оно заслуживало. «Хорошо, я согласна выгладить эту блузку, раз уж мы идем сегодня на концерт. Но вы при этом никакими силами не заставите меня еще и думать о всем том, что берут мои руки: об утюге, о проводе, о подстилке, на которой гладить, о воде, заливаемой в утюг, о подставке, защищающей поверхность стола».
Вещи, словно бы чувствуя ее презрение и ненависть к ним, платили ей тем же. Консервные ножи срывались с края банки и раздирали запястье, лампочка выскальзывала из бездумных пальцев за дюйм до патрона и разбивалась, ключи обламывались в замках, зажигалка выбрасывала пучок пламени, слизывавший ресницы, утюг прикипал к лаковой поверхности стола.
Порой Антон так уставал от этой изнурительной и безнадежной войны, что чувствовал, как мозг его усыхает до размера двух-трех сиюминутных забот. Но чего же он хотел от нее на самом деле? Чтобы она клала карандаши на место? Чтобы научилась снимать яичницу с плиты, не дожидаясь обугливания? Или чего-то другого – более важного? Чтобы она перестала бесконечно улетать в свое было – будет – когда-то – возможно? Улетать любой ценой – прочь от «здесь-сейчас»? Но если так, то зачем же, зачем из всех сверстниц, обожавших «здесь-сейчас» еще сильнее, чем он сам, и тоже прелестных, ждущих, его угораздило прикипеть сердцем именно к этой – перелетной мучительнице, опасной вечной кочевнице? И какой нездешний воздух раздувал ему шар в горле каждый раз, как она шла к нему от дверей душа до кровати, освобождаясь от плена последних вещей, роняя по дороге полотенце, шапочку, шлепанцы, пояс, гребенку, халат, так что лишь остатками туманящегося сознания он привычно отмечал, куда надо будет поутру прибрать все эти предметы, как оттеснить в очередной раз хаос, чтобы ей было куда приземляться – снова и снова, совсем ненадолго – на горькое счастье ему, на жадную радость третьему-лишнему – опускаться на тонкую разделительную струнку летящего в космосе «сейчас».
Вернувшийся дантист показывал ему рентгеновские снимки. Черно-белые скалы, расщелины, отроги. Туннели, в которых таилась и из которых выползала боль. Залатать все это – понадобится гораздо больше времени, чем казалось вначале. Есть у Антона время? «О, сколько угодно». Вернуться во флигель миссис Дарси он может и завтра. А вызволять Голду из лесов, болот и общежитии Перевернутой страны – это уж ему не по силам. Пусть уж кто-то возьмет это на себя, кто-то, кого еще не свалило Большое несчастье. Да и нужно ли вызволять? Может быть, девочке там понравится, может быть, это как раз то, что ей нужно? От сознания, что она была так далеко, привычная тревога о ней холодела и затвердевала, как десна под наркозом.
Как они готовились к рождению Голды! Купить детскую кроватку, наклеить новые обои в комнате, прочесть нужные статьи в медицинской энциклопедии, расспросить знакомых, имевших детей, об опасностях, подстерегающих новорожденных в этом мире, – все это Антон мог взять на себя. Но не родить. Родить жена-1 должна была сама. И он не верил, что она справится с этим. Ведь для этого ей нужно будет часов на десять, а то и на двадцать, перестать порхать, застрять в ненавистном «сейчас», в тисках непривычной боли. Он боялся за нее. Любовному шару не хватало места в его горле – казалось, он переместился в живот жены-1 и растет там, растет. Иногда ему хотелось, чтобы она избавила его от надвигающегося ужаса, чтобы родила где-нибудь вдали, на лету, в прошлом или будущем, и чтобы ребенок появился в кроватке под хлопанье аистовых крыльев.
Роды прошли легко. Голда одним рывком перемахнула порог, отделяющий рыб от зверей, хватила сухого, обжигающего воздуха, взвыла, захлопала беззубым ротиком, пустила несколько пузырей. И успокоилась. Жена-1 лежала потная, обессиленная, довольная собой, словно выиграла такой занятный приз-сюрприз в трудном теннисном матче.
Страшное началось потом. Ни в каких медицинских пособиях и руководствах, ни у какого доктора Спока не было написано – а может быть, он проглядел – про муки, причиняемые грудницей. Перед каждым кормлением Антон обходил соседей – справа и слева, вверху и внизу, – предупреждал, извинялся, просил не звонить в полицию, когда жена начнет вопить, – это не потому, что ее режут, нет, никаких драк и насилий у них не бывает, а просто кормление грудью оказалось очень болезненным.
– Но почему же не перейти на бутылочку? Сейчас продают такие чудные смеси.
Потому что жена отказывается. Она говорит, что грудное молоко передает ребенку всю важнейшую информацию, необходимую для будущей жизни. Что ей вовсе не обязательно болеть теми же болезнями, которыми болела мать. И повторять все ее глупости и ошибки тоже нет нужды. Жена-1 упиралась ногами в столик под телевизором, доставала грудь и, как только Голда вцеплялась беззубыми деснами в воспаленный сосок, начинала рычать и вопить.
– Ты вырастишь неизлечимую садистку! – умолял Антон. – У ребенка удовольствие от еды будет на всю жизнь связано с криками пытаемой жертвы. Опомнись!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69