Можно, сбривая усы клиента, оттянуть кончик его носа и сопроводить это прикосновение нежным, укоризненным, никому не заметным покачиванием из стороны в сторону. Или прижать бедром его ладонь, лежащую на ручке кресла. Или, заправляя салфетку ему за воротник, скользнуть пальцами чуть глубже, чем нужно. Или проделать и то, и другое, и третье, и продолжать посылать эти пассы, и придумывать другие, и посылать их тоже, не дожидаясь ответных, не подчиняясь кодексам скромности, забрасывая, затягивая себя и его, как в быстрый танец, как в спуск с горы на санях – все теснее друг к другу от страха, от скорости, от ветра.
От ветра в то лето в городке падали старые деревья, их тяжелые ветви часто рвали провода, и в парикмахерской умолкали фены, холодели сушилки, останавливалось жужжание стригущих машинок, и они с Пегги выходили вместе, как будто случайно, как будто им по пути. Ей никогда не было с ним скучно. Она не верила ему, когда он говорил, что знаки нежности и приязни могут, наверно, тоже надоесть, что их нужно разнообразить, дозировать, дожидаться ответных, набивать цену. Нет, она хотела только так – потоком, одно за другим, улыбкой и касанием, касанием и подарком, обнять за плечи и взмахнуть рукой, взмахнуть рукой и позвонить посреди ночи, а дальше все сначала, то же самое, не бойся, не надоест.
Даже в ту пору, когда все пассы остались уже позади за ненужностью и он, приходя к ней вечером, приносил цветы, она просила, чтобы он оставлял букет в прихожей и вносил ей цветок за цветком в течение вечера, и радовалась каждому по отдельности. Один она ставила в вазочку перед собой, пока они ужинали. А следующий втыкала в волосы, когда они танцевали. А о третий терлась щекой, пока они смотрели телевизор. И эта игра в дарение цветов помогала им заполнить время до ухода подруги, с которой она делила квартиру. Нет, подруга все знала про их роман и ничуть не возражала, и комната ее была отделена коридором. Но все же громкое пение могло бы донестись до нее и помешать готовиться к экзаменам. А Пегги знала за собой эту слабость к пению в последний момент, и немного смущалась, и предупредила его заранее, чтобы он не пугался, если она начнет не стонать, а петь во весь голос. Слух у нее был не очень хороший, но она знала десятки оперных арий и – не смущаясь – перескакивала от «Зачем вы посетили нас?» Татьяны Лариной к «Стрела не так быстра» предательницы Далилы и заканчивала самозабвенным криком Кармен: «Но крыльев ей вам не связать!» Забыв слова, она могла вставлять и отсебятину и где-то фальшивить, но один верный поклонник ее талантов, музыкально бездарный, но импульсивный и отзывчивый, всегда срывался с места на ее пение, даже если она начинала напевать в машине, и мешал Антону следить за дорогой.
Она верила в приметы. Но только в счастливые. Выходя по утрам из дома, она загадывала, кого увидит первой: кошку или белку? Кошка у нее была к удаче, а белка – к нежданной радости.
Если в очереди на автобусной остановке было больше женщин, это обещало встречу со старой подругой, а если мужчин – с приятным незнакомцем. Бегун, повстречавшийся на улице, был к деньгам, а велосипедист – к подарку.
Все ее любили, все ею любовались. Так ей казалось. Квартирная хозяйка оставила раскрытый зонтик в прихожей не потому, что забыла, а именно для нее, чтобы защитить от дождя свою любимую квартирантку. И полицейский пропускал на перекрестке их автобус без очереди, потому что заметил ее в окне. И клиенты валили к ним в парикмахерскую не из-за дешевых расценок, а из симпатии к ней. И в магазине кассирша говорила ей «хелло» по-особому, не как другим. И в церкви Мадонна знала ее по имени и выделяла, и каждый раз, молясь ей, она начинала с того, что обязательно называла себя по имени и фамилии, словно звонила по телефону в перегруженную делами контору.
Нет, попадались, конечно, люди, которые были с ней грубы, неприветливы, даже злы. Но эти вызывали у нее неудержимый смех. Это были какие-то чудаки, какие-то лунатики, не от мира сего, какие-то ходячие анекдоты.
– Представляешь, – рассказывала она со смехом, – клерк в банке отказался сегодня дать мне наличные по чеку. По моему собственному чеку! И говорил так, будто его душили. «Вы знаете нашши-и-и правила, нужж-но-о удостоверение личности…» Я так смеялась.
Или в другой раз, они были на большом пикнике у Келлерсов, которые простили Антона и время от времени приглашали теперь с женой-6, и на обратном пути она смеясь вспоминала, как за столом вмешалась вдруг в разговор (кстати, какой это фильм они обсуждали? может, и нам нужно сходить?), вмешалась и вдруг громко сказала, что у них на соседней улице открылся новый универмаг, и как они все замолчали и уставились на нее, это было так забавно, что крошечная новость из реальной жизни, пустяк, который можно тут же забыть, а можно и запомнить (вдруг пригодится?), приводит этих людей в такую растерянность, она с трудом сдерживалась от смеха, глядя на их застывшие лица.
Нет, никакой неловкости за нее Антон не испытывал. Ему казалось, что на каком-то ином, пока недоступном ему уровне, она мудрее и Келлерсов, и их гостей, и создателей изысканных фильмов, и авторов не прочитанных ею книг. Он хотел учиться у нее. Он хотел узнать тайну этого безоблачного приятия каждого дня, каждой минуты, каждого человека.
Они обвенчались в церкви. И он потом ходил с ней несколько раз на воскресную службу. И слышал, как каждый раз перед молитвой она называла и свою новую, и свою девичью фамилию, не надеясь на память Мадонны, у которой было столько просителей. И просила счастья, здоровья и мира для себя, для мужа и для будущего ребенка.
Он надеялся, что, женившись на католичке, он прервет наконец роковую цепь своих разводов. Ничего, что он настолько старше: все его страховки были переписаны на ее имя, так что она будет хорошо обеспечена в случае его смерти. О том, что она может умереть раньше него, он даже не думал.
Иногда ему казалось, что она погибла так внезапно именно потому, что Мадонна, или судьба, или древний рок не могли исполнить ее молитвы, но и отказать ей не могли, а длить дальше эту жизнь, это невероятное балансирование на верхней точке незамутненного счастья у небесных жонглеров больше не хватало сил.
– Мистер Себеж, – позвала Мелада.
Он остановился в дверях каюты.
– Можно мне… Могу ли я отнестись к вашему рассказу… Эта история про вашу жену… Так искренне… Можно, я не буду думать, что это был просто… пасс?…
Он всмотрелся в ее лицо. Неужели она способна на язвительность, на иронию? Она казалась взволнованной. Но при этом улыбалась. Чуть нервно.
Он погрозил ей пальцем.
23 августа
Сегодня пассажирки приказали капитану остановить «Вавилонию». Пабло-Педро, по их команде, спустил мотобот, отплыл в нем на 300 футов и положил на спасательный круг данный ему пассажирками небольшой термос. Потом вернулся. Они сунули ему коробочку с антенной. Он нажал на рычажок, и термос взорвался, как граната. Потом он вернулся на место взрыва и собрал всплывших рыб. Все трое очень веселились, готовя марсельский рыбный суп «буабес». Но нам не до смеха.
Берегов больше не видно. Идем на восток. Этим путем викинги шли на завоевание Руси. Вернее, они сами и были «русь» – так называли их племя византийские летописи. А покоряли они племена финнов, славян, эстов, чуди, которые жили по берегам Волхова, Днепра, Волги и прочих рек. Сами славяне называли своих покорителей варягами. Очень скоро варяги спустились до Черного моря, стали нападать на Константинополь. Один их князь даже прибил свой щит к городским воротам. Чтоб помнили о нем и дрожали.
Глядя на всех безжалостно сражающихся, страстно соревнующихся, упорно борющихся, я чувствую себя таким одиноким, таким отверженным. «Слепцы! слепцы!» – бормочу я сквозь зубы. Но, может быть, это лишь моя зависть? может быть, это я – обделенный судьбою слепец?
24 августа
Сегодня нашим пассажиркам пришла фантазия фотографироваться. И они потребовали, чтобы мы все приняли участие. Мы снимались парами и группами, в форме и в купальных халатах, в обнимку и под ручку, с надсадным хохотом и с кислыми улыбками. Потом они собрали все поляроидные снимки и спрятали их к себе в сумку.
Вообще, они все время стараются создать впечатление, что ничего особенного не происходит, что все мы дружно участвуем в увеселительной прогулке. Обижаются, если мы говорим с ними неприветливо. Настаивают, чтобы мы обедали вместе, чтобы устраивали танцы, чтобы вместе смотрели телевизор. Пабло-Педро первым откликается на их затеи. Он слушается их во всем. Даже если капитан попросит его сделать одно – скажем, принести бутылку белого вина, а пассажирки попросят красного, он послушает их. Может быть, у него это просто стокгольмский синдром? Желание понравиться тем, кто распоряжается твоей жизнью? Ведь и я чувствую что-то похожее, и я невольно улыбаюсь им каждый раз, как они переводят стрелки взрывателя в моих часах.
Прочитал, что главный бог викингов по имени Один однажды принес самого себя себе в жертву – повесился на древе познания и провисел там девять дней, чтобы овладеть высшей мудростью. Если викинги хотели принести ему человеческие жертвы – а это случалось довольно часто, – они вешали пленных или рабов на деревьях. В минуты вечерней медитации перед собственным портретом я порой тоже начинаю казаться себе то ли приносимым в жертву, то ли подвешенным на тонкой ниточке взрывателя в часах, для овладения новыми познаниями, о которых я никого не просил. Что же откроется мне на исходе девятого дня?
Завтра утром мы увидим берега Финляндии.
Плоское балтийское солнце, сильно порастратившееся где-то на карельскую бруснику, на невские сосны, на эстонских коров, на псковские ромашки, приятно согревало кожу. Мелада прижимала к щеке стакан пепси-колы, покрытый ледяной испариной. Сегодня она первый раз сама поднялась на палубу. Блаженствовала. Время от времени опускала ногу с шезлонга и гладила теплый настил босой ступней. Антону жалко было разрушать ее безмятежность. Но внезапная смутная догадка жгла язык. Ему необходимо было с кем-то поделиться. Он плюхнулся на шезлонг рядом с ней и спросил, в силах ли она поговорить о тягостном и мрачном.
– О том, как погибла ваша жена?
– Да, да, – с надеждой сказал Антон.
– Я и сама не могу выкинуть из головы ее историю. Такая ужасная смерть. Но, может быть, она ужасна только для вас – для близких, для оставшихся в живых? Изуродованное тело, кровь… Не знаю… Если бы нам дано было выбирать… Я бы тоже хотела так, мгновенно. Ведь, наверное, смерть наступила раньше, чем она могла почувствовать боль.
– Такое случается раз в десять, двадцать лет. Шансы – один на миллиард. Но она словно предчувствовала. Каждый раз, когда мы проезжали это место на шоссе, она потешалась над выставленным знаком «Берегись падающих камней». «Ну что, что мы должны делать? – спрашивала она, смеясь. – Как беречься? Выйти из машины и толкать ее перед собой, оглядываясь на вершину скалы? Искать объезд? Раскрыть зонтик?» Полицейский сказал мне, что на шоссе не осталось следов от шин. Это значит – она даже не успела нажать на тормоза. Миг – и ее не стало.
– Вот видите. Это, конечно, слабое утешение – но все же…
– Потом я читал статистику. Около пятидесяти тысяч человек гибнет каждый год в автомобильных катастрофах. Около тысячи – в авиационных. Столько-то – от смерчей и наводнений, столько-то – под обвалившимися постройками, столько-то – от взрывов и пожаров, столько-то – от отравлений, столько-то тонет, столько-то кончает с собой. Но во всех этих смертях можно найти виноватого. Пьяный шофер, отказавшие тормоза, зазевавшийся авиадиспетчер. Смерч и наводнение приближаются у нас на глазах, от них можно укрыться. Против пожаров есть дымовые сигнализаторы, прыскалки, огнетушители. Даже если рушится мост и машина падает в реку, виноватой будет строительная фирма, допустившая просчет или недосмотр. Но камнем с небес – тут виноватых нет. И в этом весь ужас. Эти случаи даже не включены в статистику.
– Мой младший брат служил в армии и попал в автомобильную катастрофу. Он не рассказывает подробно – военная тайна, – но я думаю, что это была не автомобильная катастрофа, а танковая. Он потерял четыре пальца на правой руке.
– Я превратился в какой-то манекен. Друзья говорили про меня: «Он никак не может прийти в себя от горя». На самом деле это было уже даже не горе. Какой-то затянувшийся обморок. Сознание будто пряталось в нем, как улитка. Горе-раковина. При этом я ходил, разговаривал, занимался делами. Вернее, так мне казалось, когда мои клерки говорили мне, что я не сделал того, что обещал, не подписал нужные бумаги, не оплатил просроченные счета, я сердился на них, кричал. Было бы гораздо лучше, если бы я запил или попал в психиатрическую лечебницу на пару месяцев. Персонал у меня был обучен, и худо-бедно они бы поддерживали дело до моего выздоровления. Но я являлся в контору каждый день, уверенно брал у секретарши гору распечатанных писем, просил не звать меня к телефону, запирался в кабинете и сидел над ними не в силах понять ни единого слова. Это был какой-то кошмар. Иногда, придя в себя, я замечал, что сижу над вставленным в машинку листом бумаги четыре часа. Но тут же сознание исчезало, пряталось в свою защитную скорлупу, и я просиживал над пустым листом до конца дня.
Дела шли все хуже. Мои помощники начали увольняться. Клиенты подавали в суд за причиненные им убытки. А я все так же проводил день за днем в тупом оцепенении и так же гневно отгонял всех, кто пытался мне помочь, кричал: «Перестаньте меня учить! я знаю, что делаю!» Через год я был разорен полностью.
– Но неужели не нашлось ни одного близкого человека, который сумел бы вывести вас из этой летаргии? Отыскал бы слова, встряхнул, прорвался, взял бы на себя ведение дел, отогнал вашего страшного Горемыкала?
– Прорвался? Нет, в Америке это не принято. Каждый должен сам справляться со своими неприятностями. С большими и малыми несчастьями. Иногда мне кажется, что каждый американец начинает утро с одной и той же молитвы:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69