– Ведь это ее сына принимали в великое сообщество. А вот Жака, должно быть, привлекла ты.
Последовало долгое молчание. Франц Эккарт говорил об этом так естественно, словно речь шла о вещах обычных – таких, как молоко и хлеб.
– Ты был посвящен? – спросила Жанна.
– Нет, я же вырос вдали от Жоашена. Посвящение происходит в подростковом возрасте, и почти всегда это делают отец или мать, сами прошедшие его. Потом слишком поздно, дух уже приобщен к материальному миру. Я знал это и пытался исправить учением.
– Но ведь ты обладаешь даром прозрения?
– То немногое, что у меня есть, дано мне от рождения. Однако сын, как правило, принимает посвящение от отца или матери. Жоашена посвятила моя бабушка Мара незадолго до смерти. Возможно, она предвидела свой ужасный конец и совершила обряд чуть раньше положенного.
Открытие этого таинственного мира повергло Жанну в изумление, порождавшее бесконечные вопросы. Почему она не видела своих родителей? А Дени? Был ли он там? Матье? Франсуа де Монкорбье? Бартелеми?
Недавнее открытие целого континента в сравнении с этим показалось ей смехотворным.
Она посмотрела в окно. Жоашен и Жозеф спокойно сидели на скамье, между ними лежала горстка абрикосов. Она долго вглядывалась в них, стараясь увидеть некий знак, свидетельствующий о пережитой метаморфозе. Но ничего такого не было. Жоашен надкусил абрикос. Жозеф встал, притянул к себе ветку цветущей липы и вдохнул ее запах.
Жена Итье вошла с обеспокоенным видом:
– Хозяйка, вам лучше?
– Все хорошо, Жерсанда, – ответила Жанна, улыбнувшись. – Немного устала от поездки… Я сейчас спущусь.
24
Пляска смерти и пляска жизни
Они пошли туда, где давят гроздья. Их сопровождал Итье. Это должно было происходить в новой большой постройке. Около сорока полных корзин стояли под навесом. Внутри находилась давильня – большой чан, уже заполненный виноградом. По ходу дела в него будут подсыпать новые ягоды. Рядом возвышался отчищенный до блеска бак на четырех подпорках. К нему была прислонена маленькая лестница.
Двое скрипачей и один барабанщик – некое подобие оркестра – сидели в винодельне, ели хлеб с сыром и потягивали вино. Фермерша выметала раскатившиеся по плиточному полу виноградины, Пуза оживленно беседовал с тремя мужчинами, у которых рукава были засучены до локтей.
Два молодых парня без башмаков, закатав штаны почти до бедер, тщательно мыли ноги в чане поменьше. Лодыжки у них славные, сказала себе Жанна. Вошла крестьянка и плеснула в воду уксуса.
Жанна склонилась над давильней, стоящей на земле, и спросила Итье:
– Виноградины не отделяют от гребней?
– Нет, – ответил Итье, – с гребнями вино не такое кислое. Оно становится светлее, и брожение слегка замедляется. А в сусле они добирают свое.
Пуза, подойдя к Жанне и ее спутникам, снял шапку. Вопрос он услышал, поскольку после обычных вежливых фраз объяснил:
– Это из-за гребней наше вино хорошо переносит тряску, хозяйка.
Она поняла, что менее кислое вино не так быстро сворачивается.
– Готовы? – спросил управляющий.
Он хлопнул в ладоши. Музыканты вытерли пальцы о штаны. Четыре пары рук подняли давильню и установили на бак. Босоногие парни один за другим забрались по лестнице наверх. Управляющий вновь хлопнул в ладоши. Музыканты заиграли ритурнель. Мелодия была простой, ритм тоже. Раз, два – три – четыре. Раз – два – три… Давильщики, стоявшие лицом друг к другу, обхватили друг друга за плечи и начали танцевать, передвигаясь по кругу. Под их мощными ногами сотрясались и давильня и бак.
Крестьянки ритмично били в ладоши. Жоашен и Жозеф весело присоединились к ним.
Жанна изумленно посмотрела на них. Дед и внук, которые несколько часов назад общались с потусторонним миром, радостно хлопали, как простые крестьяне, никогда не видавшие ничего подобного! Она повернулась к улыбающемуся Францу Эккарту.
Он понял ее удивление.
– Вино, – сказал он, – это душа земли.
Слова медленно проникали в ее сознание.
Цвет мира изменился. Пурпурные ноги давильщиков превратились в бесценные украшения. Виноградины сверкали в корзине. Сотни, тысячи глаз, устремленных в небо.
Минут через десять усталые давильщики прервали работу. Ноги их стали почти черными. Было слышно бульканье: сусло стекало в бак через отверстия на дне давильни.
Жанна воспринимала этот звук как первый писк новорожденного. Здесь появлялась на свет душа земли.
А давильня была жизнью – той жизнью, которая топчет вас, гребни и ягоды нераздельно.
Влетел большой шмель и тоже заплясал в воздухе. Она вдруг ощутила безумное желание пуститься в пляс вместе с ним.
Управляющий поднялся по лестнице, чтобы взглянуть на содержимое давильни, и снова хлопнул в ладоши. Музыканты опять заиграли ритурнель, а давильщики затанцевали бурре.
Это была пляска жизни для них и пляска смерти для винограда. Любая пляска несет в себе два начала.
Она повернулась к Францу Эккарту. Он был волшебником, хотя и не прошел посвящение.
Леонс и Северина обвенчались в Женеве. Весь клан присутствовал на свадьбе, равно как и множество друзей, приглашенных Феррандо, который приехал с сыновьями, братом Танцио, племянниками и племянницами. Только Жоашен и Жозеф не поехали.
– В этих празднествах нет тайны, – объяснил Жозеф Жанне. – Вино и пироги, поздравления, искренние и притворные, – вот и все, правда?
Ошеломленная дерзкой правдивостью этих слов, она рассмеялась.
– Жоашен выглядел бы чужим в этом мире, а меня стали бы спрашивать, когда я женюсь, верно?
Это было почти точным повторением того, что сказал ей много лет назад Франц Эккарт в Гольхейме, когда она упрекнула его за нежелание поужинать в семейном кругу.
– Поэтому разрешите мне остаться. Здесь я чувствую себя легко и свободно. Мы попросим Фредерику приготовить нам крапивный суп на сале и рябчики с тмином. К тому же, как бы вы меня представили родне? Чей я сын, ведь моя мать не была замужем? Вы по доброте своей дали мне имя, – продолжал Жозеф. – Но достаточно поставить меня рядом с Францем Эккартом, а Франца Эккарта рядом с Жоашеном, чтобы все стало ясно. Поверьте, я стал бы стеснять вас.
Одиннадцать лет. Он все понял.
Жозеф провел рукой по волосам – пальцы из слоновой кости в прядях цвета ночи. Этот банальный жест означал очень многое: трудно подобрать слова, чтобы выразить привязанность к Жанне и безразличие к миру.
– Мы с тобой виделись на пруду, Жанна, – сказал он под конец и посмотрел ей прямо в глаза. – Ты понимаешь.
Он постоянно перескакивал с «вы» на «ты»; она к этому привыкла. Поправив очки, которые с некоторого времени ей пришлось носить, она кивнула. И погладила мальчика по щеке.
– Тебя и Жоашена все были бы рады видеть, – сказала она. – Но поступай, как считаешь нужным.
Потом началась обычная перед отъездом суматоха: надо было собрать сундуки, примерить заказанные портнихе платья. Наконец все отправились в путь на двух повозках.
Пять дней путешествия, сонная полудрема, несмотря на тряску, остановки с целью привести себя в порядок, ночлег на постоялых дворах. По дороге они встречали отряды лучников, с унылым видом возвращавшихся в Лион или Дижон. Пешки, передвигаемые на шахматной доске с квадратиками в тысячу лье.
Встреча с родными, поцелуи, подарки, священники, цветы, венчание в церкви Нотр-Дам-ла-Нёв, зеваки, нищие с протянутой рукой, любопытные дети, спрашивающие, что такое свадьба.
Жанне хотелось объяснить им, что это начало Пляски жизни, которая неизбежно завершается Пляской смерти, ибо Пляска жизни всегда возобновляется, но обретает другие формы.
Северина была восхитительна, а Леонс слегка важничал.
После ужина, сервированного в первый вечер на постоялом дворе на берегу Роны, один из приглашенных – статный немногословный мужчина лет пятидесяти, к которому Феррандо относился с подчеркнутым уважением, – отвел в сторонку Франца Эккарта. Это был момент, когда трапеза уже закончилась и разомлевших гостей начали развлекать акробаты, жонглеры, танцоры. Кое-кто удалился в соседнюю комнату, чтобы спокойно побеседовать или просто размять ноги. Пятидесятилетний господин неторопливо подошел к Францу Эккарту.
– Значит, это вы, монсеньор, – с улыбкой сказал он, – вы тот человек, чьими советами руководствуются все члены вашей семьи.
Франц Эккарт посмотрел на незнакомца, удивленный таким обращением, ведь никакого титула у него не было; он носил фамилию де Бовуа и не рассчитывал когда-либо стать бароном, так как брат его Жак Адальберт отличался завидным здоровьем.
– Простите меня, мессир, я не могу припомнить вашего имени.
– Эгон фон Зальцхоф, императорский советник.
Франц Эккарт поклонился.
– Почему вы называете меня «монсеньор»? – спросил он.
Советник поднял руку:
– Не беспокойтесь, монсеньор, об этом я говорить не собираюсь. Меня интересуют ваши познания. Я часто задавался вопросом, почему семьи де Бовуа и де л'Эстуаль столь сдержанно относятся к военным предприятиям Людовика Двенадцатого. Однажды ваш кузен Джан-Северо Сассоферрато просветил меня: он сказал, что клан следует вашим советам. Я спросил, не банкир ли вы. Он ответил, что нет: просто вы, умея читать по звездам, пришли к выводу, что завоевательная политика вашего суверена завершится бесславно и выгод ему не принесет. Это верно?
Зальцхоф взял бокал, поставленный Францем Эккартом на край подоконника, наполнил его и протянул собеседнику.
Захваченный врасплох, Франц Эккарт на мгновение задумался. Стоявший перед ним человек был, судя по всему, советником Максимилиана Австрийского, самого опасного врага Людовика XII. Любое неосторожное или поспешное слово может привести к тому, что по возвращении в Анжер на него обрушится гнев приближенных короля. С другой стороны, Зальцхоф входил в узкий круг друзей семьи Сассоферрато, иначе вряд ли получил бы приглашение на свадьбу. Несомненно, он был влиятельной персоной при дворе императора Максимилиана, а с этим монархом следовало считаться.
Тут нужна была очень тонкая дипломатия. Тем более что Зальцхоф знал о происхождении Франца Эккарта, коль скоро именовал его монсеньором.
Пауза, выдержанная Францем Эккартом, сама по себе была весьма красноречива. Зальцхоф усмехнулся:
– Позвольте заверить вас, монсеньор, что беседа наша останется тайной для всех. Слово чести. Я друг вашего дяди Феррандо Сассоферрато, нас связывают также и деловые отношения, поэтому не в моих интересах создавать хоть какие-либо затруднения для члена его семьи.
Франц Эккарт кивнул.
– Это верно, – с улыбкой сказал он, наконец, – я, в самом деле, отсоветовал делать вложения в известное предприятие после того, как звезды дали вполне определенный ответ относительно его исхода.
– Ваше толкование звездного неба оправдало себя, – заметил Зальцхоф. – Хочу надеяться, что вы не остановитесь на достигнутом после столь удачного начала.
– По правде говоря, мессир, я прервал свои занятия, поскольку целиком посвятил себя воспитанию маленького родственника.
Глаза Зальцхофа на мгновение вспыхнули.
Если он знает о моем происхождении, подумал Франц Эккарт, ему известно и о существовании Жозефа, и о том, что это мой сын. Но чего же он хочет от меня?
Ответ последовал немедленно.
– В силу моего двойного статуса имперского советника и партнера Сассоферрато, – сказал Зальцхоф, – я бы настоятельно советовал вам возобновить их. Только для меня, – уточнил он, пристально глядя на Франца Эккарта.
Жанна издали наблюдала за беседой; сочтя тон ее невинным, она не стала подходить, хотя испытывала сильнейшее любопытство.
– Без всякого намерения оскорбить вас, монсеньор, я был бы счастлив и польщен, если бы вы приняли вознаграждение за эту работу.
Франц Эккарт удивленно поднял брови: он никогда не думал, что может выручить хоть денье за свои труды.
– Это вы оказываете мне честь, мессир, – ответил он. – Но я должен поделиться с вами своей озабоченностью.
– Прошу вас.
– Одно дело составить гороскоп для частного лица по его просьбе и совсем другое – для государя столь могущественного, как тот, при ком вы состоите советником. Человек, находящийся на вершине власти и окруженный ревнивыми придворными, может принять известие об ожидающих его превратностях Фортуны за недоброжелательство. А предсказание о поражении в войне, которую он и его генералы жаждут начать, – за измену. В таком случае астролог рискует быть обвиненным в колдовстве и даже угодить на костер.
Франц Эккарт выдержал паузу и продолжил:
– Мне известно, что многие владыки жаждут узнать, что сулит им небо, но по вышеизложенным причинам я всегда занимался толкованием звезд лишь для своих близких.
Зальцхоф в свою очередь обдумал слова собеседника.
– Монсеньор, – ответил он с легким поклоном, – я воздаю должное вашей мудрости и вашему пониманию сердца человеческого. Они столь глубоки, что вам ведом и принцип исключения, присущий любому закону: знания наши не столь обширны, чтобы предвидеть все формы, посредством коих закон управляет миром. Простой человек, не обременный знанием, пугается затмения, но ученый муж предвидит, в какой час оно произойдет, и не боится его. Однако есть и другие исключения: предвидеть их не способен даже ученый, поскольку не знает причины. Он не может, например, объяснить, почему у родителей-блондинов появляются на свет дети-брюнеты.
Советник столь ловко ввернул намек, подкрепленный лукавым взглядом, что Франц Эккарт с трудом подавил усмешку. Они стояли у окна, выходившего на Рону; горящие в зале свечи отбрасывали золотые отблески на черную воду.
– К числу этих исключений следует отнести императора, – продолжал Зальцхоф. – Господь наделил его таким могуществом, что он сознает, как переменчива Фортуна, дарующая не одни только блага. И если бы по какой-то случайности ему довелось прочесть ваши гороскопы, он сумел бы верно понять их. Но, повторяю еще раз, гороскопы эти будут предназначены только для меня.
Имперский советник получил хорошее образование, более того – был умен и изысканно вежлив.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42