Тот насупленно молчал.— Ага, как же, ответит он тебе — держи карман ширше! — хохотнул кто-то. — Они ведь, сразу видать, из барчуков!Юнкер вспыхнул, и вдруг, отойдя на шаг и скинув с плеча винтовку, уставил ее в солдат.— Молчать! — крикнул он, срывая голос. — Молчать!.. Арестованным говорить запрещено!— Ох — спужал! — усмехнулся пожилой солдат. — Прямо спасу нет! Счас порты со страху спачкаю!Окружавшие его солдаты дружно заржали.— Меня германец, почитай, три годка ерапланами да газами пужал — никак спужать не смог!..На шум подбежал офицер.— В чем дело, юнкер? — строго спросил он.— А чего они, чего... обзываются! — пожаловался юнкер.И солдаты снова обидно заржали.Они были явно довольны исходом дела — тем, что живы, что не на фронте и что не пришлось воевать здесь, в Кремле, потому как дело неожиданно разрешилось без кровопролития, миром, и теперь им скоро можно будет ехать домой!— Прекратить... смех! — рявкнул офицер.С ним уже, на всякий случай, не пререкались. Только кто-то вполголоса недовольно проворчал:— Иш чё раскричался, ваше бродие... На фронте бы мы его враз укоротили!— Кто... сказал?!Крикнул, побелев и привстав на носках, офицер.Но ему не ответили. Только пожилой солдат неспешно встал и, шагнув в сторону, скрылся, пропал в толпе серых шинелей...Но теперь Мишелю было не до пленных, он здесь не для того оказался. Предъявив бумагу, он попросил указать ему на коменданта Кремля. Того стали разыскивать, выкликая фамилию.Ожидая, Мишель отошел к стоящим поодаль офицерам. Услышал разговор.— Как же так, господа?.. Вы что — серьезно?— А что, милостивый государь, прикажете делать?.. Если их теперь отпустить — они ведь к большевикам непременно побегут и станут наших юнкеров стрелять. Или, вы думаете, они в деревни к Дунькам своим поедут? Как же... они ведь все тут распропагандированы.— Да-да — верно. Надо бы их в казематах запереть!— Такую-то ораву? Да они все запоры порасшибают! А ну как большевики нынче ночью штурм начнут и эти нам в спину ударят? Вы что, поручик, кто ж в своем тылу таких головорезов держит?!— Но мы обещали...— Можете считать это военной хитростью...— Нет, господа, вы как хотите, а я не согласен...И тут все разом отчаянно заспорили, так что Мишель мог слышать лишь отдельные обрывки фраз.... — Ну нельзя же так, господа, нельзя — я буду вынужден доложить об этом господину полковнику...... — Перестаньте распускать нюни, поручик, это война, а не бал в пансионе для благородных девиц!..... — Надо бы добровольцев выкликнуть...... — Да, верно, тут приказом нельзя-с!..... — Покончим с этим делом — непременно напьюсь и к девкам!..О чем это они? — не понял Мишель. Но тут к нему подвели коменданта — совсем еще молодого паренька.— Ящики, восемь штук, должны быть где-то здесь, в Арсенале, — довольно сбивчиво, потому что комендант постоянно оглядывался на толпу, объяснил Мишель. — Были такие?— Кажись, были, — неуверенно кивнул комендант.— Где?— Кажись, в подвале за пороховым складом.— Где это — можете показать?— Ну а чего не показать — могу!..Спустились в казематы Арсенала.— Здесь.Неужели точно — здесь? Неужели он нашел, что искал?!Открыли железную дверь, посветили керосиновым фонарем.В подвале точно были какие-то ящики. Может, те, а может, нет — сказать невозможно, потому что все помещение под самый потолок было завалено разным хламом. Тут, по-хорошему, не один день разбирать надо!.. Мишель попробовал разбить торчащий углом из мусора ящик, но тот не поддался. Надо бы пойти, попросить себе в помощь юнкеров или пленных солдат.Но когда Мишель с комендантом вернулись к Арсеналу, там все переменилось.Солдаты стояли угрюмые, а со стороны Боровицких ворот, сгибаясь в три погибели, юнкера катили пулеметы, тащили коробки с лентами. Как видно, было принято какое-то решение, и теперь офицеры бегали, отдавая приказания.— Штыки примкнуть!..— Второй взвод!..— Первый!..— Тесни их к Арсеналу!Юнкера, напирая на недовольно ропщущую толпу, погнали солдат под самые стены, к огромным, запертым, деревянным воротам, где те сгрудились плечо к плечу. Юнкера стояли против них, полукругом, уставя вперед штыки.Все чего-то ждали.— Добровольцы есть? — выкрикнули офицеры. — Тогда — выходи!Несколько десятков юнкеров выскочили из строя, но офицеры выбрали самых старших. Впрочем, и эти были едва ли старше осьмнадцати лет.— Господа, господа, возьмите меня, я не испугаюсь! — умолял какой-то гимназист — совсем еще мальчишка.— Чего это они — чего?.. — забеспокоились, загудели солдаты. — Уговор был, ежели мы ворота откроем, нас по домам отпущать, а теперь, видать, они опять хотят нас в ярмо запрячь!Пулеметы поставили рядком, коробки — сбоку.— Заряжай! — приказали офицеры.Вторые номера расчетов откинули крышки, потянули из коробок длинные, по-живому извивающиеся ленты. Доложили готовность:— Первый — готов!..— Второй!..Солдаты волновались, напирая на штыки.— Не робей, ребяты — пугают нас хфицеры! — крикнул кто-то.И Мишель подумал так же, подумал — что пугают. Что, направляя на них пулеметы, хотят добиться их подчинения, чтобы разбить на мелкие группы и сопроводить конвоями на гауптвахту.Но вдруг увидел ворота...«Ворота!.. — подумал он, что-то понимая. — Их поставили к воротам! Всех! Не к стенам, а к деревянным воротам, а это совсем другое дело! Кворотам!..»— Слушать меня! — громко скомандовал командир сводного отряда юнкеров в чине штабс-капитана.Юнкера подобрались.— Двадцать шагов назад... Шаго-ом... арш!Юнкера попятились, отходя на двадцать шагов.Встали, не опуская винтовок.Штабс-капитан встал на колено перед одним из пулеметов, глянул в прорезь щитка, что-то подправляя в прицеле.— Чего ж вы делаете, ваше благородие? — крикнул кто-то из солдат, заподозрив неладное. — Неужто стрелять станете? Мы-то в вас не стреляли!К нему подскочил кто-то из офицеров. Рявкнул:— А ну — молчать, скотина! Будешь в следующий раз знать, как большевиков слушать!..Кто-то из офицеров, сняв фуражку и оглядываясь на купола кремлевских храмов, торопливо крестился.«Да ну, не может быть, не может быть такого!.. — лихорадочно думал Мишель. — Все это не более чем дурная мистификация!.. Но — ворота!.. Черт возьми — ворота!.. Они были деревянные, а от дерева рикошета не бывает! В дереве пули вязнут! Но это значит... это значит, что они собрались стрелять всерьез!..»И верно — штабс-капитан, встав сбоку от пулеметов, скомандовал:— Пли, ребята... Пли!Крайний пулемет дрогнул...Первая очередь прошла чуть выше голов, отчего все разом испуганно присели, все еще, наверное, надеясь, что их пугают.— Плохо стреляете, юнкер! Возьмите поправку, — спокойно сказал штабс-капитан.Вторая очередь пошла ниже, хлестанув по животам. Придерживаемая и направляемая вторым номером, лента выхлестывала из коробки, выгибаясь упругой дугой.Стоящие в первых рядах солдаты, удивленно глядя, как в стволе «максима» плещется пламя, валились как подкошенные друг на друга.— Палачи! — отчаянно вскрикнул кто-то.Слаженно, разом вступили другие пулеметы. Длинные, перекрещивающиеся очереди резали, кромсали толпу. Юнкера стреляли очень сосредоточенно и правильно, как их учили на огневых дисциплинах, подкручивая винты прицелов и плавно поводя стволами слева направо. Вцепившиеся в рукояти руки тряслись, отчего у пулеметчиков тряслись уши, щеки и клацали зубы.В прицелах метались, падали, умирали солдаты. Пулеметы выкашивали толпу, как траву.Страшный вой, крики, стоны разом всплеснулись над Кремлем, подняв со стен, деревьев и куполов церквей стаи ворон, застивших черным небо.Стоявшие позади юнкера истово крестились. Кто-то, отвернувшись, плакат. Но те, что вызвались, — стреляли!Мишель, не веря своим глазам, наблюдал за экзекуцией. Видел, как очереди лупят по серой толпе, как пули с сочным чавканьем впиваются в тела, прошивая их насквозь!.. Как разбиваются, раскалываются черепа!.. Как отчаянно мечутся, пытаясь найти спасение, солдаты, но везде, куда бы ни бросились, натыкаются на пули.— Что вы делаете? — шепотом выдохнул Мишель. — И тут же громко, что было сил, крикнул: — Что вы делаете, господа?! Прекратите! Прекратите стрельбу!И уже не помня себя, сорвался, побежал к ближайшему пулемету, поддел, толкнул ногой вверх кожух. Ствол задрался и очередь пошла верхом, сбивая со стены штукатурку.На мгновение наступило замешательство.Но штабс-капитан, указывая на Мишеля, крикнул:— Успокойте этого господина!К Мишелю, исполняя приказ, подскочили несколько юнкеров, схватили его за руки, поволокли в сторону. Он пытался вырываться, что-то отчаянно крича, но слышно его не было — пулеметы тарахтели, как швейные машинки, строча не строчки, строча живых людей! Которые падали, падали...Но вдруг пулеметы осеклись. Один... За ним другой, третий... Затворы дожевали ленты, которые теперь надо было сменить.Потому что не все еще были убиты, оставались еще живые! Те, что стояли кучками, испуганно прижавшись к стене Арсенала. Все они были с ног до головы залиты кровью — своей или, может быть, чужой, и засыпаны кирпичной, сбитой с близких стен, пылью. Тоже — красной! Они не молили о пощаде, они просто стояли — молча, словно знали, что такие расстрелы скоро станут обычным делом и что рожденные этими днями «белые» будут стрелять пленных «красных», а «красные» — пускать в распыл «белых» и никого это уже не будет ужасать!И все же этот — был первый, самый первый в начавшейся кровавой распре расстрел!..Вторые номера подтащили новые коробки, заправили ленты, и дело было докончено вмиг! Очереди прострочили последних живых, перечеркнув их жизни.Все!Или нет, или еще не все?! Потому что в грудах тел зашевелились, закричали, застонали недобитые раненые. Но как же в них, заваленных мертвыми телами, стрелять? А и не надобно стрелять!..— Господа юнкера, экономьте патроны, — крикнул штабс-капитан. — Штыками, господа! Штыками!..И сам, первый, подавая собой пример, перехватил винтовку и пошел к груде тел, с ходу вонзив штык в спину первого же, еще живого, еще шевелящегося солдата.Остальных раненых добивали уже юнкера...Пятьсот тел замерли серой, бесформенной кучей, из-под которой во все стороны ползли ручейки крови... Снова, в который раз, Кремль, Красная площадь обагрились русской кровью...Когда все было кончено, Мишеля подвели к штабс-капитану.— Ты кто? — спросил тот. — Большевистский агитатор?— Как вы могли?! — перебил его Мишель. — Они же пленные! Вы обещали им жизнь!.. Это, наконец, бесчестно!— Верно, большевик! — утвердился в своих подозрениях штабс-капитан. — А ну, ребята, тащи-ка его туда! — указал он на Арсенал.Мишеля подхватили под руки и потащили к стене, под пулеметы. Он не сопротивлялся. Его поставили, прислонили к разбитым пулями воротам и отскочили в стороны.Какой-то юнкер лег за пулемет. Мишель не видел его, но угадывал в прорези щитка розовые, по-детски пухлые щеки и напряженные, глядящие на него сквозь планку прицела, глаза."Ну вот и все... — отчего-то совершенно спокойно подумал он... — Ну и ладно!.. Он не боится, он не станет молить о пощаде! Пусть!..Вот только Анна — он так и не успел ее найти. Жаль... Но, может, это и к лучшему..."Мишель прислонился затылком к воротам и закрыл глаза...Он не желал видеть мгновение своей смерти..."Ливадия... — вспомнил он. — Море, солнце, живые еще отец и мать и он в матросском костюмчике... Лучше думать об этом. И так и уйти — мгновенно и почти счастливым!..На Красной площади и смерть должна быть красна!.." Глава 53 На Красную площадь выкатилась телега. На телеге сидел человек, которого все ждали. Потому что были здесь ради него! Одного!Перед телегой на добрых, сытых конях ехали шагом преображенцы, раздвигая толпу, расчищая телеге путь. Народ расступался, давая дорогу, — гляди, не зевай! Раскроешь рот — враз получишь кнутом поперек спины, а то и вовсе конем стопчут!Плывет в людском потоке телега... А на телеге, прикрытый шубой, сидит Густав Фирлефанц. Тот, ради кого скачут впереди преображенцы, ради которого со всех концов Москвы согнали на площадь народ.Позади той телеги — другая, где везут женщину, отрока и девицу — жену Густава Фирлефанца Поросковью, сына его шестнадцати годков, которого нарекли, на иноземный манер, Карлом и дочь его Софью. Жена его плачет — слезами обливается, дочь к себе жмет. Отрок молчит, крепится, во все стороны волчонком глядит. Кто их жалеет, кто — грязью в них кидает. Злы люди, оттого что их от дел оторвали, да на площади битый час держат!А там, впереди, народа и того гуще, там вплотную друг к дружке жмутся так, что протолкнуться невозможно! Там над головами виден высокий деревянный помост...Возведенный для Густава.На помосте стоит толстая деревянная колода, подле которой топчется человек в кафтане. Ждет.Его...Скрипит телега. Ноет сердце... Неужто все, неужто здесь придется ему голову сложить, не увидев боле никогда милой сердцу Голландии? И хоть жуть от того берет, но есть надежда, что в последний момент царь. Гер Питер, его помилует.Подъехали.Густав с телеги спрыгнул, по мокрым ступеням поднялся, взошел на эшафот. Повернулся к толпе, поклонился раз и другой, как все до него делали.Вот она, площадь Красная, — гудит, колышется тысячами голов. Отчего Красная-то — уж не от крови ли людской?..На подставленные лавки тут и там встали глашатаи, закричали громко во все стороны, читая приговор....Иноземца Густава Фирлефанца, разорителя рентерии царской, супротив государя императора со злодеем Виллиамом Монсом заговор чинившего, смерти предать: голову прилюдно отсечь, на кол насадить и в людном месте поставить, иным злодеям в назидание, дабы им супротив закону идти впредь неповадно было; жену его Поросковью с дочерью его Софьей навечно в ссылку сослать, а сына Карла кнутом бить и, буде он после того жив останется, в солдаты отдать...Кричат глашатаи, глотки дерут.Гудит толпа, волнуется. Когда рубить-то станут?!Слушает Густав. А ведь про него это — его голову рубить станут и на кол насаживать! Его жену с дочерью сошлют, а сына кнутом до смерти бить будут!..Как же так вышло-то?..А вот — вышло!.. Не воротишь!..Кто-то подошел, тронул его за плечо.Палач...Сказал:— Ложись-ка давай, чего тянуть...
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34