https://wodolei.ru/brands/Akvaton/madrid-m/
там будет слишком много знакомых. Поэтому на бранч мы отправились в «Брассери» на окраине города.
В «Брассери» была Роксанн, но без Руперта. Там была Сьюзен Гринберг с мудилой Джастином. Пол Дентон сидел в углу с этой лесбой Элизабет Силан с театрального и каким-то парнем, который, кажется, вообще не учился в Кэмдене. В конце зала заседал препод, которому я точно должен был по крайней мере четыре работы. Городской, которому я доставал драгсы, стоял около джукбокса. Полная реализация паранойи.
Мы с Лорен сели, посмотрели друг на друга и прыснули. За «кровавой Мэри» я понял, как же сильно хочу жениться на Лорен и как сильно хочу, чтобы она за меня вышла. А после еще одного коктейля – как сильно хочу, чтобы у нее был мой сын. После третьего коктейля все это показалось попросту веселой затеей, а не клятвенным обещанием, которое непросто будет выполнить. В тот день она выглядела по-настоящему красивой. До этого мы накурились и теперь помирали с голоду. Она не сводила с меня бешено влюбленных глаз и ничего не могла с этим поделать, и мне было приятно таращиться на нее; мы много съели, и я наклонился вперед и поцеловал ее в шею, но остановился, когда заметил, что кто-то глядит на наш столик.
– Поедем куда-нибудь, – сказал я ей, когда она оплатила счет. – Давай уедем с кампуса. Мы можем поехать куда-нибудь и там все устроить.
– О’кей, – сказала она.
Лорен
Мы отправились в Нью-Йорк к моим друзьям, которые закончили учиться, когда я была на втором курсе. Они теперь женаты и живут в лофте на Шестой авеню в Виллидже. Мы приехали на «миджете» его приятеля, и они разместили нас в свободной комнате. Мы остановились у них, потому что у Шона не было денег на гостиницу. Но и без этого все получилось как нельзя лучше. Комната была просторная, с массой укромных уголков, но в итоге это не играло особой роли, потому что я все еще немного волновалась при мысли о том, чтобы действительно выйти замуж, надеть подвенечный наряд или даже стать матерью. Но после двух дней со Скоттом и Анной я стала нерешительней, а будущее стало казаться дальше и туманней, чем в тот день на зимнем карнавале. Сомнения пустили корни.
Скотт работал в рекламном агентстве, а Анна открывала рестораны на деньги отца. Они усыновили вьетнамского ребенка, тринадцатилетнего мальчика, через год после того, как поженились, назвали его Скоттом-младшим и незамедлительно отослали в Эксетер, где до этого учился Скотт. Я заторможенно бродила по лофту, пока они оба были на работе, пила воду «Эвиан», смотрела, как спит Шон, трогала вещи в комнате Скотта-младшего, осознавая, как быстро летит время и что семестр почти закончился. Может, я слишком быстро отреагировала на предложение Шона, думала я про себя, погрузившись в роскошную ванну Анны. Но я выкидывала эту мысль из головы и говорила себе, что поступаю правильно. Я не рассказала Анне о том, что беременна или что выхожу за Шона, поскольку была уверена, что она позвонит моей матери и все ей расскажет, а мне ужасно хотелось удивить маму. Я смотрела телевизор. У них был кот по имени Капуччино.
На второй вечер в Нью-Йорке мы вчетвером отправились в ресторан на Коламбус-авеню; разговор свелся к новой книжке Джона Ирвинга, ресторанным критикам, саундтреку «Амадеуса» и новому тайскому ресторану. В тот вечер я разглядывала Скотта и Анну очень пристально.
– Это называется «калифорнийская кухня», – сказала Анна, пригибаясь к Шону.
– Почему бы нам не отвезти их завтра в «Индокитай»? – предложил Скотт.
Он был в свитере «Ральф Лоран» большого размера и дорогих мешковатых вельветовых штанах. На руке часы «Свотч».
– Отличная мысль. Мне нравится, – произнесла Анна, опуская меню лицевой стороной вниз.
Она уже знала, что закажет. Она была одета почти так же, как Скотт.
Подошел официант и принял у нас заказы на напитки.
– Виски. Без ничего, – сказал Шон. Я заказала шампанское со льдом.
– Ну, – задумчиво проговорила Анна, – я буду просто диетическую колу.
Скотт поднял на нее озабоченный взгляд:
– Ты сегодня не пьешь?
– Ну, не знаю, – произнесла Анна, смягчаясь. – Рискну – я буду ром с диетической колой.
Официант удалился. Анна спросила нас, были ли мы на последней выставке Алекса Каца. Мы ответили, что не были. Она спросила про Виктора.
– Кто такой Виктор? – поинтересовался Скотт.
– Ее парень, верно? – ответила ему Анна. И взглянула на меня.
– Ну, – произнесла я, не в силах заставить себя сказать «бывший», – я разговаривала с ним пару раз. Он в Европе.
Шон опростал свой стакан, как только его принесли, и махнул официанту, чтобы принесли еще.
Я старалась поддержать разговор с Анной, но чувствовала себя совершенно потерянной. Пока она рассказывала мне о преимуществах музыки нью-эйдж и рисовых пирожков с пониженным содержанием соли, во мне что-то вспыхнуло и пронзило насквозь. Я и Шон через четыре года. Я взглянула через стол на Шона. Он обсуждал со Скоттом его новый проигрыватель компакт-дисков.
– Ты должен его послушать, – говорил Скотт. – Звук… – он помедлил, в экстазе закрыв глаза, – фантастический.
Шон не глядел на меня, но понял, что я смотрю на него.
– Да? – кивнул он.
– Да, – продолжил Скотт. – Купил сегодня нового Фила Коллинза.
– Ты должен послушать, как классно на нем звучит «Sussudio», – согласилась Анна.
Они оба фанатели от Genesis в Кэмдене и как-то на моем первом курсе заставили меня слушать «Lamb Lies Down on Broadway», когда мы втроем укокошились. Но что тут поделаешь?
Шон сидел безучастно, со слегка вытянутой физиономией. И хотя именно в тот момент я осознала, что не люблю его и никогда не любила, что действовала, повинуясь какому-то странному импульсу, я все же надеялась, что он думал то же, что и я: не хочется, чтобы вот так все заканчивалось.
Той же ночью мне приснился наш новый семейный мир. Мир, в котором жили я и Шон. Посреди сна Шон превратился в Виктора, но мы все еще были умны, молоды и разъезжали на «БМВ», и пропажа Шона мало на что повлияла. По ходу сна мы не только голосовали – мы голосовали за того же человека, за которого отдали голос наши родители. Мы пили воду «Эвиан», ели киви и поедали булочки из отрубей; я превратилась в Анну. Шон, ставший Виктором, затем превратился в Скотта. Это было неприятно, но терпимо, и неким необъяснимым образом я чувствовала себя в безопасности.
На следующее утро за завтраком, состоящим из булочек с отрубями, киви, воды «Эвиан» и пырейного сока, Анна обмолвилась о покупке «БМВ», и я едва удержалась от крика. Было ясно, что это не лучший период моей жизни; крыша поехала явно.
Ночью Шон лежал рядом со мной, а я думала о ребенке, о котором Шон никогда не говорил. Он язвительно сетовал на Анну и Скотта, какие, мол, они жалкие, у меня же были странные, необъяснимые позывы позвонить матери или сестре в ее Род-Айлендскую школу дизайна; позвонить и объяснить им, что происходит. Но это, как и мои сомнения насчет отношений с Шоном, прошло.
В последнюю нашу ночь в лофте он повернулся ко мне и сказал:
– Я помню первый раз, когда мы…
Он замялся, и я знала, что он хотел сказать: трахнулись, переспали, занимались этим, жарились на полу, – но он не смог заставить себя сказать, слишком сильно смущался, поэтому тихо произнес:
– …встретились.
Я внимательно посмотрела на него:
– Я тоже.
Он вспотел, волосы прилипли ко лбу. Я курила его сигарету, наши лица были голубыми в свете телевизора. Простыня была стянута как раз настолько, что мне были видны его лобковые волосы. Я была в футболке.
– Тогда, на вечеринке, – произнес он.
Его лицо стало грустным – или мне показалось? Затем это выражение исчезло. Когда он прикоснулся ко мне, мой шепот был убийственно отчетливым, и я произнесла только:
– Мне жаль.
А он спросил меня:
– Почему же ты не сказала мне, что любишь этого парня?
– Кого? – переспросила я. – Ты о Викторе?
– Да.
– Потому что боялась, – сказала я, и, может быть, в какой-то степени где-то так оно и было.
– Чего? – спросил он.
Я вздохнула, мне захотелось испариться, и, не глядя на него, я выговорила:
– Боялась, что ты меня оставишь.
– И ты хочешь, чтобы я ему нравился, – спросил он растерянно, – ты же это сказала?
Ни поправлять его, ни повторять свои слова мне не хотелось, поэтому я сказала:
– Да. Ты ему нравишься.
– Он меня даже не знает, – сказал он.
– Но он знает о тебе, – солгала я.
– Великолепно, – пробормотал он.
– Да, – сказала я, думая о Викторе, думая, как человек может знать и все еще надеяться. Я закрыла глаза, попыталась заснуть.
– Откуда ты знаешь, что это не от… неге? – в итоге спросил он, нервничая, мучаясь подозрениями.
– Потому что не от него, – сказала я.
Это был, наверное, наш последний разговор. Он выключил телевизор. В комнате стало темно. Я лежала, держась за живот, провела пальцами вверх, потом вниз по животу.
– У них есть Sex Pistols на компакте, – произнес он.
Его слова повисли как обвинение непонятно в чем, брошенное в мой адрес.
Я заснула. На следующее утро мы уехали.
Пол
Просто еще одна ночь. На дворе декабрь, я и Джеральд в общем корпусе, смотрим телик перед рассветом в субботнее утро, мы все еще слегка пьяны и под грибами. Больше ночью делать было нечего. Фильм назывался «Босые врачи деревенского Китая» или вроде того, а вечеринка была безнадежно тухлой.
Там был Виктор Джонсон, и, хотя эта их с Барыгой Рупертом выходка – они выдали «Тайному Санте» в исполнении Тима колбочку со спермой и клизму и жутко веселились, когда Джерри Робинсон рыдала в ванной, открыв подарочек, – показалась мне отвратительной, все же я не смог удержаться и не пофлиртовать с Виктором. Мы скурили косяк, и он все меня спрашивал, где же Джейме Филдз. Я слышал от Раймонда, что Виктор побывал в закрытой психиатрической клинике, а значит, у меня больше шансов, чем пятьдесят на пятьдесят, затащить его в постель. Когда он предложил мне бутылочное пиво, я поблагодарил его и спросил:
– Так как ты поживаешь? Он ответил:
– Фантастически.
– Где ты был? – спросил я его.
– В Европе, – сказал он.
– И как там?
– Круто, – сказал он и затем с меньшим энтузиазмом: – На самом деле было о’кей.
– Доволен, что вернулся? – спросил я.
– Мне нравится Америка, – подмигнул он. – Но только издалека.
Ой, избавьте. Джеральд наблюдал за этой сценой из угла комнаты, и, прежде чем он сумел подойти и все испортить, я обменял билет на REM на пакет грибов.
Теперь на экране периодически мелькают знакомые слова «Ханна-Барбера», напоминая о временах, когда по субботам хотелось проснуться с утра пораньше и смотреть мультики. В Маккаллоу все еще идет вечеринка, а Джеральд говорит о старых дружках, моделях «GQ», членах некой безымянной команды – бесстыдно врет. Я целую его, чтобы он заткнулся. И снова перевожу внимание на экран телевизора. Из открытых окон в Маккаллоу особенно громко играет песня New Outer «Your Silent Face». Шону нравилась эта композиция, и Митчеллу на самом деле тоже.
Джеральд говорит:
– Боже, не переношу эту песню.
Целую его еще раз. Песня оказывается последней на вечеринке. Она смолкает, и после нее ничего не играет.
Смотреть телевизор – смысла никакого. Ролик акутрима сменяет ролик «Сникерса», потом идет видеоклип The Kinks, потом «В новостях». Маме нравится новый клип Kinks. Это наводит на меня даже больше тоски, чем Джеральд.
– Ты в ауте? – спрашивает он.
Я смотрю на него.
– Ему нравится тот, которому нравится она. Ей, мне кажется, нравится кто-то другой, возможно я. Вот и все. Логики никакой.
– Хм, – произносит Джеральд, проверяя карманы. Он достает салфетку, в которой были грибы. Ничего не осталось, одни крошки.
– Никому никогда не нравится тот, кто надо, – говорю я.
– Это неправда, – говорит он, – ты мне нравишься. Это не совсем то, что я имел в виду, и совсем не то, что мне хотелось услышать, но я спрашиваю начистоту:
– Правда?
Наступает молчание.
– Конечно. Почему нет? – говорит он.
Ничего нет хуже, чем и быть пьяным, и заблуждаться.
Лорен
Следующая неделя (или, может, это была пара дней) прошла как в тумане. Номера в мотелях, ночи напролет в дороге, раскумар в несущемся по заснеженному асфальту «миджете» его приятеля. Все как будто ускорилось, время летело. Никаких бесед – мы не разговаривали в те дни на дороге. Мы дошли до той стадии, когда просто не о чем разговаривать. Даже самые элементарные формы беседы остались позади. Не было даже приличествующих «как самочувствие» с утра; мы отказались от использования самых простых вопросов, как, например: «Мы можем остановиться на этой заправке?» Ни слова. Ни от него, ни от меня.
Хотя иногда на той неделе, даже когда мы молча сидели в гудящей машине, мне на самом деле казалось, что он о чем-то размышляет. Он притормаживал, если мы проезжали здание, пусть даже отдаленно напоминавшее часовню или церковь, и пялился на нее, не выключая мотора. Затем снова несся и не останавливался до тех пор, пока не находил где-нибудь подходящий мотель. Там-то, в номерах этих мотелей, мы и стали нюхать кокаин, который был у него с собой, и из-за кокаина эти дни – и без того короткие – казались еще короче, а он вел еще быстрее, еще более рискованно, пытаясь добраться до какого-то неизвестного пункта назначения. В мотелях мы не спали, ночами напролет работал телевизор, а мы нюхали кокаин, и, если нам нужно было потом что-нибудь съесть, чтобы не сводило желудок и мы могли двигаться дальше и снюхать еще больше кокса, он выходил из номера и возвращался с сигаретами, чизбургерами и шоколадками, купленными на чью-то карточку «Американ экспресс», потому как наличных у него не было.
Кокаин, как ни странно, не разговорил ни одного из нас. Мы снюхивали несколько дорожек и вместо лицемерной болтовни смотрели телевизор и курили, никогда не ссорясь, просто сидели в номере, или в «миджете», или в кофейне, почти стесняясь друг друга. Он все более худел, по мере того как кокаина у него оставалось все меньше.
Я питалась одними шоколадными батончиками и пила диетическую колу. Радио всегда было включено, независимо от того, были поблизости радиостанции или нет. Передавали новости, но на самом деле слушать было нечего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
В «Брассери» была Роксанн, но без Руперта. Там была Сьюзен Гринберг с мудилой Джастином. Пол Дентон сидел в углу с этой лесбой Элизабет Силан с театрального и каким-то парнем, который, кажется, вообще не учился в Кэмдене. В конце зала заседал препод, которому я точно должен был по крайней мере четыре работы. Городской, которому я доставал драгсы, стоял около джукбокса. Полная реализация паранойи.
Мы с Лорен сели, посмотрели друг на друга и прыснули. За «кровавой Мэри» я понял, как же сильно хочу жениться на Лорен и как сильно хочу, чтобы она за меня вышла. А после еще одного коктейля – как сильно хочу, чтобы у нее был мой сын. После третьего коктейля все это показалось попросту веселой затеей, а не клятвенным обещанием, которое непросто будет выполнить. В тот день она выглядела по-настоящему красивой. До этого мы накурились и теперь помирали с голоду. Она не сводила с меня бешено влюбленных глаз и ничего не могла с этим поделать, и мне было приятно таращиться на нее; мы много съели, и я наклонился вперед и поцеловал ее в шею, но остановился, когда заметил, что кто-то глядит на наш столик.
– Поедем куда-нибудь, – сказал я ей, когда она оплатила счет. – Давай уедем с кампуса. Мы можем поехать куда-нибудь и там все устроить.
– О’кей, – сказала она.
Лорен
Мы отправились в Нью-Йорк к моим друзьям, которые закончили учиться, когда я была на втором курсе. Они теперь женаты и живут в лофте на Шестой авеню в Виллидже. Мы приехали на «миджете» его приятеля, и они разместили нас в свободной комнате. Мы остановились у них, потому что у Шона не было денег на гостиницу. Но и без этого все получилось как нельзя лучше. Комната была просторная, с массой укромных уголков, но в итоге это не играло особой роли, потому что я все еще немного волновалась при мысли о том, чтобы действительно выйти замуж, надеть подвенечный наряд или даже стать матерью. Но после двух дней со Скоттом и Анной я стала нерешительней, а будущее стало казаться дальше и туманней, чем в тот день на зимнем карнавале. Сомнения пустили корни.
Скотт работал в рекламном агентстве, а Анна открывала рестораны на деньги отца. Они усыновили вьетнамского ребенка, тринадцатилетнего мальчика, через год после того, как поженились, назвали его Скоттом-младшим и незамедлительно отослали в Эксетер, где до этого учился Скотт. Я заторможенно бродила по лофту, пока они оба были на работе, пила воду «Эвиан», смотрела, как спит Шон, трогала вещи в комнате Скотта-младшего, осознавая, как быстро летит время и что семестр почти закончился. Может, я слишком быстро отреагировала на предложение Шона, думала я про себя, погрузившись в роскошную ванну Анны. Но я выкидывала эту мысль из головы и говорила себе, что поступаю правильно. Я не рассказала Анне о том, что беременна или что выхожу за Шона, поскольку была уверена, что она позвонит моей матери и все ей расскажет, а мне ужасно хотелось удивить маму. Я смотрела телевизор. У них был кот по имени Капуччино.
На второй вечер в Нью-Йорке мы вчетвером отправились в ресторан на Коламбус-авеню; разговор свелся к новой книжке Джона Ирвинга, ресторанным критикам, саундтреку «Амадеуса» и новому тайскому ресторану. В тот вечер я разглядывала Скотта и Анну очень пристально.
– Это называется «калифорнийская кухня», – сказала Анна, пригибаясь к Шону.
– Почему бы нам не отвезти их завтра в «Индокитай»? – предложил Скотт.
Он был в свитере «Ральф Лоран» большого размера и дорогих мешковатых вельветовых штанах. На руке часы «Свотч».
– Отличная мысль. Мне нравится, – произнесла Анна, опуская меню лицевой стороной вниз.
Она уже знала, что закажет. Она была одета почти так же, как Скотт.
Подошел официант и принял у нас заказы на напитки.
– Виски. Без ничего, – сказал Шон. Я заказала шампанское со льдом.
– Ну, – задумчиво проговорила Анна, – я буду просто диетическую колу.
Скотт поднял на нее озабоченный взгляд:
– Ты сегодня не пьешь?
– Ну, не знаю, – произнесла Анна, смягчаясь. – Рискну – я буду ром с диетической колой.
Официант удалился. Анна спросила нас, были ли мы на последней выставке Алекса Каца. Мы ответили, что не были. Она спросила про Виктора.
– Кто такой Виктор? – поинтересовался Скотт.
– Ее парень, верно? – ответила ему Анна. И взглянула на меня.
– Ну, – произнесла я, не в силах заставить себя сказать «бывший», – я разговаривала с ним пару раз. Он в Европе.
Шон опростал свой стакан, как только его принесли, и махнул официанту, чтобы принесли еще.
Я старалась поддержать разговор с Анной, но чувствовала себя совершенно потерянной. Пока она рассказывала мне о преимуществах музыки нью-эйдж и рисовых пирожков с пониженным содержанием соли, во мне что-то вспыхнуло и пронзило насквозь. Я и Шон через четыре года. Я взглянула через стол на Шона. Он обсуждал со Скоттом его новый проигрыватель компакт-дисков.
– Ты должен его послушать, – говорил Скотт. – Звук… – он помедлил, в экстазе закрыв глаза, – фантастический.
Шон не глядел на меня, но понял, что я смотрю на него.
– Да? – кивнул он.
– Да, – продолжил Скотт. – Купил сегодня нового Фила Коллинза.
– Ты должен послушать, как классно на нем звучит «Sussudio», – согласилась Анна.
Они оба фанатели от Genesis в Кэмдене и как-то на моем первом курсе заставили меня слушать «Lamb Lies Down on Broadway», когда мы втроем укокошились. Но что тут поделаешь?
Шон сидел безучастно, со слегка вытянутой физиономией. И хотя именно в тот момент я осознала, что не люблю его и никогда не любила, что действовала, повинуясь какому-то странному импульсу, я все же надеялась, что он думал то же, что и я: не хочется, чтобы вот так все заканчивалось.
Той же ночью мне приснился наш новый семейный мир. Мир, в котором жили я и Шон. Посреди сна Шон превратился в Виктора, но мы все еще были умны, молоды и разъезжали на «БМВ», и пропажа Шона мало на что повлияла. По ходу сна мы не только голосовали – мы голосовали за того же человека, за которого отдали голос наши родители. Мы пили воду «Эвиан», ели киви и поедали булочки из отрубей; я превратилась в Анну. Шон, ставший Виктором, затем превратился в Скотта. Это было неприятно, но терпимо, и неким необъяснимым образом я чувствовала себя в безопасности.
На следующее утро за завтраком, состоящим из булочек с отрубями, киви, воды «Эвиан» и пырейного сока, Анна обмолвилась о покупке «БМВ», и я едва удержалась от крика. Было ясно, что это не лучший период моей жизни; крыша поехала явно.
Ночью Шон лежал рядом со мной, а я думала о ребенке, о котором Шон никогда не говорил. Он язвительно сетовал на Анну и Скотта, какие, мол, они жалкие, у меня же были странные, необъяснимые позывы позвонить матери или сестре в ее Род-Айлендскую школу дизайна; позвонить и объяснить им, что происходит. Но это, как и мои сомнения насчет отношений с Шоном, прошло.
В последнюю нашу ночь в лофте он повернулся ко мне и сказал:
– Я помню первый раз, когда мы…
Он замялся, и я знала, что он хотел сказать: трахнулись, переспали, занимались этим, жарились на полу, – но он не смог заставить себя сказать, слишком сильно смущался, поэтому тихо произнес:
– …встретились.
Я внимательно посмотрела на него:
– Я тоже.
Он вспотел, волосы прилипли ко лбу. Я курила его сигарету, наши лица были голубыми в свете телевизора. Простыня была стянута как раз настолько, что мне были видны его лобковые волосы. Я была в футболке.
– Тогда, на вечеринке, – произнес он.
Его лицо стало грустным – или мне показалось? Затем это выражение исчезло. Когда он прикоснулся ко мне, мой шепот был убийственно отчетливым, и я произнесла только:
– Мне жаль.
А он спросил меня:
– Почему же ты не сказала мне, что любишь этого парня?
– Кого? – переспросила я. – Ты о Викторе?
– Да.
– Потому что боялась, – сказала я, и, может быть, в какой-то степени где-то так оно и было.
– Чего? – спросил он.
Я вздохнула, мне захотелось испариться, и, не глядя на него, я выговорила:
– Боялась, что ты меня оставишь.
– И ты хочешь, чтобы я ему нравился, – спросил он растерянно, – ты же это сказала?
Ни поправлять его, ни повторять свои слова мне не хотелось, поэтому я сказала:
– Да. Ты ему нравишься.
– Он меня даже не знает, – сказал он.
– Но он знает о тебе, – солгала я.
– Великолепно, – пробормотал он.
– Да, – сказала я, думая о Викторе, думая, как человек может знать и все еще надеяться. Я закрыла глаза, попыталась заснуть.
– Откуда ты знаешь, что это не от… неге? – в итоге спросил он, нервничая, мучаясь подозрениями.
– Потому что не от него, – сказала я.
Это был, наверное, наш последний разговор. Он выключил телевизор. В комнате стало темно. Я лежала, держась за живот, провела пальцами вверх, потом вниз по животу.
– У них есть Sex Pistols на компакте, – произнес он.
Его слова повисли как обвинение непонятно в чем, брошенное в мой адрес.
Я заснула. На следующее утро мы уехали.
Пол
Просто еще одна ночь. На дворе декабрь, я и Джеральд в общем корпусе, смотрим телик перед рассветом в субботнее утро, мы все еще слегка пьяны и под грибами. Больше ночью делать было нечего. Фильм назывался «Босые врачи деревенского Китая» или вроде того, а вечеринка была безнадежно тухлой.
Там был Виктор Джонсон, и, хотя эта их с Барыгой Рупертом выходка – они выдали «Тайному Санте» в исполнении Тима колбочку со спермой и клизму и жутко веселились, когда Джерри Робинсон рыдала в ванной, открыв подарочек, – показалась мне отвратительной, все же я не смог удержаться и не пофлиртовать с Виктором. Мы скурили косяк, и он все меня спрашивал, где же Джейме Филдз. Я слышал от Раймонда, что Виктор побывал в закрытой психиатрической клинике, а значит, у меня больше шансов, чем пятьдесят на пятьдесят, затащить его в постель. Когда он предложил мне бутылочное пиво, я поблагодарил его и спросил:
– Так как ты поживаешь? Он ответил:
– Фантастически.
– Где ты был? – спросил я его.
– В Европе, – сказал он.
– И как там?
– Круто, – сказал он и затем с меньшим энтузиазмом: – На самом деле было о’кей.
– Доволен, что вернулся? – спросил я.
– Мне нравится Америка, – подмигнул он. – Но только издалека.
Ой, избавьте. Джеральд наблюдал за этой сценой из угла комнаты, и, прежде чем он сумел подойти и все испортить, я обменял билет на REM на пакет грибов.
Теперь на экране периодически мелькают знакомые слова «Ханна-Барбера», напоминая о временах, когда по субботам хотелось проснуться с утра пораньше и смотреть мультики. В Маккаллоу все еще идет вечеринка, а Джеральд говорит о старых дружках, моделях «GQ», членах некой безымянной команды – бесстыдно врет. Я целую его, чтобы он заткнулся. И снова перевожу внимание на экран телевизора. Из открытых окон в Маккаллоу особенно громко играет песня New Outer «Your Silent Face». Шону нравилась эта композиция, и Митчеллу на самом деле тоже.
Джеральд говорит:
– Боже, не переношу эту песню.
Целую его еще раз. Песня оказывается последней на вечеринке. Она смолкает, и после нее ничего не играет.
Смотреть телевизор – смысла никакого. Ролик акутрима сменяет ролик «Сникерса», потом идет видеоклип The Kinks, потом «В новостях». Маме нравится новый клип Kinks. Это наводит на меня даже больше тоски, чем Джеральд.
– Ты в ауте? – спрашивает он.
Я смотрю на него.
– Ему нравится тот, которому нравится она. Ей, мне кажется, нравится кто-то другой, возможно я. Вот и все. Логики никакой.
– Хм, – произносит Джеральд, проверяя карманы. Он достает салфетку, в которой были грибы. Ничего не осталось, одни крошки.
– Никому никогда не нравится тот, кто надо, – говорю я.
– Это неправда, – говорит он, – ты мне нравишься. Это не совсем то, что я имел в виду, и совсем не то, что мне хотелось услышать, но я спрашиваю начистоту:
– Правда?
Наступает молчание.
– Конечно. Почему нет? – говорит он.
Ничего нет хуже, чем и быть пьяным, и заблуждаться.
Лорен
Следующая неделя (или, может, это была пара дней) прошла как в тумане. Номера в мотелях, ночи напролет в дороге, раскумар в несущемся по заснеженному асфальту «миджете» его приятеля. Все как будто ускорилось, время летело. Никаких бесед – мы не разговаривали в те дни на дороге. Мы дошли до той стадии, когда просто не о чем разговаривать. Даже самые элементарные формы беседы остались позади. Не было даже приличествующих «как самочувствие» с утра; мы отказались от использования самых простых вопросов, как, например: «Мы можем остановиться на этой заправке?» Ни слова. Ни от него, ни от меня.
Хотя иногда на той неделе, даже когда мы молча сидели в гудящей машине, мне на самом деле казалось, что он о чем-то размышляет. Он притормаживал, если мы проезжали здание, пусть даже отдаленно напоминавшее часовню или церковь, и пялился на нее, не выключая мотора. Затем снова несся и не останавливался до тех пор, пока не находил где-нибудь подходящий мотель. Там-то, в номерах этих мотелей, мы и стали нюхать кокаин, который был у него с собой, и из-за кокаина эти дни – и без того короткие – казались еще короче, а он вел еще быстрее, еще более рискованно, пытаясь добраться до какого-то неизвестного пункта назначения. В мотелях мы не спали, ночами напролет работал телевизор, а мы нюхали кокаин, и, если нам нужно было потом что-нибудь съесть, чтобы не сводило желудок и мы могли двигаться дальше и снюхать еще больше кокса, он выходил из номера и возвращался с сигаретами, чизбургерами и шоколадками, купленными на чью-то карточку «Американ экспресс», потому как наличных у него не было.
Кокаин, как ни странно, не разговорил ни одного из нас. Мы снюхивали несколько дорожек и вместо лицемерной болтовни смотрели телевизор и курили, никогда не ссорясь, просто сидели в номере, или в «миджете», или в кофейне, почти стесняясь друг друга. Он все более худел, по мере того как кокаина у него оставалось все меньше.
Я питалась одними шоколадными батончиками и пила диетическую колу. Радио всегда было включено, независимо от того, были поблизости радиостанции или нет. Передавали новости, но на самом деле слушать было нечего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34