Я купил маску и плавал с ней, мы ловили осьминогов, забивали их прямо на пляже и ели. Я познакомился с одним канадцем, который отсидел за угон автомобиля, мы тусили вместе и разговаривали о международной ситуации, пили пиво, снова ловили осьминогов, потом съели кислоты. Это продолжалось три дня. У меня загорела задница и член. Один из югославов научил меня петь песню «Вorn in the USA» по-югославски, и мы часто распевали ее все вместе. Занять себя больше было нечем, так как всех осьминогов мы перебили, и я выучил все песни Спрингстина на югославском, так что распрощался и уехал с нудистского пляжа. Поездил еще какое-то время автостопом, видел до фигища ослов, нашел комикс с Дональдом Даком на греческом, валявшийся у кого-то во дворе. В Греции, пока я ездил автостопом, меня подобрал один грузовик, груженный дынями, и этот старый козел домогался меня, а потом на меня набросились собаки. И я по-прежнему не знал, где Джейме. Доехал до Берлина, но адрес оказался неправильным. Остановился в очередной молодежной гостинице. Мне понравилась баухаузовская архитектура, которую в Америке я ненавижу, но здесь она смотрелась хорошо. Поездил автостопом, сходил в тучу баров, познакомился с кучей панк-рокеров, много играл в шашки, на бильярде и курил гашиш. Не смог сесть на самолет из Берлина, так что отправился обратно в Амстердам, где в районе красных фонарей меня ограбили двое низкорослых черных.
Пол
В последний раз я виделся с Митчеллом в сентябре – еще до того, как началась учеба. Мы лежали у меня на кровати, как обычно, было рано, полдень наверное.
Я перегнулся через него и закурил. За стенкой ругались соседи. На Джейн-стрит было слишком много машин, и то ли поэтому, то ли почему-то там еще Митчелл сильно напрягался, стискивая винный бокал. Сколько было приложено усилий, до каких мельчайших подробностей все изучено, каких трудов все это стоило, и все насмарку. Я не переставал спрашивать себя, что я вообще здесь делаю. Наши отцы работали вместе в Чикаго, и, несмотря на то что их отношения зависели от того, как шли дела на Уолл-стрит и каким застольем тот или иной мог предводительствовать в «Ле-Франсе» или «Риц-Карлтоне», у нас все равно была возможность встречаться. В Нью-Йорке мы виделись в квартире, в которой я жил прошлым летом. К нему мы никогда не ходили из-за «проблем с соседом», – говорил он с серьезным видом. Встречались мы обычно по вечерам, после кино или какого-нибудь спектакля, которому Бродвей и не снился, где на сцене появлялся один из неистощимого запаса друзей Митчелла с актерского факультета Нью-Йоркского университета, а Митчелл напивался или накуривался – казалось, это было его постоянным состоянием в те последние месяцы, когда я вписывался со всеми подряд. Митчелл понимал и не парился. Обычное дело – безотчетные сексуальные вспышки, не снимая одежды, фальстарт в «Бой-баре», даже не спрашивай.
На Девяносто второй мы зашли в кафе и обматерили официантку. Потом уже в такси к центру сцепились языками с таксистом, и он нас выкинул. На Двадцать девятой нас атаковали проститутки, Митчелл вроде проперся от этого, а может, сделал вид. В те месяцы он выглядел потерянным. Мне всегда казалось, что это пройдет, но постепенно я приходил к мысли, что это уже не пройдет никогда. Ладно, прошвырнемся как следует по Уэст-Сайду, и он развеется. Потом уже полная дичь типа яиц бенедикт в три ночи в «Пи-Джей Кларке»… Три ночи. «Пи-Джей Кларке». Он ноет, что яйца чересчур жидкие. Я ковыряю заказанный чизбургер, но есть особо не хочется. Удивительно, но в баре до сих пор сидят три или четыре не местных бизнесмена. Митчелл типа разделывается с яйцами и смотрит на меня. Я смотрю на него, даю ему прикурить. Провожу рукой по его колену, по бедру.
– Да отстань ты! – говорит он.
Я смущенно отворачиваюсь. Потом он говорит мягким голосом:
– Не здесь.
– Поехали домой, – говорю я.
– К кому? – спрашивает он.
– Все равно. Поехали ко мне.
– К тебе? Не знаю. Не хочется тратить деньги на такси.
Все это начинает надоедать, да и поздно уже. Сидим как вкопанные. Я закуриваю еще одну сигарету, затем тушу ее. Митчелл без конца трогает себя за подбородок, как будто с ним что-то не в порядке, и водит пальцем по ямочке.
– Накуриться хочешь? – спрашивает он.
– Митч, – говорю я со вздохом.
– Ммм? – спрашивает он, наклоняясь ко мне.
– Сейчас четыре утра, – говорю я.
– Ага. – Он смущен, но не отодвигается.
– Мы в «Пи-Джей», – напоминаю я.
– Именно так, – отвечает он.
– Ты хочешь… накуриться? – спрашиваю я его.
– Ну, – бормочет он, – да, я полагаю.
– Почему бы нам не… – Я замолкаю, смотрю на бизнесменов, потом в сторону, но не на Митчелла. – Почему бы нам не…
Он все пялится, ждет, что я скажу. Это глупо. Я молчу.
– Почему бы нам не… Почему бы нам не – что? – спрашивает он с усмешкой, наклоняясь еще ближе, его губы закругляются, белые зубы и эта уродливая ямочка.
– Ходит слух, что ты умственно отсталый, – говорю я ему.
Мы сидим в такси по пути ко мне на квартиру, уже поздно, почти пять, и мне даже не вспомнить, что мы делали сегодня вечером. Я расплачиваюсь с водителем и оставляю огромные чаевые. Митчелл в нетерпении придерживает дверь лифта. Мы заходим в квартиру, он снимает с себя одежду и накуривается в ванной, потом мы смотрим Эйч-би-оу по телевизору, но недолго… а затем, как только начало светать, мы пошли спать, и я вспомнил вечеринку в колледже, на которой мы были, когда пьяный и злой Митчелл пытался поджечь Бут-хаус с утра пораньше… Сейчас мы смотрим прямо друг на друга и дышим ровно. Уже утро, и мы еще не спим, все чисто, и ярко, и ясно, и я засыпаю… Когда я проснулся после полудня, Митчелла уже не было, он уехал в Нью-Гэмпшир. Но пепельница на кровати была полная. До этого она была пустой. Неужели все это время он смотрел, как я сплю? Неужели?
Шон
– Это были Кеннеди, чувак… – говорит мне Марк; мы сидим у него в комнате в Нойсе, он вмазывается. – Кеннеди, чувак, проебали… все… На самом деле это был Джей-Эф-Кей… Это сделал Джон Ф. Кеннеди… Он все испоганил… все, понимаешь… – Он облизывается, продолжает: – Было это самое… мы были еще в животах у наших матерей, когда мы… я имею в виду, его… застрелили в шестьдесят четвертом, и весь этот инцидент… все схуиебилось… – Он останавливается, затем продолжает: – И очень неслабо… – Особое ударение на «очень» и «неслабо». – И… в свою очередь… понимаешь, это встряхнуло нас весьма неслабо, когда мы… были… в… – Он снова останавливается, смотрит на свою руку, а затем на меня. – Как это там называеца?.. – Переводит взгляд обратно на руку, потом на меня, затем снова на руку, аккуратно вытягивает иглу, затем снова смотрит на меня, все еще в замешательстве. – Их… гм, доисторические чрева, и вот почему мы… я, ты, этот нарк через коридор, сестра в Буте, все равно мы… Ты понимаешь?.. Это ясно? – Он щурится на меня. – Господи… представь, был бы у тебя брат, который родился в шестьдесят девятом или что-нибудь типа того… Они были бы… гребаными уродами…
Он выговаривает все это очень медленно (многое из этого и слушать невозможно) и кладет пипетку рядом со своим новым гудящим компьютером. Его друг Резин, который приехал из Анн-Арбора, сидит на полу, привалившись к столу, и гудит в такт. Марк с улыбкой откидывается на спинку. Я думал, с Кеннеди разобрались на пару лет раньше, но не уверен и не поправляю его. Меня прет, но все же можно было бы и зарубиться, потому что поздно уже, около четырех, но мне нравится, что все в комнате Марка мне знакомо – мелочи, к которым я привык: рваный постер «Не оглядывайся» с Диланом, кадры из «Беспечного ездока», извечный «Born to Be Wild» на проигрывателе (или Хендрикс, или Эрик Бердон и Animals, или Butterfly, или Цеппелины), пустые коробки из-под пиццы на полу, старая книга Пабло Неруды на коробках из-под пиццы, постоянный запах благовоний, справочники по йоге, группа этажом выше, которая ночь напролет репетирует (сплошные каверы из раннего Спенсера Дэвиса, выходит хреново). Но Марк скоро уезжает, со дня на день, он терпеть не может это место, Анн-Арбор – вот где жизнь, это Резин его научил.
Я трахнул Диди, потом вернулся обратно в свою комнату, где сидела Сьюзен, она рыдала. Лягушатник, полагаю, в Нью-Йорке. Только ее мне сейчас не хватало, я сказал ей проваливать, после чего заехал в городе перекусить в «Бургер-кинг», по дороге к Роксанн, где мне предстояло решать вопросы с ее новым дружком – крупным и злобным городским барыгой по имени Руперт. Все эта сцена просто какая-то дурацкая шутка. Роксанн укурилась в такой хлам, что даже одолжила мне сорок баксов и сообщила, что «Карусель» (где Руперт тоже работает барменом) закрывается потому, что бизнес идет дерьмово, и меня от этого тоска пробрала. Руперт чистил шкаф с оружием и был под таким кайфом, что даже улыбнулся и дал мне снюхать дорожку. Я забрал у него стафф и двинулся обратно в кампус. Ехать было холодно и муторно, да и мотоцикл чуть не сдох прямо перед воротами, и я с трудом доехал последние три километра до колледжа. Я был слишком накурен, и меня тошнило от «бургер-кинговской» еды, и эти три километра после ворот в три ночи были полной жестью. Я курнул еще травы у Марка в комнате, и теперь он ее приканчивает. Ничего нового. Плавали, знаем.
Марк прикуривает ментоловую сигарету и произносит:
– Говорю тебе, Сэм, это все Кеннеди! – Его согнутая в локте рука на плече. Он облизывает губы. – Этот стафф…
– Я слышу тебя, брат, – вздыхаю я, потирая глаза.
– Этот стафф…
– Ну?
– Отличный.
Марк писал диплом по Grateful Dead. Сначала он старался вставляться пореже, чтобы не заторчать, но было уже типа слишком поздно. Я доставал ему наркотики с сентября, и он динамил меня с расплатой. Он только и говорил, что после «интервью с Гарсией» у него будет бабло. Но Гарсия давненько не наведывался в Нью-Гэмпшир, и терпение мое заканчивалось.
– Марк, ты должен мне пятьсот баксов, – говорю я ему, – мне нужны деньги до твоего отъезда.
– Господи, у нас были… у нас здесь были такие безумные времена…
На этой реплике я всегда начинаю подниматься.
– Теперь все… по-другому… – (и пр., и пр.), – и времена те прошли… и места уже не те… – говорит он.
Я пялюсь на кусок разбитого зеркала рядом с пипеткой и компьютером, и теперь Марк говорит о том, чтобы завязать со всем и отправиться в Европу. Я смотрю на него: изо рта воняет, не мылся неизвестно сколько, засаленные волосы забраны в хвостик, грязная, в пятнах рубашка.
– …Когда я был в Европе, чувак… – Он ковыряет в носу.
– У меня завтра пара, – говорю. – Как там с деньгами?
– В Европе… Что? Пара? Кто ведет? – спрашивает он.
– Дэвид Ли Рот. Слушай, ты дашь деньги или как?
– Да, понял я, понял, тише, Резина разбудишь, – шепчет он.
– Мне наплевать. Резин на «порше» разъезжает. Он может заплатить, – говорю я ему.
– Резин без денег сидит, – говорит он. – Я все отдам, все.
– Марк, ты должен мне пятьсот баксов. Пятьсот, – говорю я этому гнусному торчку.
– Резин думает, что Индира Ганди живет в Уэллинг-хаусе. – Марк улыбается. – Говорит, что шел за ней от столовой до Уэллинта. – Он медлит. – Врубаешься… в это?
Он встает, едва добирается до кровати и падает на нее, опуская рукава. Оглядывает комнату, уже куря фильтр.
– Гм, – произносит он, запрокидывая голову.
– Да ладно, у тебя есть бабки, – говорю. – Одолжи хоть пару баксов!
Он оглядывает комнату, со щелчком раскрывает пустую коробку из-под пиццы, затем косится на меня:
– Нет.
– Я студент на дотации, чувак, мне нужны деньги, – умоляю я. – Всего пять баксов.
Он закрывает глаза и смеется.
– Я все отдам, – только и произносит он.
Резин просыпается и начинает разговаривать с пепельницей. Марк предостерегает меня, что я порчу его карму. Я ухожу. Торчки – довольно-таки жалкое зрелище, но богатые торчки еще хуже. Хуже баб.
Пол
Гребаное радио как-то само включилось в семь утра, и заснуть снова не удалось, так что, выбравшись из кровати, я сразу же закурил и прикрыл окна, потому что в комнате был мороз. Я едва смог приоткрыть глаза (потому что, если б я их открыл, череп точно бы раскололся), но все равно увидел, что на мне по-прежнему галстук, трусы и носки. Было непонятно, почему на мне только эти три предмета одежды, и я долго стоял и пялился в зеркало, пытаясь вспомнить прошлую ночь, но не смог. Я доковылял до ванной и принял душ, радуясь, что осталась теплая вода. Потом спешно оделся и вытащил себя на завтрак.
На самом деле на улице было довольно приятно. Был конец октября, когда с деревьев вот-вот опадет осенняя листва, и утро было холодным и бодрящим, в воздухе чувствовалась свежесть, а солнце, спрятавшееся за сереющими облаками, поднялось еще не слишком высоко. Однако чувствовал я себя столь же отвратно, а пять таблеток анадина, которыми я закинулся, даже не собирались подействовать. С затуманенным взором я чуть не сунул двадцатку в разменник. Прошел почту, но у меня в ящике ничего не было, потому что для писем было еще слишком рано. Я купил сигарет и отправился в столовую.
В очереди никого не было. За стойкой стоял этот милый блондин с первого курса, напялив самые огромные солнечные очки, которые мне когда-либо доводилось видеть, и, не произнося ни слова, раскладывал по тарелкам наижидчайший на вид омлет и маленькие коричневые зубочисточки, которые, по-видимому, являлись сосисками. Стоило только подумать о еде, как подступала неминуемая тошнота, и я смотрел на этого мальчика, который просто стоял со шпателем в руках. Пробудившийся во мне поначалу сексуальный интерес уступил место раздражению, и я пробормотал, не выпуская сигареты изо рта:
– Строит тут из себя, – и взял себе чашку кофе. Была открыта только главная столовка, так что я
зашел и сел с Раймондом, Дональдом и Гарри – этим мелким первогодкой, с которым задружились Дональд и Раймонд, он симпатичный мальчик, обеспокоенный типичными для первогодок вопросами, вроде того, есть ли жизнь после Wham! Они не спали всю ночь, нюхая амфетамины, и меня тоже приглашали, но вместо этого я потащился за Митчеллом, который теперь сидел за столиком в другом конце столовки, на эту дурацкую вечеринку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34