Следовательно, ему приходилось или допустить, что
применение априорных синтезов к таким-то, а не иным группам явлений
определяется a posteriori самими чувственными переживаниями, или же связать
чувственные данные и априорные формы каким-либо косвенным образом. Мы уже
знаем316, что Кант принужден был пойти этим последним путем и связать
рассудочные априорные формы с чувственными данными посредством форм времени.
Воспринимая эмпирические данные, мы убеждены, что между ними существуют
необходимые категориальные связи, но какие элементы связаны между собою,
этого мы непосредственно не воспринимаем; чтобы узнать об этом, мы должны
рассмотреть временные связи между явлениями. Напр., чтобы узнать, какие
эмпирические элементы при чинно связаны друг с другом, мы должны определить,
какие из них подходят под схему причинности, а о ней Кант говорит следующее:
"схема причины и причинности вещи вообще есть реальное, за которым, когда бы
оно ни было дано, всегда (jederzeit) следует нечто другое"317. Отсюда
следует, что эмпирическое суждение, имеющее научную цену, может быть
получено только косвенным и именно только дедуктивным путем, путем указания
на то, что воспринятые временные отношения соответствуют схеме такого-то
категориального синтеза. Следовательно, научные суждения должны получаться
или a priori, или путем дедукции. Научная индукция должна рассматриваться
кантианцами как одна из форм дедукции, именно как умозаключение, большею
посылкою которого служит временная "схема" причинности, и меньшая посылка
состоит из наблюдений и опытов, доказывающих, что данная пара явлений
подходит под схему. Следовательно, учение кантианцев о научных, индуктивных
умозаключениях во всех отношениях должно походить на учение Милля, кроме
того лишь, что большая посылка рассматривается ими не как продукт привычки,
а как незыблемый достоверный закон рассудка. Однако теория индукции мало от
этого выигрывает: чтобы построить такое умозаключение, нужно иметь не только
большую, но и меньшую посылку; между тем, как уже показано выше, философ,
отрицающий непосредственное восприятие необходимых связей между явлениями,
не может объяснить, как производится из мировой бесконечности выборка того
комплекса явлений, над которым нужно произвести наблюдения и опыты,
составляющие меньшую посылку косвенного индуктивного умозаключения.
Пренебрежение к вопросу о первоначальном происхождении частных суждений и
вообще к вопросу о прямых методах везде мстит за себя тем, что косвенные
методы оказываются необъяснимыми до конца. Мы полагаем, что объяснить
первоначальное возникновение частных суждений можно не иначе как допустив
непосредственное восприятие необходимых связей между элементами
действительности, и в этом заключается один из крупных аргументов в пользу
интуитивизма.
Глава X. Последние основания знания
На первый взгляд кажется, что интуитивизм чересчур упрощает процесс
знания, так что если бы теории интуитивизма были верны, все научные проблемы
должны бы уже быть решены, наука должна была бы уже стать законченным целым.
На деле, как мы уже говорили, это неверно: интуитивизм только отрицает
существование таких условий (разобщенности между я и не-я, недоступности
восприятию общего, недоступности восприятию необходимых связей), которые
делают и научное, и житейское знание совершенно невозможными, однако и после
этого процесс знания согласно теории оказывается не менее трудным, чем в
действительности, так как он опирается на дифференцирование объектов путем
сравнения, а это дело нелегкое. В самом деле, первые суждения восприятия, а
также первые суждения прямой индукции имеют столь ничтожную научную
ценность, что не могут быть отнесены к области научного знания. Обыкновенное
содержание этих суждений таково: "нечто сложное" или "это сложное (причем
"это" определяется внешними пространственно-временными признаками),
обладающее признаком S, есть P" (напр., присутствуя при демонстрациях в
физическом кабинете, гимназист констатирует, что "эти бузиновые шарики
отталкиваются друг от друга"; крестьянин утверждает, что "при ветре дороги
быстрее сохнут, чем при безветренной погоде"): в этих суждениях из
необъятной полноты содержания субъекта дифференцированы или совсем не те
(бузиновые), или не все те стороны его, которые составляют непосредственное
и достаточное основание предиката318. Иными словами, связь между
дифференцированною частью субъекта и предикатом в них или чересчур
отдаленна, т.е. производна, или не полна; поэтому в качестве знания об
индивидуальном они не удовлетворяют нас вследствие своей неясности, а в
качестве общего знания мы их даже совсем не решаемся принять, так как не
можем поручиться, что они имеют всеобщее значение; итак, научной цены они
почти не имеют, но в то же время как констатирование частных фактов они
обладают не менее необходимым характером, чем математические аксиомы.
Эти же суждения могут стать более ясными и некоторые из них могут с
уверенностью быть возведены на степень общих суждений, если будут
дифференцированы все промежуточные звенья между S и P или все элементы,
которые нужно дополнить к S, чтобы получить достаточное основание для P. В
первом случае суждение "S - P" принимает вид: "S - M... - P" (S есть M, M
есть P); а во втором случае вид: "SA... - P", причем наибольшее
удовлетворение мы испытываем тогда, когда удается показать, что само P равно
некоторому BC, так что "SA есть BC", и именно "S есть B", а "А есть С".
Этот процесс совершенствования суждений состоит в возрастании
дифференциации объектов и приводит, как видно из схем, к тому, что является
возможность получить дедуктивным путем суждения, которые прежде были
установлены прямым восприятием или индукциею (напр., эти бузиновые шарики
наэлектризованы одноименным электричеством, тела, наэлектризованные
одноименным электричеством, отталкиваются друг от друга, значит, эти шарики
должны отталкиваться друг от друга; при ветре воздух, насыщенный парами,
поднимающимися с дороги, удаляется и замещается менее влажным воздухом, в
менее влажном воздухе испарение идет быстрее, при ветре дорога сохнет
быстрее). Вслед за этим дедуцированием тезис тотчас же становится более
ясным, чем прежде, и более убедительным, более достоверным. Как это ни
странно, даже частные суждения, установленные первоначально прямым
восприятием, испытывают это превращение и становятся более убедительными,
так что, по-видимому, иногда мы даже более доверяем дедукции, чем своим
глазам (напр., если при обыкновенной температуре вода закипит, мы, пожалуй,
не поверим своим глазам, пока нам не скажут, что эта вода находится под
давлением 20 милл.). Поэтому, когда наука переходит с индуктивной стадии на
дедуктивную, мы говорим, что она поднялась на более высокую ступень именно в
смысле большей научности, большей достоверности ее положений. Если
какая-нибудь наука, напр., физиология, не может еще подняться на эту ступень
развития в таком же смысле, как астрономия, то мы все же стараемся придать
ей дедуктивный характер путем выработки таких методов индуктивного
исследования, которые в конечном итоге оказываются одним из видов дедукции
(косвенная индукция). Отсюда легко зарождается мысль, будто только дедукция
есть истинно логический метод оправдания суждений, будто логически доказано
только то, что доказано дедуктивно.
На вопрос, на чем же основывается эта исключительная достоверность и
логичность дедукции, обыкновенно дают следующий ответ. Дедуктивное
умозаключение (по крайней мере в первой фигуре силлогизма) опирается
исключительно на логические законы мышления: зная, что "S есть M" и "M есть
P", и интересуясь отношением S к P, мы по закону исключенного третьего ищем
истины только между двумя суждениями "S есть P", "S не есть Р", по закону
противоречия ищем ее только в одном из этих суждений, по закону тожества
находим ее в суждении "S есть P". Вся сила принуждения, кроющаяся в
логических законах мышления, и притом только эта логическая сила без всякой
другой помощи, обязывает нас признать этот вывод (мы уже говорили, что
несогласны с таким взглядом на дедуктивные умозаключения, но допустим, что
это так): он вытекает из посылок с аналитическою необходимостью. Вот на чем
основывается, скажут нам, большая достоверность и даже как бы большая
ясность тезисов после дедуктивного доказательства, чем после прямой индукции
или даже (иногда) после прямого восприятия.
Если бы мы согласились с этой мыслью, то это с точки зрения нашей теории
означало бы, будто косвенные методы, опирающиеся на косвенное усмотрение
связей, сильнее прямых методов, опирающихся на прямое усмотрение связей.
Такое парадоксальное положение говорило бы очень не в пользу нашей теории;
поэтому мы рассмотрим подробнее, в силу каких условий тезис, доказанный
индуктивным путем или прямым восприятием, обладает меньшею степенью
достоверности и ясности, чем тот же тезис, доказанный дедуктивно. Решение
этого вопроса было уже намечено выше. Если один и тот же тезис может быть
доказан и с помощью прямых методов, и дедуктивно, то это значит, что в нем
связь между S и P не первоначальная, а производная или в том смысле, что S
непосредственно причиняет M, а M уже является причиною P, или в том смысле,
что явления S и P сложны, (S ? AB, P ? CD) и связь между ними разлагается на
связь между их элементами (A - C, B - D"). Следовательно, когда мы
устанавливаем такие тезисы прямыми методами, то это значит, что мы
схватываем лишь крайние звенья более или менее длинной цели, улавливаем в
смутной форме лишь связь между сложными целыми, не различая их частей.
Понятно, что после дедуктивного доказательства эти тезисы становятся более
достоверными: дедуцировать их это значит проследить все промежуточные звенья
между S и P или все связи между частями S и P, следовательно, для таких
тезисов дедуцирование есть, так сказать, более прямой метод, чем индукция.
Дедуцируя их, мы прослеживаем связи не скачками, а постепенно и получаем
более подробное описание действительности, чем при прямом констатировании
наличности S и P. При этом, в особенности, конечно, надо помнить, что
первоначальные связи, на которые мы разлагаем в дедукции тезис "S - P", сами
в конечном итоге всегда принадлежат к числу установленных прямыми методами,
так что убедительность и достоверность дедукции имеет производный характер:
она вполне зависит от достоверности прямого усмотрения первоначальных, т.е.
наиболее простых и наиболее непосредственных связей между явлениями,
недоступных дедуцированию.
Без сомнения, нам возразят, что разложение сложного явления на простые
элементы в дедуктивном умозаключении ведет за собою только большую ясность,
но еще не большую достоверность вывода. Большая достоверность, скажут нам,
достаточно объяснена уже выше; она кроется в логической структуре дедукции,
в том, что вывод получается из посылок с аналитическою необходимостью, сами
же посылки, чтобы быть вполне достоверными, должны быть получены таким же
путем или должны принадлежать к числу суждений, в которых предикат вытекает
из субъекта с аналитическою необходимостью. Это убеждение, что аналитическая
необходимость есть верховный критерий истины, как известно, до сих пор еще
сильно укоренено в логике, и с ним-то мы и собираемся бороться. Выраженное
иными словами, оно состоит в утверждении, что логическое основание для
признания суждения необходимым может заключаться не иначе как в принуждении,
исходящем из стороны логических законов тожества, противоречия и
исключенного третьего, - принуждении, возникающем тогда, когда отрицание
данного суждения заключает в себе нарушение логических законов мышления, и
только признание его согласуется с ними. При этом, очевидно, специфически
логическим элементом мышления считается только усмотрение тожества или
различия, а потому и логические основания усматриваются не иначе как в
тожестве или различии: сам разум оказывается не чем иным, как функциею
усмотрения тожества или различия.
Глубокое различие между этими характерными для рационализма взглядами на
познание и интуитивизмом мы выясним в последней главе, подводя итоги всего
своего исследования, а здесь вступим с ними в борьбу только по вопросу о
верховном критерии истины.
Мы не отрицаем огромного значения логических законов мышления как
критерия лжи. Но мы хотим напомнить, что как критерий истины они применимы
лишь к тем суждениям, в которых предикат вытекает из субъекта или из посылок
с аналитическою необходимостью. Поэтому Кант ограничивает значение закона
противоречия как положительного критерия истины только областью
аналитического знания319. Если же признать, как это делаем мы, что в каждом
суждении с известной точки зрения есть синтетическая сторона320, то значение
логических законов мышления окажется еще более ограниченным. И
действительно, нетрудно показать, что они составляют вовсе не достаточный
критерий истины, потому что нуждаются в точке опоры для проявления своей
силы, именно могут быть применены лишь там, где уже есть установленная
истина, которая, следовательно, должна быть признана за истину на основании
какого-то другого, более первоначального, действительно верховного критерия.
В самом деле, тожество и отсутствие противоречия, обязывающие принять данное
суждение, могут быть констатированы не иначе как в отношении к истине,
которая уже раньше незыблемо установлена;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55