Наконец он вышиб лед кухонным ножом, бросил в каждый бокал два кубика льда и отнес напитки в спальню. Синди, в бюстгальтере и миниатюрных трусиках, стояла у шкафа и доставала оттуда халат. Она сказала: — Теперь я уже знаю, какую тему выберу, когда буду писать диссертацию, Берт.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.— Вот виски.
— Спасибо,— сказала она. Повернулась к нему, взяла бокал и бросила халат на постель. Она сделала большой глоток, сказала: "Замечательно!", поставила бокал на комод и продолжила: — В июне следующего года я закончу, как тебе известно. Самое время начать думать о докторской диссертации.
— Гм-гм,— хмыкнул Клинг.
— Знаешь, какую тему я бы хотела выбрать для диссертации? — спросила она и потянулась рукой за спину, чтобы расстегнуть бюстгалтер.
— Нет. Какую?
— "Детектив как эротоман",— сказала она.
Он решил, что она шутит, поскольку в тот момент, когда она это говорила, ее груди освободились от тесного бюстгалтера, и он действительно тут же стал детективом-эротоманом. Синди сняла трусики, бросила их на пол, без тени виноватой улыбки подошла к постели, взяла халат и надела его. Затягивая пояс, она спросила: — Что ты на это скажешь?
— Ты что, серьезно?
— Естественно,— сказала она и несколько растерянно уставилась на него.— Естественно, я говорю серьезно. Разве шутят о таких серьезных вещах, как диссертация?
— Ну, не знаю, я думал...
— Естественно, я говорю серьезно,— повторила она, на сей раз намного энергичнее. Она с хмурым видом снова подняла бокал.— Тебе кажется, что это плохая идея?
— Я не знаю, что, собственно, ты имеешь в виду. Ты сказала мне, как называется твоя диссертация, но...
— Я еще не знаю, будет ли она называться именно так,— хмуро сказала Синди. Она отпила еще немного виски.— Может, лучше переберемся в гостиную?
— А почему мы не можем ненадолго остаться здесь? — спросил Клинг.
Синди посмотрела на него. Он пожал плечами и попытался улыбнуться.
— Я ужасно устала,— сказала она.— Сегодня у меня был тяжелый день, и я думаю, что у меня вот-вот будет менструация, так что...
— Ну так тем более...
— Нет, пойдем,— сказала она и вышла из спальни. Клинг наблюдал, как она идет. И еще долго продолжал смотреть в пустой дверной проем после того, как она ушла из комнаты. Отпил глоток виски, стиснул зубы и последовал за ней в гостиную. Она сидела у окна и смотрела на здания вдали, подложив подушку под босые ноги.
— Я знаю, что это хорошая идея,— сказала она, но не повернулась и не посмотрела на него.
— О чем ты? — спросил он.
— Ну, об этой диссертации,— сердито сказала она.— Берт, может, мы перестанем думать о...
— Мы?
— Ну, ты,— уточнила она.
— Конечно,— сказал он.
— Не потому, что я не люблю тебя...
— Ну, конечно.
— Или ты мне не нужен...
— Ну, конечно.
— А только потому, что именно в эту минуту у меня вообще нет настроения заниматься любовью. Если хочешь знать, я скорее испытываю желание разреветься.
— Почему?
— Я ведь уже сказала тебе. У меня вот-вот будет менструация. А за день или два до этого у меня всегда страшная депрессия.
— Я знаю,— сказал он.
— И у меня все время не выходит из головы эта чертова диссертация.
— Но ведь ты не должна начинать писать ее раньше июня следующего года.
— Куда там — даже не в июне. В июне я получу диплом. А докторскую диссертацию начну готовить только в сентябре. Но может, ты будешь столь любезен объяснить мне, какая тут разница? Должна же я когда-нибудь начать думать об этом, разве не так?
— Да, конечно, но...
- Не понимаю, что с тобой сегодня происходит, Берт. — Сегодня у меня выходной,— сказал он. — Хорошо, но ведь из этого, насколько я знаю, ничего не следует. А у меня, кстати, никакого выходного сегодня не было. Я пришла на работу в девять часов утра, со мной разговаривали двадцать четыре человека, я устав-шля, раздраженная, и у меня вот-вот...
— Это ты уже говорила.
— Так чего ты ко мне цепляешься?
— Синди,— сказал Клинг,— мне, наверно, лучше уйти домой.
— Почему?
— Потому что я не хочу ссориться с тобой.
— Можешь идти домой, если тебе так хочется,—сказала она.
— Хорошо, я ухожу.
Нет, не уходи,— сказала она.
— Синди...
— Черт возьми, делай, что хочешь,— сказала она,— мне все безразлично.
— Я очень люблю тебя, Синди,— сказал он.— И ты прекрати это!
— Почему же ты в таком случае не хочешь и слышать о моей диссертации?
— Я хочу слышать о твоей диссертации.
— Нет, не хочешь, ты только хочешь трахаться со мной.
— А что в этом плохого?
— Ничего, но только сейчас у меня нет настроения для этого.
— Хорошо.
— Позволь заметить, что тебе не следует говорить это с таким обиженным видом.
— Я вовсе не обиделся.
— Кроме того, ты бы мог проявить хоть капельку любопытства к моей диссертации. Ты мог бы спросить, какую тему я хочу выбрать.
— Какую тему ты хочешь выбрать?
— Пошел к черту! Теперь у меня нет настроения рассказывать тебе что-либо.
— У тебя нет настроения.
— Нет,— сказала она. Оба молчали.
— Синди,— сказал он через минуту,— мне кажется, что это не ты, когда ты такая, как сегодня, я совсем не узнаю тебя.
— А какая я?
— Ты сварливая, как сучка.
— Это плохо, но если ты любишь меня, тебе придется немножко любить и эту сучку, которая сидит во мне.
— Нет, эту сучку я не полюблю,— сказал Клинг.
— Ну, нет, так нет. Мне безразлично.
— Так какую тему ты выберешь для диссертации?
— Чего это ты так стараешься? Ведь это тебя не интересует.
— Спокойной ночи, Синди,— сказал Клинг,— я ухожу домой.
— Замечательно, просто замечательно, оставь меня одну, когда я чувствую себя такой несчастной.
— Синди...
— Она будет о тебе, ведь это ты меня вдохновлял. Понимаешь? А теперь можешь уходить, ведь тебе наплевать, что я так люблю тебя и думаю о тебе днем и ночью и даже собираюсь написать эту чертову диссертацию о тебе. Ну, уходи, беги домой, какая от тебя польза?
— Ах да,— сказал он.
— Ну, ясно, ах да.
— Расскажи мне об этой диссертации.
— Ты серьезно хочешь это услышать?
— Хочу.
— Ну так слушай... — сказала Синди.— Эта идея пришла мне в голову, когда я смотрела кинофильм "Увеличение".
— Гм.
— Помнишь ту фотографию из "Увеличения"?
— Гм?
— Помнишь эпизод фильма, когда тот парень увеличивает черно-белую фотографию, как она становится все больше и больше, и он пытается выяснить, что же, собственно, произошло?
— Да, помню.
— У меня было впечатление, что это воспоминание о детском наблюдении за первичной сценой.
— За чем?
— За первичной сценой,— сказала Синди.— Половым актом, между отцом и матерью.
— Если ты сейчас начнешь говорить о сексе,— сказал Клинг,— я в самом деле уйду домой.
— Мне кажется, что это очень важно, поэтому...
— Извини, продолжай.
— Любовный акт ребенок понимает очень редко,— сказала Синди.— Он может видеть его даже несколько раз, но все равно, растерян и не знает точно, что, собственно, происходит. Фотограф в фильме, если ты
помнишь, нащелкал огромное количество снимков той парочки, которая обнималась и целовалась в парке. Припоминаешь?
— Да, припоминаю.
— А это может быть связано с повторным наблюдением первичной сцены. Эта женщина молодая и красивая, помнишь, ее играла Ванесса Редгрейв, и она является воплощением представлений маленького мальчика о матери.
— Он представляет себе мать как Ванессу Редгрейв?
— Нет, он представляет ее молодой и красивой. Берт, клянусь тебе, что если...
— Я знаю. Извини. Продолжай.
— Понимаешь, я считаю, что это очень важно,— сказала Синди и взяла сигарету из деревянной шкатулки, стоящей на столике возле кресла. Клинг поднес ей огонь.
— Спасибо,— сказала она и выпустила клуб дыма.— Так на чем я остановилась? — спросила она.
— На молодой и красивой матери.
— Верно. Которая является воплощением представлений маленького мальчика о матери. Он представляет ее себе молодой и красивой девушкой, на которой хочет жениться. Разве ты никогда не слышал, как маленькие мальчики говорят, что хотят жениться на своей матери?
— Да,— сказал Клинг,— слышал.
— Ну вот, а девушка в этих любовных сценах в парке это Ванесса Редгрейв, очень молодая и красивая. Мужчина намного старше, седовласый, очевидно, среднего возраста. У Антониони для этого там даже есть какой-то диалог, я уже забыла какой именно, но, кажется, фотограф говорит что-то вроде: "Он уже чуточку замшелый, не так ли?" По крайней мере, где-то похоже. Просто этот мужчина, ее любовник, намного старше. Понимаешь?
— Да. Ты хочешь сказать, что это воплощение отца.
— Да. Это означает, что сцену в парке, когда фотограф делает снимки любовников, можно интерпретировать так, как если бы маленький мальчик наблюдал за половым актом между матерью и отцом.
— Ну... понятно.
— Однако фотограф этого не понимает. Он свидетель первичной сцены, однако не знает, что там, собственно, происходит. Потом он приходит домуй и увеличивает фотографию. Точно так же, как ребенок увеличивает четкие воспоминания, пытаясь их понять. Чем тщательнее он исследует эту увеличенную фотографию, тем больше запутывается, и наконец на одной из увеличенных
фотографий видит что-то, напоминающее пистолет. Пистолет, Берт.
— Да, пистолет,— сказал Клинг.
— Очевидно, я не должна говорить тебе, что пистолет — это однозначный психологический символ.
— Символ чего?
— А как по-твоему? — спросила Синди.
— Ага, понятно,— сказал Клинг.
— Ну вот. А потом, чтобы еще больше подчеркнуть ситуацию эдипова комплекса Антониони заставляет фотографа выяснить, что этот пожилой мужчина мертв, что его убили — а ведь каждый маленький мальчик хочет, чтобы это случилось с его отцом. Чтобы мать досталась исключительно ему. Понимаешь?
— Да.
— Прекрасно. Именно поэтому у меня возникла идея начать думать о детективе как об эротомане. Поскольку, если ты помнишь, та часть фильма, где он увеличивает фотографию, была очень напряженной. В самом деле является загадкой, что, собственно, он там делает, а ведь он в буквальном смысле слова фактически детектив. Верно?
— Да, в общем-то, верно.
— Естественно, верно, Берт. Элемент тайны становится все сильнее и сильнее, по мере того как фотограф продолжает расследование. А потом — конечно — мы видим реальный труп. Я хочу сказать, что там нет никакой другой проблемы, кроме того, что было совершено убийство. Антониони не обращает на это внимания, поскольку его больше интересует...
— На что он не обращает внимания? На труп?
— Нет. Впрочем, да, на труп он тоже не обращает внимания, верно, но я имела в виду элемент тайны, я думала... — Она вдруг подозрительно посмотрела на него.— А ты не насмехаешься надо мной? — спросила она.
— Нет — сказал он и улыбнулся.
— Только не будь чересчур бесчувственным,— сказала она и ответила ему улыбкой, которая показалась ему чуточку поощряющей.— Я имела в виду, что Антониони больше не интересует эта тайна, поскольку она уже сослужила свою службу. Он снимает фильм об иллюзиях и реальности, об отчужденности и поэтому его не интересует, кто это сделал и почему.
— Хорошо,— сказал Клинг.— Однако мне все еще непонятно...
— Мне просто пришло в голову, что полицейское расследование, возможно, также связано с примитивным и инфантильным желанием понять первичную сцену.
— Черт возьми, в этом что-то есть, Синди. А как тебе...
— Минуточку, запомни, что ты хотел сказать.
— Хорошо, говори.
— Ты уже понял, да? — сказала она и снова улыбнулась, на этот раз весьма поощряюще, подумал Клинг.
— Продолжай,— сказал он.
— Полицейский... детектив...
— Да?
— ... обладает привилегией видеть результаты насилия, без всяких купюр, другими словами то, за что ребенок в своей фантазии принимает половой акт. Он думает, что отец обижает мать; думает, что стоны выражают боль; думает, что они дерутся. Конечно, чаще всего он объясняет это именно так, поскольку у него нет ни опыта, ни знаний, необходимых для того, чтобы объяснить это по-другому. Он просто не знает, что они делают вдвоем, Берт. Это просто выше его понимания. Он понимает, что это возбуждает его, но не знает, почему.
— Если ты считаешь, что вид человека, которого кто-то изрубил топором, может возбуждать...
— Нет, я имела в виду не это. Я не пытаюсь провести такую аналогию, хотя полагаю, что крупица правды здесь есть.
— Что ты имеешь в виду?
— То, что насилие действительно возбуждает. И результаты насилия также возбуждают.
— Результаты насилия так возбудили меня в прошлую субботу, что меня стошнило,— сказал Клинг.
— Да, но ведь есть также возбуждение другого сорта, верно? Не сбивай меня с мысли.
— С какой?
— Я хочу подчеркнуть...
— Сомневаюсь, что мне это нравится.
— Почему?
— Потому что ты сказала, что это я вдохновил тебя.
— Меня вдохновил Антониони.
— Ты сказала, что тебя вдохновил я.
— Первоначальный импульс дал мне не ты. Но позднее я связала это с тобой, что вполне естественно, поскольку там речь идет об убийстве и поскольку я безумно люблю тебя и меня страшно интересует твоя работа. Успокоился?
— Ну, теперь мне это нравится чуточку больше, должен признать.
— Но ты еще даже ничего не слышал.
— Я жду. Я весь ожидание.
— Прекрасно. Начнем с этого человека — детектива, который видит результаты насилия и догадывается, что могло произойти, да?
— Ну, собственно, догадываться нечего, когда видишь в голове у какого-то субьекта два пулевых отверстия, так что легко можно сообразить, что в результате этого акта насилия застрелили человека. Тебе это ясно?
— Да, это очевидно, но тебе неизвестно, кто стрелял, либо при каких обстоятельствах это произошло, ну и так далее. Тебе никогда неизвестно, что произошло в действительности, пока ты не поймаешь того, кто это сделал. Я права?
— Нет. Как правило, мы знаем очень много, прежде чем кого-то арестуем. По-другому мы не поступаем. Если мы кого-то обвиняем, нам не хочется попасть пальцем в небо.
— Чем же, в таком случае, вы руководствуетесь при аресте?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20