Видимо ужас, который он внушал крестьянам, барин считал за дань глубокого к себе почтения. После близкого знакомства и состоявшегося у нас разговора, меня он совсем перестал интересовать как личность. Увы, людей подобных Погожину-Осташкевичу можно достаточно часто встретить в любую эпоху. Они становятся заметными только тогда, когда обстоятельства жизни или случай делают их властелинами чужих судеб или неприкасаемыми.
В своем гордом эгоизме и презрительном пренебрежении к окружающим Павел Петрович не был ни исключителен ни даже просто оригинален. Другое дело, что в его безраздельной власти оказались конкретные люди, чьей тяжелой доле можно было только посочувствовать, и это превратило его в их безнаказанного палача.
Пока не сварилась каша и все не пообедали, ничего не происходило. После еды я попросил Николаевича собрать крестьян перед шалашами. Не привыкшие к собраниям, любопытные крестьяне быстро сошлись на сход. Толпа получилась такой внушительной, что я даже побоялся, что не хватит желудей для голосования, которые принесли мальчишки.
Крестьяне стояли вместе всем миром, ждали что будет дальше. Я поднял Павла Петровича на ноги и развязал его путы. Он тут же принялся разминать затекшие руки и ноги, после чего вновь, преспокойно уселся на свой стул.
Опять повторилась недавняя сцена. Подсудимый вальяжно сидел, откинувшись на спинку стула, и небрежно закинув ногу на ногу, а перед ним стояли судьи в положении просителей. Пришлось напомнить Погожину, чем это кончилось в прошлый раз. Больше валяться в грязи он не захотел и встал сам, без моего участия. Выглядел он совершенно уверенным в себе и нимало не смущенным.
За неимением другого обвинителя, я взял обязанности прокурора на себя. Откашлялся и громко, чтобы все слышали, сказал:
– Крестьяне, вы все знаете этого человека!
Собрание загудело и несколько наиболее активных участников, крикнули из толпы:
– Знаем, это наш барин!
– Он запятнал себя человеческой кровью, и мы выдаем его на ваш суд, – продолжил я. – Как вы его рассудите, так с ним и поступим. Кто хочет пожаловаться на его жестокость?
Я замолчал, молчало и собрание.
Кажется, никто не хотел высовываться первым. Чтобы подтолкнуть действие, я показал на нашего проводника.
– Это крестьянин вашего уезда. У него по приказу барина, распяли брата. Тот умер в мучениях на кресте. Дормидонт, иди сюда и расскажи людям, как было дело!
Проводник смутился и начал пятиться, собираясь спрятаться в толпе. Но на нем сосредоточилось общее внимание, крестьяне расступались, чтобы он оставался на виду. Тогда проводник повернулся к нам спиной и собрался убежать.
– Дормидонт! – остановит я его. – Ты это что? Ты же за этим сюда пришел!
Такого развития событий я не предвидел и обругал себя за глупость. Зачем было нужно устраивать этот суд, и принуждать привыкших к неволе и послушанию людей принимать решения. С другой стороны это было их дело, защищать свою жизнь. У нас с Матильдой к Погожину-Осташкевичу были собственные претензии, которые мы в любом случае заставим его оплатить.
– Дормидонт! – приказал я, – иди сюда.
Проводник, преодолевая себя, медленно подошел.
– Этот человек приказал своим слугам убить твоего брата? – громко спросил я.
Дормидонт растеряно посмотрел на толпу и развел руками. В тот момент, я сам его едва не прибил. Выбора у меня не осталось, нужно было как-то завершать суд.
– Значит, это был не он? – поставил я вопрос по-другому.
– Он, кровопивец, ваше сиятельство, – впервые подал голос мужик, – кроме него больше некому. Прибили мальчишку гвоздями, как Спасителя, да заморили на кресте до самой смерти!
Толпа зашумела, а я обратился к Павлу Петровичу:
– Что вы на это скажете?
– Я впервые вижу этого человека и никогда не слышал большей напраслины! – громко ответил он. – Кто тебе сказал, что это я убил твоего брата? – напрямую обратился он к Дормидонту.
Тот растерялся и сморозил явную глупость:
– Люди сказывали!
– Люди говорят, что в Москве курей доят, а коровы яйца несут, – набираясь уверенности и напора, воскликнул барин. – Ты этому тоже поверишь?!
– Так убили же Ванюшку, – тихо сказал Дормидонт. – Мукой страшной убили…
– А я то тут при чем? Мало ли где кого убили! – праведно возмутился благородный старец, – Ты еще скажи, что я Москву сжег!
Собрание одобрительно загудело, поддерживая своего помещика. Стало понятно, что Погожин-Осташкевич защищаться умеет лучше, чем крестьянин обвинять. Даже знающим зверства помещика крепостным, обвинения незнакомого мужика показались несерьезными.
– Ладно Дормидонт, пока отойди, – решил я, чтобы окончательно не испортить дело. Очень уж Павел Петрович оживился, прохаживался перед толпой, как артист по сцене, довольно потирая руки.
– Есть еще такие, у кого барин родню загубил? – спросил я крестьян.
– Сына моего насмерть запорол! – крикнул кто-то из толпы.
– Это кто там такой говорит! – воскликнул помещик, как коршун, бросаясь на судей, толпа даже невольно подалась назад. – Подать его, негодяя, сюда!
В рядах началось движение, и вперед вытолкнули небольшого роста мужика в рваном, залатанном армяке. Оказавшись перед барином, крестьянин снял шапку и низко поклонился. Тот вцепился ему в плечо и поставил перед народом так, чтобы он был всем виден.
– Это ты на меня жалуешься, Еремей! А забыл, кто тебе, когда погорел, новую избу поставить помог?
– Оно, конечно, что тут говорить, – начал Еремей, но помещик его тут же перебил.
– А в голод кто тебя с детьми хлебом одарил? Это твоя благодарность?
– Так я разве что, мне сына жаль, не за что до смерти запороли! – виновато сказал односельчанам мужик.
– Запороли, говоришь?! Не за что, говоришь?! – закричал, наступая на него, Павел Петрович. – А кобылу каурую кто запалил? Не твой пащенок?! Я его поучил, а теперь ты, негодяй, вместо благодарности меня порочишь!
– Оно, разве что кобылу, – совсем смутился мужик и бессвязно говорил, отступая перед напором помещика, – мы и за избу, и за хлеб, конечно, благодарствуем, за науку особо, сына только жалко. Нам без того нельзя…
Меня уже начала доставать демагогия Погожина-Осташкевича. Очень уж его действия напоминали родную советскую власть, которая невинно отсидевшему в лагерях полжизни человеку, выплачивала при реабилитации зарплату за два месяца и требовала, что бы он за такую любовную заботу, клялся ей в вечной любви и преданности.
Однако нужно был как-то кончать с показательным судом, талантами помещика превратившегося в балаган.
– Есть еще пострадавшие от барина? – спросил я крестьян.
Ответом был общее молчание. Больше желающих выходить на посмешище не оказалось.
– Тогда сделаем так, – громко, что бы все слышали, объявил я, – вон там, у шалаша, лежат желуди, пусть каждый возьмет по одному. Потом все по очереди войдут в шалаш и если считают, что барин виноватый, кладут свой желудь в котел. Всем понятно?
Крестьяне не ответили, молча смотрели на меня, и никто не двинулся с места. Тогда я подозвал Николаевича и растолковал ему как нужно голосовать.
– Теперь своими словами объясни все это мужикам, – попросил я. – Боюсь, они меня не понимают.
– Что тут понимать, – ответил он. – Только боязно людям на себя чужой грех брать!
– Какой же в этом грех? – уже теряя терпение, спросил я. – Вы что хотите, как прежде жить под его властью? Ваше дело, живите, только не жалуйтесь, когда он на вас новую опричнину натравит!
– Это конечно так, ваше благородие, с нашим барином не сладко, – согласно кивнул головой Николаевич, – только может лучше ему петуха красного пустить, чем так-то с желудями? Как бы из этого чего дурного не вышло!
– Ничего плохого не выйдет, это я вам обещаю, – сказал я, с трудом сдерживаясь, чтобы не заорать благим матом. – Веди людей, пусть делают, как я велел.
Николаевич подошел к толпе и начал ее уговаривать, а Павел Петрович одарив меня насмешливым взглядом, опять уселся на свой стул.
– Что будем делать, если они не захотят его приговорить? – тихо спросила меня Матильда.
– Отпразднуем победу Павла Петровича, – ответил я. – Зря мы, что ли взяли с собой вино из охотничьего дома. Пусть сам попробует то, чем поил людей!
Матильда подумала, улыбнулась и чуть не поцеловала меня в щеку, но почему-то в последний момент удержалась.
Опять к нам подошел Николаевич, смущаясь, сказал, что бабы брать в руки желуди отказываются, говорят не женское это дело.
– Пусть мужики голосуют, ну, в общем, кладут эти гребаные желуди! Или это и не мужское дело? – зловещим голосом спросил я. – Опричников они без суда убили, а теперь всего боятся! Иди и скажи мужикам, будут ломаться, начальство их ох как не похвалит! Мало им не покажется! И вообще, всех запорю!
Николаевич заметно струхнул, быстро вернулся к односельчанам, что-то им сказал, после чего толпа двинулась к шалашу для голосования. Там тоже вышла заминка, никто не хотел быть первым, но Николаевич как-то вопрос уладил и наконец, «процесс пошел», как когда-то говаривал Михаил Сергеевич.
Павел Петрович «сидючи» на стуле, с насмешливой улыбкой наблюдал за всем происходящим. Видно было, что его откровенно веселит наша беспомощность в обращении с крестьянами.
Что делали мужики, попадая в шалаш, я не знаю. Но задерживались они там подолгу. Мы с Матильдой реально устали ждать, пока, наконец, проголосовал последний из осмелившихся принять участие в суде. Теперь, после выполнения своего долга, настроение у крестьян улучшилось. Чувствовалось, все с нетерпением ждали, что последует дальше.
– Теперь принеси котел с желудями, – попросил я какого-то парня, особенно нетерпеливо заглядывающего в пустой шалаш.
– Чего, ваше сиятельство, принести? – не понял он.
– Котел, в который вы бросали желуди, – терпеливо объяснил я.
– А почему я? Как чуть что, так сразу я! Это, ваше сиятельство, не по-православному!
Парня я видел впервые в жизни, с какой печки его уронили, не знал, потому, не втягиваясь в пререкания, сам полез в шалаш. Там посередине стоял чугунный котел для каши, в которой не оказалось ни одного желудя. На такое я не рассчитывал, думал, что проголосует, по меньшей мере, хотя бы половина. Потом подумал, что может быть, кто-то просто стащил желуди. Мало ли, вдруг пригодятся в хозяйстве!
– Дормидонт! – закричал я. – Иди-ка сюда!
В шалаш на четвереньках влез Дормидонт и, не вставая с колен, вопросительно уставился на меня.
– Ты голосовал? – спросил я, уже сам, не зная, ругаться мне или смеяться.
– А как же, ваше сиятельство, – согласно закивал он головой. – Как все, так и я.
– И клал желудь в котел?
– Э…, – протянул и начал пятиться задом к выходу.
– Так клал или не клал?! – рявкнул я.
– Не то что бы клал…, – начал он и замолчал.
– А когда ты здесь был, в котле желуди лежали?
– Не то чтобы лежали…, – ответил он, выползая наружу.
Я тоже вылез из шалаша и встал перед электоратом. Он с таким интересом на меня смотрел, словно надеялись увидеть или услышать что-то необыкновенное. Наступила такая тишина, что стало слышно как в глубине леса, поскрипывают друг о друга на ветру деревья. Крестьяне, не дыша, ждали, что я скажу.
– Ну, ваше счастье, смерти барина вы все как один не захотели, теперь он сам вами займется! – подвел я итоги голосования.
Все взоры устремились на Павла Петровича, который наблюдал за происходящим со своего покойного места. Полюбовавшись барином, крестьяне, как по команде, опять повернулись ко мне.
– Это как же следовает понимать, ваше благородие? – после продолжительно паузы, робко спросил Николаевич.
– Очень просто, вы сами захотели остаться под властью своего помещика, – устало сказал я. – Воля народа священна.
– Так он же с нас теперь с живых шкуру спустит! – негромко сказал кто-то в толпе, – Уж лучше в лесу с голода и холода помереть, чем быть под таким барином!
– Ладно, нам пора собираться, – сказал я. – Счастливо оставаться!
– Это как же так? Да за что нам такая напасть? – загудели голоса.
– Вы, ваши благородие, того, – убитым голосом взмолился Николаевич, – не бросайте нас в беде! Сами знаете, житья нам кровосос не даст! Не нас, деток малых пожалейте! Войдите в понятие!
– Хорошо, – согласился я, – приведите наших лошадей!
Крестьяне застыли, и никто не двинулся с места. Вдруг, завыла какая-то баба. За ней следом еще несколько. Нервное напряжение быстро достигло апогея, и теперь плакали не только женщины, но и мужчины. Я не сразу понял, в чем, собственно, дело. Только когда люди начали становиться на колени, догадался, крестьяне решили, что мы собрались ехать, и бросить их на произвол помещика.
– Прикажи принести вьюк с моей лошади, – крикнул я в самое ухо Николаевичу, прорываясь сквозь громкую народную скорбь.
Тот радостно кивнул, и сам побежал выполнять просьбу. Крестьяне это заметили, и вопли начали стихать.
Когда он принес мой мешок, горько плакало всего несколько женщин, но думаю, не по нашему поводу, а о своем, женском.
Я вытащил из мешка заветную бутылку. Вспомнил, что когда «вязал» Павла Петровича видел на земле его кубок. Попросил его принести. За кубком бросилось сразу несколько мужиков, но тут же вернулись, с криком, что его нет. Теперь появилась новая причина для разборки.
– Кто взял чашу? – спросил я.
Никто не сознался, но в толпе начались перешептывания, и поднялась заварушка, в результате которой, к нам выпихнули знакомого уже парня.
– А что я, как что, так сразу я! – заявил он. – Ничего не знаю, ничего не ведаю!
Однако крестьяне не поверили в презумпцию невиновности, а может быть, просто не знали, что это такое. Они без долгих разговоров надавали парню по шеям, обыскали и вручили мне пропавший кубок.
Теперь начинался последний акт затянувшийся драмы. За отсутствием штопора я просто по-гусарски срубил саблей у бутылки горлышко и наполнил кубок ароматной жидкостью. Пошел к победителю, Вся толпа вслед за мной двинулась к Павлу Петровичу. Он от неожиданности встал со стула, не помнимая, что происходит.
– Крестьяне решили, что вы хороший барин, – сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38