Холоп Ванька распрямился, опустил руку с топором, которым вколачивал кол, и уставился на меня как на привидение.
Павел Петрович повернулся, не вставая со своего стула, и тоже смотрел на меня во все глаза. Уланская форма ввела его в роковое заблуждение, и он спросил по-французски, кто я такой.
– Qui eies-vous, monsieur l'officier?
От того, что он назвал меня офицером, а не вахмистром, я почему-то не растрогался, да и говорить с ним предпочел на русском языке.
– Ваш поклонник, господин Погожин-Осташкевич, давно мечтаю с вами встретиться! – безо всякой позы, тихим голосом, объяснил я.
То, что я назвал его по фамилии, кажется, удивило Павла Петровича даже больше, чем то, что француз заговорил по-русски.
– Разве мы знакомы? – несколько растеряно, спросил он, внимательно меня рассматриваю. – Я вас что-то не припомню…
– Мы действительно близко не виделись, – подтвердил я, – но знакомы заочно, это я застрелил вашего приятеля-чернокнижника!
Погожин окаменел лицом, вонзил в меня острый как кинжал взгляд и даже подался вперед, чтобы навек запечатлеть в памяти своего главного врага.
– Вы, ты! Как ты посмел, предстать перед мои очи! Да я тебя, мерзавца! – залопотал он, шаря рукой по поясу, видимо в поисках оружия. Оружия у него не оказалось, тогда он срывающимся голосом, приказал лакею. – Ванька, руби этого мерзавца!
Лакей, удивленный моим появлением не меньше своего господина, посмотрел на меня с нескрываемым ужасом и выронил из руки топор. Павел Петрович метнул в него грозный взгляд, но тот уже пятился, намереваясь, как можно быстрее оставить нас вдвоем.
– Стой где стоишь, а то пристрелю, – сказал я Ваньке, взявшись за рукоять пистолета. Тот усиленно закивал головой и застыл на месте.
Не могу сказать, испугался ли Погожин, он, похоже, умел держать себя в руках, и когда прошло первое удивление, заговорил, уверено, даже с легким презрением:
– Что тебе от меня нужно? Ты знаешь, против кого пошел?!
– Представляю, – ответил я, и сделал знак Матильде, что она может выходить.
Ее появление Павел Петрович встретил уже спокойнее, бросил лишь быстрый взгляд и опять гневно уставился на меня. Теперь он откинулся на спинку своего походного стула, даже вытянул вперед ноги, так что оказалось, что мы с женщиной стоим перед ним едва ли не на вытяжку, а он, развалившись, нас рассматривает.
– Нет, ты, мерзавец, не представляешь, против кого пошел и на кого поднял руку! Я велю не просто тебя казнить, я прикажу сделать из твоей шкуры чучело! В назидание всем негодяям вроде тебя! – зловеще говорил он.
Кажется, барин еще не понял, что влип не я, а он, продолжал корчить из себя государя-батюшку. Пришлось, забыв о его почтенном возрасте, напомнить кто здесь сильнее.
– А почему это ты передо мной сидишь? – нарочито удивленно спросил я и толкнул ногой его стул.
Тот сложился и опрокинулся, Павел Петрович вскрикнул и неловко упал на растоптанную в грязь землю. Теперь диспозиция радикально поменялась, мы с Матильдой гордо стояли, а он валялся у нас в ногах.
– Я, я, да как ты, – бормотал он, неловко поднимаясь на четвереньки.
Однако встать на ноги ему не удалось. Матильда, видимо, забыв, что она дама, вскрикнула и ударила пожилого человека ногой в бок, после чего тот вновь оказался в грязи. Я думал, что теперь он сломается, но дворянский дух оказался сильнее унижения. Погожин-Осташкевич извозившись в грязи, все-таки поднялся на ноги и смотрел на нас бешенными глазами.
– Я прикажу! – начал он, но я его перебил.
– Кому ты прикажешь? Своим опричникам? Если они еще не сбежали, то их перебьют крестьяне. Тебе больше некому приказывать, а вот отвечать придется!
– Отвечать? – забыв о гневе, вытаращил он на меня донельзя удивленные глаза. – За что? И перед кем?
Я удивился, правда, не так как сильно он, но все-таки удивился. Было, похоже, что Павел Петрович никакой вины за собой не чувствует и считает себя безгрешным, как ангел небесный. Пришлось объясниться:
– Отвечать за тех, кого по твоему приказанию убили, и перед теми, над кем ты издевался!
– Убили, издевался? – как-то растеряно, повторил он вслед за мной. – Что за вздор! Мне отвечать за своих рабов?! Перед кем? Я в ответе только перед Господом Богом, а он меня за рвение и заботу о лукавых рабах только наградит! Казнить, я их конечно, казнил, так для их же пользы!
– Погодите, – теперь уже растерялся я, невольно переходя с вельможным старцем на «вы», – вы вместе со своим колдуном заманивали случайно попавших в ваш дом людей в волчью яму, вы убивали крестьян и отчет собираетесь держать только перед Богом? Я вас правильно понял? Вы считаете себя невиновным?
– Да, – уверено сказал Павел Петрович, – в чем моя вина? Не входи в чужое имение, не трогай того, что тебе не принадлежит, и никто на тебя не посягнет. Не ленись, трудись в поте лица, почитай старших, и будет тебе за то не кара, а ласка и награда!
– Да, пожалуй, в этом есть своя логика, – признал я.
– Именно! – похвалил он, мою сообразительность, кажется, впервые посмотрев на меня без испепеляющей ненависти. – Если родился рабом, то будь хорошим рабом, а родился господином, будь хорошим господином!
– Я обдумаю ваши слова на досуге, – пообещал я. – А что вы скажете о моем спутнике? У него к вам очень большие претензии!
– Ты говоришь об этой потерявшей стыд женщине в мужском платье? – сказал он, повернувшись в сторону застывшей на месте Матильды. – Она недовольна тем, что я приказал своим холопам ее…
Он не успел договорить, француженка с отчаянным криком как тигрица бросилась на него и располосовала лицо ногтями.
Погожин вскрикнул и, защищая глаза, шарахнулся в сторону, не удержался и опять повалился в грязь. По-моему только это и спасло его от обезумевшей фурии. Он уже лежа на земле, успел закрыть лицо руками и закричал почему-то женским голосом:
– Помогите, убивают!
– Подлец! Негодяй! – выкрикивала Матильда, готовая, не пожалев своего мундира, броситься за ним в грязь, только бы добить.
– Погоди, что ты делаешь, – схватил я ее за руки и оттащил в сторону. – Зачем тебе марать об него руки, мы его будем судить по всем правилам.
– Я сама хочу его убить, не мешай мне! – кричала она, яростно вырываясь.
Пришлось держать ее в объятиях, пока она не успокоилась. За это время Павел Петрович уже немного пришел в себя и рассматривал свои руки запачканные землей и кровью.
– Эй, Иван, – окликнул я лакея. – Возьми веревку от шатра и свяжи барина по рукам и ногам!
Лакей дико на меня посмотрел и попятился.
– Ты, что не слышал, что я приказал! – рассердился я. – Хочешь оказаться на его месте?
– Я, барина, по рукам и ногам? – испуганно переспросил он. – Самого барина?!
– Самого, черт тебя побери! – закричал я, начиная терять терпение. – Что ты стоишь как столб! Неси веревку!
– Я, я, я, – говорил испуганно лакей. – Нешто можно такое сделать! Все беды от грамотности!
К чему он это добавил, было совершенно непонятно. Мы с Матильдой строго смотрели на него, даже не пытаясь выяснить, чем ему так не угодила грамотность, ждали, когда принесет веревку. Он, с трудом передвигая ноги, подошел к палатке поднял моток и остановился на месте.
– Чего стоишь! – грозно сказал я, вытаскивая пистолет. – Вяжи барина!
Бедняга лакей, не имея мужества ослушаться грозного солдата, жалко улыбнулся поверженному господину и сделал в его сторону несколько шагов.
– Ванька, подлец, запорю! – крикнул тот. Лакей замер на месте, широко открыл рот и начал жадно глотать воздух. Мне уже стало его жалко, но отменить приказ я не успел. Он пошатнулся, выронил из рук веревку, и медленно опустился на землю. Глаза у него закатились, а тело начало бить дрожь. Когда я подошел, он был уже мертв. Видимо у него не выдержало сердце и разорвалось между долгом и страхом.
– Изверги, будьте вы прокляты! – шипел Павел Петрович, пока я связывал ему руки и ноги.
Когда с неприятной процедурой было покончено, между Матильдой и мной, начался спор, где хранить драгоценное тело барина. Она настаивала, что просто на земле, я из почтения к возрасту, на его же стуле. Погожин в дискуссии не участвовал, потому что внезапно потерял сознание.
Я проверил его пульс, он был только немного учащенным, и закралось подозрение, что он просто прикидывается.
Впрочем, умереть от апоплексического удара было бы благом для него самого и выходом для меня. Проявлять к этой чертовой твари милосердие я не собирался, как и не хотел марать руки казнью.
– Ладно, пусть лежит на земле, раз он все равно без памяти, – сказал я. После чего Павел Петрович сразу же открыл глаза и попросил воды.
Воды мы ему не дали, ее просто не оказалось в наличии, но как компромисс, посадили на стул. Связал я его не очень крепко, только так чтобы он не убежал, и не нужно было его охранять. Павел Петрович поерзав, угнездился на стуле и даже попытался завести с нами разговор.
– Зря вы считаете меня нехорошим человеком, – сказал он. – Я всегда поступал по совести и справедливости, согласно догу и присяге.
Говорить с ним на морально-этические темы было пустой тратой времени, все равно каждый остался бы при своем мнении, но вот понять, зачем он травил и убивал совершенно незнакомых людей, было интересно.
– Меня интересует, не то, как вы убивали людей, думаю, это дело рук покойного колдуна, но зачем вы это делали? – спросил я.
– Не нужно было без спроса входить в чужое имение, – не задумываясь, ответил он.
О святости собственности он уже упоминал, поэтому пришлось построить вопрос по-другому:
– Если вам так дорого ваше имение, почему вы не поставили там сторожей. Те же две женщины, что там жили, могли его охранять.
Погожин-Осташкевич задумался, потом все-таки нашел ответ:
– Каждый должен понимать что должно, а что не должно делать!
– Ну, если так рассуждать, то я вас сейчас могу зарезать со спокойной совестью, потому что вы поступали не так, как считаю я должен поступать русский дворянин, к тому же православный.
– Это совсем другое дело! – заволновался он. – Зачем вам меня убивать, моя жизнь и так настоящий ад!
– Может быть, но ад достаточно комфортный, – возразил я.
Он, кажется, не понял последнего слова, но смысл уловил правильно, потому что пояснил:
– Тело мое может быть, и пребывало в неге, но душа давно опустилась на самое дно ада!
– Это отчего же так? Продали душу Дьяволу? – с любопытством поинтересовался я.
– Ничего я Дьяволу не продавал, но когда Господь лишил меня моего единственного сына, а потом жены, моя душа опустилась в преисподнюю! Может быть, я так мстил судьбе и людям за потерю самого дорогого, что у меня было в этой жизни, – патетически воскликнул он, как и большинство негодяев, находя подлость не в себе, а в окружающих.
Я вспомнил неоконченный рассказ Сеславина о сыне старика и не удержался от подколки:
– А мне говорили, что непомерной жестокостью вы сами погубили своего сына!
Если бы я знал, что он на это так отреагирует, то удержался бы от бессмысленной жестокости.
– Это ложь, ложь! – закричал он так громко, что к нам подбежала Матильда. – Я не губил своего Мишеньку! – договорил он едва слышно, после чего у него началась истерика.

Глава 20

Крестьяне собрались в лагере ближе к обеду. Постепенно приходили из леса маленькими группами, по два-три человека, молча смотрели на связанного барина, мертвого лакея, крестились и отходили. Ни одного пойманного опричника с ними не оказалось, и чувствовалось, что, и бунтарский дух как-то угас. Даже недавний кандидат в предводители «восстания», парень с соломенным волосами, не поднимал глаз и все время набожно крестился.
Изменения в их поведении разъяснил наш проводник Дормидонт. Оказалось, что мужикам удалось-таки поймать нескольких опричников, но привести их сюда живыми не получилось. Разгоряченные праведным гневом, они их просто всем миром забили до смерти. Сразу стало ясно, отчего они вдруг стали таким смирными, видно, боялись и божьего гнева и человеческого суда.
Павел Петрович при виде своих крестьян приосанился, смотрел если и не соколом, то никак не мокрой курицей. Ко мне подошел Николаевич, уже вернувший себе авторитет и лидерство, и спросил, что мы с Матильдой собираемся делать с барином.
– Устроим суд, и вы сами решите, как с ним поступить.
Мужик смущенно откашлялся, пробормотал что-то невразумительное и отошел к ждущему его возвращения совету. Пока суд да дело, женщины взялись готовить пищу. Опять разожгли большой костер, подобный тому, в котором вчера сгорел Филька, и повесили над ним котел с водой. Кстати, несгоревшие Филькины сапоги с остатком ног, пропали неведомо куда. То ли их предал земле неизвестный доброхот, то ли кто-то стащил, польстившись богатым кожным товаром.
Суд над Погожиным-Осташкевичем мы с Матильдой наметили на послеобеденное время. После суда крестьянам еще предстояло вернуться в деревню, а нам, наконец, отправиться своей дорогой. В том, что крестьяне приговорят барина к смерти, я не сомневался. Слишком много тот пролил крови невинных людей, что бы выйти сухим из воды.
Я попросил Николаевича послать мальчишек в лес набрать желудей. Он удивился барской дури, но просьбу выполнил. Потом мы с Матильдой вернулись в шалаш, в котором отдыхали до появления Павла Петровича и лежали рядом, тихо разговаривая. Я и так и эдак пытался удовлетворить любопытство, узнать, что все-таки случилось с ней, пока я был в подземном лазе, но подруга ловко обходила провокационные вопросы, сразу меняя тему разговора.
Дормидонт, как и мы, чужак в деревенской общине, с крестьянами не общался, а сидел вблизи Павла Петровича, то ли его сторожил, то ли наслаждался унижением убийцы брата. Сам виновник торжества, спокойно полулежал на своем походном стуле, не жалуясь и ничего не прося. Впрочем, обращаться кроме как к нам с Матильдой и Дормидонту, ему было не к кому. Крепостные крестьяне и близко не подходили к своему владельцу. Даже дети, балующиеся и галдящие возле костра, когда была нужда пробежать мимо барина, летели стрелой, не поворачивая в его сторону головы.
Мне казалось, что Павла Петровича это нисколько не напрягало, напротив, он был даже доволен таким к себе отношением.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38