– Братцы, – окликнул Сеславин стоящих невдалеке казаков, – приищите дерево с листвой, на которое можно влезть. Мне нужно сделать рекогносцировку.
Казаки без повторений и объяснений поняли, что от них хочет командир, и бросились в разные стороны выполнять приказ. А тот обратился ко мне:
– Если относительно Наполеона вы правы, то я сочту долгом доложить Светлейшему о вашей помощи!
– Спасибо, – поблагодарил я, – только это совершенно лишнее. Вряд ли Кутузов меня знает и поверит незнакомому человеку. К тому же я не служу и не ищу ласки начальства, Доставьте ему лучше хорошего языка, пусть сам его допросит. Единственно, что я могу гарантировать, это то, что сведения совершенно верные.
«И описаны во всех учебниках истории», мог бы добавить я, но, естественно, не добавил.
– Но ведь вы говорили с вице-королем Италии, и сами сможете рассказать командующему о планах неприятеля, – сказал Сеславин, которому, похоже, было неловко анонимно пользоваться моей информацией, присваивая этим себе все заслуги.
– Ну, своими планами Богарне со мной не делился, – ответил я, – в основном это догадки, которые вы сможете проверить. Нам же придется скоро вас оставить, у нас с мадам Пузыревой свои планы.
– Разве вы не будете вместе с нами выходить из окружения? – удивился капитан. – Думаю, для вас это будет самым безопасным!
– Нет, – вмешалась в разговор Матильда, – у нас с Алексеем Григорьевичем осталось незавершенное дело. Пока мы не получим удовлетворения, останемся здесь.
– Вы разве тоже воюете, мадам? – удивился Сеславин.
– Воюю и изрядно, – ответила она. – Нас пытались подло убить. Потому, пока мы не найдем и не накажем виновного в том человека, останемся здесь, хотя пусть тут соберется вся французская армия!
Мне очень не понравилось, что Матильда затеяла этот разговор. Не было никакой нужды втягивать партизана в наши дела, у него хватало забот со спасением Отечества. Однако француженка не спрашивала ни моего мнения, ни совета, что говорить, так что пришлось только согласно кивнуть.
Сеславин удивился и вопросительно посмотрел на нас обоих. Потом не удержался и спросил:
– Чем же вас так сильно не удовлетворили, что вы непременно хотите здесь остаться?
Пришлось исправлять ошибку подруги и вкратце рассказать ему нашу историю. Стараясь меньше упоминать мистику, я больше говорил о жестокой ловушке на невинных людей, гибели в доме женщин и стражников и внезапном пожаре. Сеславин слушал внимательно и, даже как-то напряженно. Думаю, что я бы воспринял такой рассказ более легкомысленно, слишком он напоминал плохой вымысел. Однако партизан, кажется, так не думал. Он даже уточнил название деревни, в которой жил Павел Петрович. Потом сказал нахмурившись:
– Мне кажется, я знаю, о ком вы говорите. Только я думал, что старик Погожин-Осташкевич давно умер.
Теперь уже мы с Матильдой смотрели на Сеславина во все глаза, почти не веря счастливому сечению обстоятельств, узнать, наконец, с кем нам предстоит иметь дело и как его отыскать. Капитан продолжил:
– Сын Погожина-Осташкевича Михаил учился вместе со мной в кадетском корпусе. Был очень добрым, благородным мальчиком. Отца его я видел всего один раз, он был еще не стар, но уже тогда необыкновенно суров. Миша перед ним трепетал, – Сеславин замолчал, погружаясь в воспоминания.
– Да, пожалуй, – после долгой паузы, продолжил он рассказ, – все совпадает. Их родовое имение Потапово, а Миша звался Михаилом Павловичем, так же как его императорское высочество. Это я точно помню. Мы еще в корпусе смеялись, что Погожины-Осташкевичи отец и сын, полные тезки императора и его младшего сына.
– А где он теперь? – волнуясь, спросила Матильда.
– Погиб уже после того, как я вышел из училища. Какая-то темная история, кажется связанная с его отцом…
Мы ждали, что он еще скажет, но тут прибежал казак и доложил, что поблизости нашлось подходящее дерево с оставшейся листвой. Сеславин, испросив у Матильды извинения, пошел следом за ним. После моего сеанса он даже меньше хромал, что я не замедлил про себя отметить. Мы же с француженкой остались со своими лошадьми.
– Что бы об этом думаешь? – спросила Матильда.
– Пока ничего, – пожал я плечами, – быть тезкой августейшей особы еще не смертный грех. Но, мне кажется, Сеславин знает что-то нехорошее об этом семействе, но не хочет говорить. Подождем, когда он освободится, может быть и расскажет. Как тебе он нравится?
Матильда сделала неопределенный жест рукой, скорее пренебрежительный, чем восторженный. Потом все-таки ответила:
– Мне кажется, его совсем не интересуют женщины. Обычный служака…
Характеристика оказалась исчерпывающая, особенно для командира партизанского отряда в тылу противника, в момент, когда решалась судьба державы.
– При его ранениях это не удивительно, – вступился я за Александра Никитича, – он же едва ходит!
– Все равно, – упрямо сказала она, – настоящего мужчину сразу видно. Он никогда не будет счастлив.
Против понятия «настоящий мужчина» мне возразить было нечего. Что это такое, знают только настоящие женщины. И, как мне кажется, главное качество настоящего мужчины видят исключительно в его слепом служении идеалу. Еще в его обязанность вменяется бросаться в огонь и в воду по первому мановению ручки этого идеала, быть по-царски щедрым, априори признавать правоту женщины по любому вопросу, при том не глядеть на сторону, оставаться мужественным, верным и слепоглухонемым.
– А мне показалось, что ты ему очень понравилась, – сказал я, – он так на тебя смотрел…
– Ты это серьезно говоришь или шутишь? – быстро спросила Матильда.
– Какие могут быть шутки, – без тени улыбки ответил я, – ты просто не замечала, он не сводил с тебя глаз!
– Странно, – сказала она, не глядя на меня. – Ты не знаешь, Сеславин женат?
– Не знаю, я же его вижу первый раз в жизни.
– Ну, мало ли, может быть, что-нибудь слышал, – задумчиво сказала она. – Что это он так долго…
Действительно, прошло более получаса, а капитан все не возвращался. Казаки и гусары начали устраиваться на отдых. Близость неприятеля, который напоминал о себе шумом и криками на дороге, нимало их не смущала. Причем выглядело это не фатализмом или показной бравадой, а уверенностью в своих силах, будто две с половиной сотни партизан могли противостоять великолепно отлаженной военной машине непобедимой армии.
Удивительно, но и я не чувствовал никакого беспокойства от близости французов. Даже мысли о том, что какой-нибудь любознательный солдат может забрести в лес и за нами погонится как минимум, отборная европейская кавалерия, просто не приходила в голову. Вроде они и мы были каждый сам по себе.
Скоро зашло солнце, и спустились серые осенние сумерки. Капитана все не было. Я уже начинал за него беспокоиться. Было непонятно, что можно высматривать на дороге в темноте. Однако партизаны вели себя спокойно, и никто не поминал пропавшего командира. Матильда волновалась не меньше моего, и когда к нашим соседям казакам подошел Алдоров, тотчас его окликнула:
– Господин штабс-ротмистр, вы не знаете, когда вернется Александр Никитич?
Штаб-ротмистр подошел к нам вплотную и негромко ответил:
– Этого, господин корнет, я вам сказать не могу. Вернется, как только управится. Однако думаю, быстрее, чем завтра к вечеру ему не успеть.
– То есть как это, завтра к вечеру? – невольно воскликнул я. – Он что, до сих пор сидит на дереве?
– Вот вы о чем, – наконец понял Алдоров, – его высокоблагородие давно с дерева спустился и сразу же ускакал в ставку с докладом. Вы знаете, он оттуда увидел самого Бонапартия в карете! Эх, жаль, сил у нас маловато, а то бы захватили узурпатора и войне конец!
– То есть, как это ускакал?! – возмущенно воскликнула Матильда. – А как же мы?!
– Вы бы потише кричали, господин корнет, – укоризненно сказал казачий офицер, – не ровен час француз услышит! Скоро придет поручик Редкий и все вам как есть расскажет. Александр Никитич его вместо себя оставил, а с собой взял только Сашу Габбе и малый эскорт гусар. Нам только и успел сказать, что на дороге в карете самого Бонапартия видел и нужно о том срочно донести Михаилу Илларионовичу.
– Но как же так!.. – начала было говорить на повышенных тонах Матильда, но я взял ее за руку и слегка сжал, успокаивая.
– Вот наш войсковой старшина идет, – сказал штабс-ротмистр, – вы лучше у него спросите.
К нам подошел незнакомый офицер в чине армейского майора и представился войсковым старшиной Гревцовым. Матильда уже было, собралась на него наброситься, но Гревцов сам от имени командира принес извинения.
– Александр Никитич просил вас его извинить, служебный долг повелел ему срочно отлучиться. Вы же, елико пожелаете, можете его дождаться, а коли не сможете, то он приказал дать вам проводником местного крестьянина.
Матильда, как мне показалось, формально была удовлетворена извинением Сеславина, но на деле разочарована. Я же был с ним полностью солидарен. Заниматься нашими частными проблемами в опасную для отечества минуту мог только совершенно безответственный человек. Довольно было и того, что он не забыл отдать касательно нас распоряжение и позволил поступать по собственному соизволению.
– Ну, что будем делать? – спросил я Матильду.
– Переночуем здесь, а утром едем в Потапово, – решительно сказала она, – А вы господин войсковой старшина, поблагодарите господина капитана за заботу и внимание, – добавила она не без яда в голосе.
Тот согласно кивнул, явно не обратив никакого внимания на язвительные интонации безусого корнета, и ушел по своим командирским делам.

Глава 17

Нашего проводника звали Дормидонтом и был он пожилым тридцатилетним мужиком, имеющим на все на этом свете свой собственный взгляд. Кой ляд заставил его пойти в партизаны, я так и не понял. О французских оккупантах он имел мнение, что, они насланы на нас Сатаной, в наказание за неправедную жизнь.
– Ты, ваше сиятельство, сам посуди, как же можно без наказания, когда кругом грех и блуд? – лишь только мы отошли от партизанского бивака, спросил он, придерживая мою лошадь за повод.
От такого неожиданного и прямо поставленного вопроса я слегка растерялся и поинтересовался, о чем это он говорит.
– О том и говорю, что по грехам и расплата, – опять обобщил он.
– Оно конечно так, не без этого, но если рассудить по душе, то вполне может быть, и не только, а кабы, – не менее туманно ответил я. – Ты дорогу-то до Потапова точно знаешь?
– Мы, ваше сиятельство, люди местные и все тута знаем, – солидно откашлявшись, уверил он. – Меня другое занимает, почему такая несправедливость царит кругом?
– Это, друг Дормидонт, не только тебя, а любого русского человека интересует, – миролюбиво сказал я, – сам-то ты что по этому поводу думаешь?
– А то и думаю, что не зря Сатана наслал на нас полчища вражеские. За грехи пришло время отвечать!
– Ладно, если так. Долго нам до Потапова добираться? – попробовал я ввести разговор в конструктивное русло.
– Это как посмотреть, – подумав с минуту, ответил он, – если коротко идти, то не долго, а если длинно, то долго. Ты, ваше сиятельство, сам-то как об этом деле понимаешь?
– Никак не понимаю, – честно признался я. – А зачем идти длинной дорогой, если есть короткая?
– Так мне все равно, какой идти, как ты скажешь, так и будет.
Я давно уже не общался с крестьянами и разучился правильно ставить вопросы, чтобы получать вразумительные ответы. Попытался разбить общий вопрос на несколько конкретных.
– А чем плоха короткая дорога?
– Тем и плоха, что по болоту, – ответил Дормидонт. – По болоту теперь не пройдешь, утопнуть можно.
– Значит нужно идти длинной, посуху? – предположил я.
– Оно конечно можно, только как пройти когда и там топи! – сообщил он. – Ты мне вот на какой вопрос ответь, если человеку обещано царствие небесное, то почему одним все, а другим ничего. Возьми того же француза, зачем ему было на нашу землю идти, у него, что, своей земли нет?
– Ты не сказал, какие топи на длинной дороге, – напомнил я.
– Известно какие, глубокие, – объяснил он, с сомнением на меня посматривая. – Дожди ведь идут и идут. Вот ты говоришь, у нас есть справедливость, а по мне нет ее, и никогда не было, вот возьми хотя бы меня…
Я о справедливости ничего не говорил и слушать исповедь проводника не собирался, потому повторил вопрос о топях.
Дормидонт удивленно на меня посмотрел, но нить разговора не потерял, начал непонятно рассказывать, как его осенью при обмолоте обидел сосед Иван Пахомов. Матильда нервно спросила, сколько мы еще будем стоять под дождем на одном месте.
– Нам нужно идти, – напомнил я проводнику. – так что ты говорил о топях?
– Эх, ваше сиятельство, не понимаете вы простую душу, – упрекнул он. – Думаешь, ежели человек, скажем, простой крестьянин, так он души не имеет? А у него душа получше, чем у некоторых чистых. Потому как он правдой живет! Вот ты говоришь…
– Дормидонт, – перебил я, – ты с кем все время разговариваешь?
– Сам что ли не знаешь? С тобой, – покладисто объяснил он. – Паренек твой, вот этот, – указал он пальцем на Матильду, – гляжу я, какой-то хмурной, слова доброго не скажет!
Боюсь, что на добрые слова я тоже оказался неспособен и стал говорить на повышенных тонах. Точнее будет сказать, начал кричать:
– Ты нас взялся отвести в Потапово? Взялся! Так и веди! Если все выполнишь, как договорились, я тебе денег дам!
Однако на Дормидонта мой крик никакого впечатления не произвел, он только выпустил из руки повод лошади и прислонился плечом к дереву, после чего грустно улыбнулся и объяснил:
– Я разве за деньги вас веду? Мне деньги, тьфу. Мы по крестьянству и без денег сгодимся. Я по добродушной душевности вызвался. Вижу, господа справные, почему думаю, не помочь хорошим людям? Доброму делу и ангелы на небе радуются!
– Ну, так порадуй их, ради Бога, отведи нас в Потапово! – взмолилась Матильда. – У меня уже от дождя вся одежда промокла!
– Лучше умереть, чем неправду терпеть, – подумав над ее словами, ответил народной поговоркой Дормидонт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38