Наконец что-то похожее на тропу отыскалось, и мы пошли по ней в глубь леса. Был он почти непроходимым, так что идти пришлось опять пешком, ведя за собой лошадей. Скоро мы вымотались, а так как время было уже обеденное, решили отдохнуть и обсушиться.
Дормидонт, как известный щедринский солдат, прокормивший двух генералов, сразу же взялся разводить костер и обустраивать бивак, а мы с Матильдой как господа и тунеядцы, уселись под огромной елью на сухую хвою. Француженке явно не терпелось обсудить давешнего Фигнера и мне пришлось пойти у нее на поводу.
Об этом партизане из своей прошлой жизни я не знал ровным счетом ничего, за исключением, разве что, его фамилии. Обычно когда говорят о партизанском движении Отечественной войны 1812 года, вспоминают Дениса Давыдова.
Ему посвящен не очень, на мой взгляд, удачный фильм, и эпизод в известной ленте «Гусарская баллада». А вот других партизанских командиров, Сеславина, Фигнера, Дорохова упоминают, что называются, вкупе. Потому никакого предубеждения лично против Фигнера у меня не было.
– Почему ты ни в чем не хочешь со мной согласиться?! – рассердилась она, так и не добившись от меня ни единого восторженного слова в адрес понравившегося ей молодого человека.
– Имею я, в конце концов, право на собственное мнение, – в свою очередь, возмутился я, когда Матильда достала меня своей женской аргументацией. – Ты его видела десять минут, и он тебе понравился! Я тоже его видел десять минут, и он мне не понравился! Так объясни, что ты от меня хочешь?
– Если ты меня к нему приревновал, то так и скажи и нечего наговаривать на человека! – нашла она самый весомый аргумент. – Увидел, как он на меня смотрит, и сразу же он тебе разонравился!
– Мне не понравилось не то, как он на тебя смотрит, а то, что он сказал о наших уланах, – начал я, но договорить не успел. К нам под ель на четвереньках влез Дормидонт и попросил мое огниво, оказалось, что у него отсырел трут.
Я сбился и полез в карман, а Матильда удивленно спросила крестьянина:
– Ты что, еще не разжег костер? Откуда тогда пахнет дымом?
Я втянул воздух носом, и мне тоже показалось, что к нему примешивается какой-то посторонний запах.
– Точно, дымом несет, – подтвердил и Дормидонт. – До деревни отсюда семь верст киселя хлебать, стало быть, мы в лесу не одни!
Вставать и опять бродить по лесу ужасно не хотелось, но другого выхода не было. Война есть война. Я выбрался из-под дерева, проверил пистолет и сказал спутникам, что схожу проверю, что здесь у нас за соседи.
– И я с тобой пойду, – без особого энтузиазма вызвалась Матильда, но я махнул рукой, чтобы она отдыхала, и пошел, как ищейка, на запах.
Даже несколько минут, проведенные в покое, благотворно на меня подействовали, я легко шел по лесу, стараясь передвигаться скрытно, от одного большого дерева к другому. Минут через десять, приблизился к чужому костру так близко, что стал слышен треск горящих веток. Наконец между деревьями показалось и становище: несколько десятков шалашей, крытых еловым лапником.
Скорее всего, тут прятались от французов местные крестьяне. Я еще какое время наблюдал за лесными обитателями, увидел двух мужиков в армяках, они рубили ветки у сваленного дерева, женщину, гнавшуюся с хворостиной за мальчишкой и вернулся к своим. Мы посовещались и решили до вечера побыть с крестьянами, а к ночи двинуться в Потапово, до которого отсюда было, по словам, Дормидонта, версты две.

Глава 18

Первым к крестьянам подошел Дормидонт. Мы с Матильдой подождали, пока он с ними поговорит и успокоит относительно наших французских мундиров. Переговоры прошли успешно, Дормидонт сделал нам знак и мы подошли к костру, около которого толпились мужики. Появление вооруженных «бар» крестьян не обрадовало, но по русскому гостеприимству, встретили они нас ласково и сразу же пригласили погреться у костра.
Лагерь у них, оказалось, многолюдный, обитало тут не меньше полутора сотен человек. Мужики рассказали, что жители их деревни разделились на несколько частей и спрятались в лесных чащобах, недоступных кавалерии французов. Тут же в лесу содержался скот, который удалось уберечь от неприятеля.
– Давно вы тут прячетесь? – спросил я, когда представления закончились.
– Считай, четвертый день, – ответил пожилой человек в исправной крестьянской одежде, которого крестьяне почтительно звали Николаевич.
– Французы не беспокоят? – продолжил я, не столько из любопытства, сколько ради поддержания разговора.
– Бог миловал, – ответил он, почему-то отводя взгляд.
– Вы местные? – вмешалась в разговор Матильда, хотя это было и так очевидно.
– Здешние, Потаповские, – подал голос щуплый мужик с задорно торчащей бороденкой.
– Потаповские! Не может быть! – почти в один голос воскликнули мы.
– Они самые и есть, – подтвердил Николаевич, почему-то укоризненно посмотрев на выскочку. – Слышали про нас или как?
– Да уж, – ответил я, начиная понимать, что у них здесь что-то не так. – Барина вашего, случаем не Павлом Петровичем зовут?
– Истина святая, – опять вылез щуплый вперед Николаевича. – Они кормилец и благодетель и есть наш барин! Точно, он и есть, Павел Петрович!
И опять Николаевич строго посмотрел на говоруна, но сам ничего не сказал. Я решил, не торопить события и лучше присмотреться к крестьянам. Что-то не понравилось мне такое совпадение. Однако в разговор теперь включился Дормидонт. Он откашлялся и спросил авторитетного Николаевича:
– Сам-то барин как, жив ли, здоров ли?
– Чего ему сделается, – ответил мужик и почесал затылок. Потом, явно стараясь прекратить почему-то неприятный разговор, спросил, будем ли мы с ними обедать.
– Еда у нас общая, артельная и если не побрезгуете мужицкой пищи, то милости просим.
Мы поблагодарили и присели погреться возле костра. Мужики, чтобы не стеснять гостей, разбрелись кто куда, женщин и детей тоже не было видно, скорее всего, сидели по шалашам. Мы остались с одним Николаевичем, который, судя по всему, был здесь старшим.
– Как народ, не болеет? – спросил я.
– Пока Бог миловал, все здоровы, – ответил он. – Мы народ крепкий.
Я ему не поверил, но вскоре сам убедился, что так оно и есть. Удивительно дело, несмотря на дожди, холод и плохую воду, в лагере не оказалось больных. О таком феномене я уже слышал. Во время Отечественной войны 1941 года партизаны, несмотря на тяжелые условия жизни, недоедание, почти не хворали. Проходили даже тяжелые хронические заболевания.
Мы втроем, с Матильдой и Николаевичем сидели у костра. Дормидонт занимался нашими лошадьми и в разговоре не участвовал. Мужик старался казаться приветливым, но чувствовалось, как он напряжен, боится сказать лишнее слово, и ждет от нас какого-то подвоха. Я не мог понять, что его может беспокоить, и, болтая на бытовые темы, пытался понять, что здесь, собственно, происходит. Совершенно неожиданно обстановку разрядила Матильда. Не долго думая, она спросила у Николаевича, как поживает его барин после смерти своего друга.
Николаевич испуганно на нее посмотрел, перекрестился и плюнул в костер.
– Не приведи Господи, как барин бесновался, совсем лютым стал! Я бы тому, кто проклятого колдуна успокоил, свечку во здравие поставил!
– Вот ему и поставь, – довольным голосом сказала она и показала на меня. – Это он того чернокнижника убил!
Николаевич растеряно стянул с головы шапку, отер со лба крупные капли пота и потребовал:
– Побожись!
– Ей Богу, – сказала Матильда и перекрестилась.
– Так вы значит, того, – сразу разучился разговаривать мужик, залопотал, мешая слова, – значит не сродственники барина?
– Какие еще родственники! – возмутилась француженка. – Черти ему родственники! Я, пока он жив, места себе не найду! Да я его, – она не найдя достаточно весомых слов, плюнула в ладонь и растерла другою.
Пока она горячилась, я опять гадал, чем все-таки так ее достал Павел Петрович.
– Вот так дела, – задумчиво сказал мужик, а мы уж и не знали, что с вами делать! Решили, что барин вас подослал, нас назад на казнь вернуть!
– Погоди, – вмешался в разговор я, – так вы что, не от французов здесь прячетесь?!
– Какие там французы, мы их и в глаза не видели! От барина Павла Петровича всей деревней сбежали. Он со своей опричниной так разбушевался, что полдеревни спалил!
– Хорошие дела, – сказал я. – Так что же получается, вы от него в лесу прячетесь, вместо того чтобы шею ему свернуть!
– Свернешь тут! – махнул рукой Николаевич. – У него опричников два десятка с ружьями да саблями, а мы люди мирные, только по крестьянству способные.
– А почему ты его помощников опричниками называешь? – спросила Матильда.
– Как барин их кличет, так и мы. Они, значит, опричнина, а мы земщина, потому как на земле кормимся.
– Понятно, – сказал я, – ваш Павел Петрович под Ивана Грозного косит, то есть хочет казаться царем, – поправился я. – Устроил себе царство-государство под самой Москвой и правит как царь! Хочет, казнит, хочет, милует! Лихо! Что же вы на него начальству не пожаловались?
Николаевич посмотрел на меня как на полного идиота и, похоже, уже раздумал ставить мне за здравие свечу. Однако ответил:
– Холоп на боярина не послух. Чья земля, того и городьба.
Он был прав, правды у нас жалобами до сих пор не добиться.
– Ладно, а нам поможете до него добраться? Мы жаловаться на него не станем, сами как-нибудь разберемся!
Николаевич скептически на нас посмотрел и отрицательно покачал головой:
– Враг выскочит в поле, всем надует горя. Куда вам с барином тягаться! Сами пропадете и нас подведете.
– Ты бы Николаевич не пословицами говорил, а своим умом подумал, долго вы в лесу с бабами и детьми просидите! Сейчас война идет, одолеем мы с вашей помощью барина, все на француза спишется, и никто вашей в том вины даже искать не станет!
Мужик с сомнением покачал головой, но, кажется, задумался.
– Оно, конечно, зима на носу, в шалашах не перезимуешь. Только ты считай один воин, твой друг дитя безусое, а у Павла Петровича, сколько головорезов в помощниках! Вот то-то, и оно-то!
«Дитя безусое», вспыхнуло, свирепо уставилось на мужика, потом засмеялось и махнуло рукой.
– Вы пока думайте, время еще есть, – сказал я, – а мы отдохнем. Можно будет нас в каком-нибудь шалаше устроить?
– Отдыхайте, – согласился Николаевич, – это дело хорошее, а мы тут с мужиками покумекаем, может, что и надумаем. Сам знаешь, одна голова хорошо, а десять лучше. Как каша сварится, я за вами приду.
Он подозвал стоящего невдалеке парня, скорее всего сына, очень уж они были похожи, и велел ему подобрать нам шалаш. Парень поклонился родителю и отвел нас на край поляны. В шалаше, выстеленном еловыми лапами, празднично пахло Новым Годом, мы сразу же легли, и я обнял Матильду. Мы так давно не были вдвоем, что я соскучился по ее теплу. Однако она вежливо, но непреклонно высвободилась из моих рук. Это было странно, никаких серьезных размолвок между нами не было.
– Ты на меня за что-нибудь обиделась? – спросил я.
– Нет, с чего ты взял, – ответила она. – Просто я устала и хочу спокойно полежать.
– Извини, не знал, – обиженно сказал я, – не буду тебе мешать.
Она ничего на это не ответила и сразу повернулась ко мне спиной. Мне ничего другого не осталось, как сделать то же самое. Больше мы не разговаривали. Я, чтобы не морочить себе голову женскими капризами, начал обдумывать план нападения на резиденцию Погожина-Осташкевича, но долго не продержался и заснул. Однако разоспаться мне не дали, в шалаш заглянул посыльный и позвал ужинать.
Пришлось вставать и опять выходить под дождь. Матильда последовала за мной и вела себя, как ни в чем не бывало. Мы присоединились к крестьянам, сидевшим вокруг котла с пшенной кашей, и приняли участие в общей трапезе. Ели, как заведено, из одного котла, по очереди черпая ложками. Разговоров за едой не возникало. Все проходило торжественно и очень чинно. Только когда с кашей было покончено, Николаевич пригласил нас к костру, где уже ждало несколько возрастных мужиков.
Они нам молча поклонились, мы с Матильдой поклонились им в ответ и ждали, что будет дальше. Николаевич оглядел сельчан и, смущенно откашлявшись, сказал, что они посовещались между собой и решили на душегубство не идти. Я, кстати, уже ждал чего-то подобного. Уже во время ужина, чувствовалось, что крестьяне смущены и не смотрят нам в глаза.
– Ну, что же, – сказал я, – раз сход решил, то так тому и быть!
Все томились, не зная, что делать дальше. Тут к костру осторожно подошел малорослый мужичок с задорной бороденкой, тот, что все время высовывался с репликами, встал вблизи, пытаясь понять, о чем идет речь. На него никто даже не посмотрел. Ему сказать было нечего, но очень хотелось удовлетворить гостей и хоть как-нибудь выслужиться, потому он негромко пробормотал:
– Мы что, мы как все. Всякая власть от Бога.
– Спасибо за хлеб-соль, – не глядя на крестьян, сказал я и поклонился обществу. – Если можно, то мы у вас тут погостим до вечера, а потом пойдем своей дорогой.
– Мы, что, – за всех ответил Николаевич, – мы люди мирные. Может, все и обойдется…
Сказал он это зря, сглазил удачу. Не успели мы с Матильдой дойти до своего шалаша, как мимо пробежал оборванный парень с красным поцарапанным лицом. Вид у него был совершенно растерзанный, одна нога в лапте, другая босая.
Мы остановились и наблюдали, что последует дальше. Парень подбежал к костру, возле которого еще оставались мужики и, начал что-то оживленно рассказывать, яростно помогая себе руками. Показывал он в сторону леса, откуда пришли мы, но говорил явно не о нас.
Мужики слушали, застыв на месте, как соляные столбы. Никто не поднимал голов и парня не перебивал.
– Там что-то случилось, – сказала Матильда. – Пойдем, спросим?
– Погоди, – догадался я, – сюда идут или французы или барин, сейчас мужики сами скажут.
– Почему ты так думаешь? – спросила она.
– Элементарно, Ватсон, – мог бы ответить я, но объяснил проще. – Парень караульный, увидел чужих людей и прибежал с докладом. Пойдем в шалаш, пусть теперь они просят нас о помощи, а не мы их уговариваем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38