Стало, и мыслю — тебе черед!
— Раньше ли, позже ли помереть! — сказал Разин, не ощутив ни волненья, ни страха. — Тебе-то какое дело!
— А я вот пришел к тебе…
— С доброй вестью, как ворон! — усмехнулся Разин.
— Уважить тебе хотел — не побрезгуй, — сказал палач и поставил на пол возле Степана кошелку. — Принес я тебе кое-что…
— Угольков, что ль, горячих?
— Не смейся, — сказал Самсонка. — Такое впервой со мной во весь мой палаческий век сотворилось… Принес вот пирог горячий, гуся, да огурчик, да выпить чарку… Не обессудь, не побрезгуй! — сказал он, комкая горстью сивую бороду.
— Поминки справлять по Разину, что ли? — перебил Степан.
— Шутни-ик! — отозвался палач с угрюмой ухмылкой, поняв невеселую шутку Степана как милость и тотчас принявшись вытаскивать снедь из кошелки. — Поминки я справлю ужо… — Он замялся.
— Как голову мне отсечешь, — подсказал Степан просто.
— Не каждый день эки головы! — ответил палач. — Сек и разбойников, и дворян, и попов, довелось и боярина, а экую голову сечь на весь свет единому мне доведется: нет другой такой головы на всю жизнь!
— Ну, то-то! Гляди, секи лучше, со всем усердием! — сказал Степан.
— Шутни-ик! Ну, сила в тебе, Степан Тимофеич! Скажу, не греша, — кабы ты мне ранее встрелся…
— Кабы я тебе ранее встрелся, давно бы ты в яме погнил! — оборвал Степан. — Эй, Фролка! — позвал он. — Ты плакал, что пировал не довольно. Садись еще раз пировать! С царем не пришлось, то не хочешь ли с палачом Самсонкой — не боле погана душа, чем а царе да боярах!
— Уйди, тошно мне! И как тебе шутки на ум идут?! — отозвался Фролка, окончательно впавший в отчаянье от вести о скорой казни.
— Неужто мне плакать? На то они палача прислали, чтобы робость во мне растравить… Оплошал, кат-собака! Не оробею!
— Ошибся ведь ты, атаман Степан Тимофеич! — сказал палач. — Послушь ты меня: прошлый год довелось мне не меньше десятка посечь на Москве твоих похвалителей: был и стрелецкий десятник, посадского звания были, монах, ярыжные побродяжки, площадный подьячий один тоже был… Терзали их — боже спаси как терзали! Казнил я да думал: «Чего же они нашли в нем, в собачьем сыне?! За что свой живот погубили?» А ныне уразумел!.. Я уже девятый год палачом и казаков, бывало, казнил…
— Бывало, и казаков? — Степан посмотрел на Самсонку в упор. — А брата Ивана не ты порешил? Таков был казак, что на Дон из Польши станицы повел самовольством…
— Про царство казачье от Буга до Яика мыслил?! — обрадованно воскликнул палач, словно встретил знакомца. — Князь Юрий Олексич его к нам прислал?!
Разин молча кивнул.
— Твой братец вот, царство небесно, был дюжий казак! — сказал с одобрением палач. — Не дожил он твоего повстанья…
— Топор у тебя все тот? — перебил Степан.
Палач кивнул на стену.
— Вот там, во кладовке, во хламе. Отжил тот, иззубрился. Запрошлый год новый дали…
— Ты ныне тот извостри, — твердо сказал Степан.
Палач удивленно и вопросительно посмотрел на Степана и вдруг словно что-то понял…
— Свята твоя воля! — ответил он. — Ты ныне хозяин мне больше боярина! Извострю! Он не так-то и плох ведь, топор, да как срок ему вышел, то новый дают: три года служить топору в палачовых руках. А я извострю — как новый пойдет! — похвалился Самсонка.
Ударил церковный колокол. Палач снял шапку, перекрестился.


— К «Достойне» ударили. Не застали б меня… А ты, атаман, послушай: коли брезгуешь есть из палаческих рук, то не ешь, а в куски искроши пирожок-то! Может, в нем не простая начинка… — Самсонка понизил голос до шепота: — Молили меня испекчи тебе пирожок… Для иного кого, так я не посмел бы, а для тебя расстарался.
— Кто молил?
— Палачу нешто скажется — кто? Незнаемый мне человек умолял. Сказывали, что в последнюю радость тебе прислали «начинку»…
Разин схватил пирог и стал крошить корку. Вдруг ощутил под рукой что-то упругое, твердое… Выковырнув из теста комок, поднес к глазам. Это был крохотный плотный холщовый мешочек. На ощупь Степан узнал в нем бумагу.
— Чего то? — спросил он вдруг дрогнувшим голосом. И тотчас, сдержав прорвавшееся волнение, с прежней издевкой добавил: — На тот свет подорожная аль сатане письмо?..
Самсонка махнул рукой.
— Там уж сам разберешься, пойду…
Разин не слышал, как хлопнула тяжелая железная дверь, не видел, как вышел его странный гость. Весь потный, он торопливо дергал и теребил мешочек, облипший остатками теста, нетерпеливо рванул с края нитку зубами и дрожащими пальцами вытащил плотно свернутый листок засаленной и истертой бумаги. Степан развернул ее… От волнения рябило в глазах. При брезжущем свете, напрягая до боли зрение, Степан едва разобрал знаки бледных чернил полустертой грамоты:
«…мофеич… город Астрахань крепок… людей сошлось велико мно… беглых, татары… сякого люда… тысяч да пушек… А старых твоих есаул… Шелудяк да Красуля да Чикмаз… Аким Застрехин да Петенька…»
Степан привскочил, позабыл про железный ошейник. Цепь загремела, рванула его за горло. Он повалился назад на солому, не отрываясь глазами от смутных значков, не замечая боли…
— Фролка! Фрол! — окликнул Степан, в нетерпенье хоть с кем-нибудь поделиться. — Слышь, славные вести какие!
— Какие? — откликнулся Фрол.
Но Степан продолжал разбирать:
«…по вестям… ты в цепи… кован и мы не… весной опасались, а ныне… готовим рать… Народ с Волги… уездов и с Дона… к нам едет в… день… а как хлеб соберут еще бу… огда мы за правду… всей силой…»
— Слышь-ка, Фролка: «за правду всей силой!..» Мой-то Астрахань-город стоит! Стоит — не шатнется!..
Фрол молчал.
Разин вчитывался еще и еще раз в слепые, стертые строки, силясь заполнить в уме белые пятна…
— Рать великую копят… В день и ночь к ним народ идет, слышь!..
— Ну и пусть!.. — охладил его Фролка. — Тебя, что ли, выручат с плахи?!
Степан поднял голову, что-то хотел ответить, но, словно забыв о Фролке, снова впился глазами в письмо…
Он ожил. Казалось, что измученное пытками тело вдруг снова исцелилось от язв и рубцов: кожа не саднила, кости не ныли…
Значит, бояре туда не успели дойти, устрашились… В Паншине Федор Каторжный, а может, теперь уже он и вышел на Волгу. Может, опять идут уж в Царицын, в Камышин… Может, уже поднялись вверх…
Разин весь обратился в жаркое желание жизни. Вот снова бы вырваться да полететь над Русью, с астраханцами двинуться вверх! Железный ошейник давил горло, казалось — вот-вот он задушит. Степан сам был готов от бессилья и бешенства взвыть хуже Фролки… Боль сжала грудь. Не смерти страх — жажда новой борьбы охватила его до дрожи во всем существе. Не всюду еще по Руси виселицы да плахи. Не всюду палач Самсонка да царь задавили народ — нет, не всюду. Знать, есть еще вольные люди и вольные земли. «К ним бы порхнуть на Волгу, да оттуда, как стая орлов, на Москву… На Москву!.. Не оплошал бы теперь, разыскал бы дорогу!» — дрожа от волнения, думал Степан.
Мечты разожгли Степана. Прав был тогда дед Красуля: в Астрахань нужно было к народу — и все бы пошло по-иному. А ныне сумеют ли астраханцы стоять на бояр, как сумел бы Степан… Эх, каб вырваться снова из плена!..
И вот еще раз загремела тюремная дверь, вошел поп, который явился для «последнего утешения» Фролки…
Поп в тюрьме — верный знак приближения казни. Черная ряса его зловещим призраком смерти вошла во Фролову башню. Степан вздрогнул. «Нет, крылья коротки, не улетишь никуда, атаман», — сказал он себе. Пока он не получил этого тревожного и радостного письма от своих астраханских друзей, как спокойно встретил Степан палача, как легко говорил с ним о казни, как прост и легок казался ему удар топора, который отделит от тела его голову, а теперь этот поп показался ему мрачнее и пакостнее палача: он словно нарочно пришел, чтобы изгадить последнюю радость… Выгнать черного ворона вон из башни… Да как знать — может, надобно Фролке. Кому ведь что, — Степан был готов на все, лишь бы Фролка не осрамился у плахи.
Фролка сжался и задрожал… Боязливая дрожь пришедшего в ужас брата вызвала в Степане гадливость. Он крепко взял себя в руки.
Поп присел в изголовье Фролкина тюремного ложа на солому и что-то шептал… Разин видел, как Фролка вслед за попом крестился; как поп «отпустил грехи» Фролке и дал ему поцеловать крест.
Степан был спокоен.
Все кончено… Что же тут делать?! Остался только топор!..
Фролка дрожал как в лихорадке. Теперь дневной свет уже ясно проходил в каземат и привычные к сумраку глаза различали краски. Фролка был белый как снег Степан понял, что брата не могут утешить ни поп, ни ангелы, если бы вздумалось им пробраться сюда во Фролову башню. Страх смерти им овладел, как скотиной, которую гонят на бойню…
— Нет, Фролка, никто не придет выручать. Все равно нам не будет спасенья. Да ты и не жди, — сказал Разин. — Ведь топор — он что? Трах! — и кончено дело… Ну, чего ты страшишься — ведь пытки сносил, а топор пыток легче… Гляди веселей, и тебе легче станет! А то смотри, перед плахою осрамишь Разин род — на том свете тебе не прощу, загрызу зубами, ей-богу!.. Братко, слышь, уж недолго осталось! — добавил Степан со внезапною теплотой.
Опять загремел в замке ключ…
— Ишь гостей сколько ныне! — снова вдруг вызывающе сказал Разин, стараясь взбодрить брата.
Вошел тюремщик с едой. Принес последнее царское угощение обреченным: мясо с жирною кашей, по чарке водки.
— Вишь, ныне пиры какие! — удало воскликнул Степан. — Помирать не захочешь!
Тюремщик испуганно отшатнулся от громкого возгласа.
— Об душе бы помыслил, — ворчливо сказал он.
— Душа, брат, тю-тю! — возразил Степан. — Патриарх ее сатане в дар послал, хотел откупиться, а сатана не дурак: говорит, что хитрит старый черт и сам он в пекле надобен не меньше, чем Стенька!..
Тюремщик выскочил вон…
— Фрол, давай поедим. Негоже на лобное место голодными нам подыматься, — просто сказал Степан, как, бывало, приказывал казакам закусить перед боем. — Нам головы надо несть высоко да твердо ступать, пока живы, чтобы видели все, что не страшно на плахе. Ешь, ешь. Пьем-ка чарку во славу смелых!..
Фролка выпил вина, съел несколько ложек каши и казался теперь спокойней, будто одеревенел.
— Что же, брат, делать, назад не вернешь! — говорил Степан. — Ты только уж «там» подержись, не сдайся. Казак ведь ты. Как, батьку нашего не посрамишь? Ну, спасибо. Держись, — еще раз повторил Степан, стараясь внушить ему бодрость.
И вот яркий свет брызнул им обоим в глаза. У Фроловой башни стояла знакомая высокая телега с черною виселицей. Хмурые стрельцы окружали ее… Был знойный солнечный день. Разина вывели на крыльцо. На искалеченные ноги тяжко было ступать, но он не хотел показать страданий, держался прямо.
Под застрехой Фроловой башни хлопали крыльями и ворковали голуби. Под ногами людей купались в пыли воробьи. Лошади нетерпеливо хлестали хвостами, отгоняя роящихся мух… Степана ввели на телегу, Фролку опять приковали сзади…
На Красной площади и по ближним улочкам всюду лепились люди. Полны людей были кремлевские стены, люди глядели с башен и с крыш домов. Казалось, что вся Москва собралась сюда, к казни…
Степана сняли с телеги. В лохмотьях, с выбритой головой, в ссадинах и в кровоподтеках, он прямо, стараясь держаться свободно, взошел на помост, где ждал уже палач Самсонка с помощниками. И тут Степан увидел орудия казни: плаху, топор, колесо и доски…
Сердце его на мгновенье дрогнуло…
«Стало, не голову срубят, а четвертуют!» — понял Степан. Он посмотрел на Самсонку. Тот опустил глаза. Разин был готов к казни, но новых мучений уже не ждал больше. Теперь надо было снова собрать силы, чтобы перед толпою людей держаться по-прежнему твердо, как он держался в застенке во время пыток.
Дьяк стал читать приговор. Степан почти не слыхал его слов. Он весь был охвачен только одной мыслью, одним напряжением воли — держаться.
«…И ты, Стенька, вор и безбожник, презрев государеву милость и свою присягу…» — вливался в мысли Степана однообразный и нудный голос дьяка.
Вся многотысячная толпа слушала приговор, обнажив головы. Но люди собрались уже давно. Торопясь стать поближе к лобному месту, они стояли по пять, шесть часов, и пирожники, сбитенщики, квасники сновали в толпе со своими жаровнями, противнями, бочонками, угощая едой и питьем толпу зрителей… Впрочем, торг шел в молчанье, чинно, иные из продавцов и покупателей, даже не говоря, показывали на пальцах, что дать и сколько платить…
Площадь дышала зноем и человеческим потом. Вились роем мухи. Одна, назойливая, садилась все время на ссадину на виске. Степан ее хлопнул ладонью, и от резкого движения звон его цепи пролетел надо всей толпой.
Он уже овладел собой и знал, что не сдаст, как не сдавал до сих пор. Осторожно покосился на Фролку. Тот стоял, опустив голову. Над глазом его напряженно дергалось веко, по лбу, как рябь на реке, бежали морщины, но он не дрожал, держал прямо плечи. Руками крепко сжимал свою цепь.
Приговор перечислял все дела Степана: Яицкий городок, Персию, Астрахань, Дон…
Близкие лица товарищей и друзей вставали опять перед ним. Вот Иван Черноярец. «Был бы жив — не дал бы ты в цепях меня волочить. Ты бы добыл меня отколь хошь. Москву зашатал бы, Ваня! Зашатал бы ведь, а?!» — спросил Разин.
Запорожцы Боба и Наливайко, дед Панас Черевик, Максим Забийворота… «То мы с ними шли побивать панов. Потом они с нами — наших бояр побивать, а все и у них и у нас сидит панство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66