Сборы его были коротки. Весь Кагальник говорил об отъезде Степана. Это был общий праздник. Поездка его означала, что он здоров и снова себя ощущает хозяином Дона: не страшится напасти ни на себя, ни на свой городок, который он оставляет.
Даже Алена, всегда не любившая провожать в отъезд мужа, на этот раз заразилась общей радостью и спокойствием. С легкой и веселой заботливостью она хлопотала, пекла подорожнички, жарила мясо в дорогу, цедила наливки…
— Батяня, возьми меня! — попросился Гришатка, увидев отца в конюшне, где он выбирал лошадей в дорогу.
— А что не взять! Едем! — со внезапной веселостью вдруг согласился отец.
— А матка? — растерянно пробормотал не ждавший согласия мальчишка.
— Что ж, вместе так вместе. Давай уж и матку зови, собирай и Парашку!..
— Матка! Матынька! — мчась со всех ног к Алене, заголосил от восторга Гришатка. — Мы с батей поедем ко Фролу Минаеву… Батя тебе и Парашке велел собираться!..
Алена смутилась и вся залилась вдруг ярким румянцем. Так много лет никуда она не выезжала… Она не могла поверить внезапному счастью…
— Что балуешь! Отвяжись! — чтобы скрыть смущенье, прикрикнула она.
— Матка же! Батя с собой тебя кличет, велел собираться с Парашкой. На тройке поскачем. Вот славно-то будет! Округ казаков три сотни!..
— Отстань, не балуй, — проворчала снова Алена.
— Батяня! Батяня! — жалобно выкрикнул Гришка, выскочив снова во двор. — Батяня! Мне матка не верит. Ты сам вели ей сбираться!
— Скажи, я не мешкав велел. В одночасье готова была бы! — откликнулся Разин.
Такого веления Гришка придумать не мог. Алена схватилась за сундуки, за наряды… Бархат, атласы, парча полетели на пол, пестрея всеми цветами… Ленты, мониста, запястья, рогатые кики… Не ударить бы в грязь перед всеми казачками и перед Минаихой… Что бы еще прихватить?..
Жадный к нарядам женский глаз не хотел расстаться ни с чем из добра…
— Вот так майда-ан! — воскликнул Степан, входя со двора. — Аль и впрямь ты богата, казачка?! Гляди, сколь всего — как на добром торгу!.. Неужто с собою все надо?! Аль третью тройку велеть заложить?
— Да что ты, Степанка! — смутилась Алена, испугавшись его насмешки и помня, что часто насмешки его переходят в гнев. — Не велишь — ничего не возьму!..
— Коней пожалела! Нет, ты не жалей. Я вправду тебе, от души, Алеша, — заметив ее испуг, сказал Разин. — Не всякий день ездишь со мной по гостям. Как по-женски-то надо?..
— Не много мне нужно, Степан Тимофеич, — поделилась заботой Алена, — да вот я растерялась. Нарядов повсядни-то не ношу; какой краше личит — не знаю…
— А все тебе хороши: лазорев — к очам, алый — к румянцу, в зеленом ты и сама будто цвет в зеленях… Каков ни прикинь — все пригожа!.. Да шубу теплее, смотри. Ту, лиловую, на соболях, али беличью голубую надень… И мне, что ль, обрядиться покраше да кой-что в гостинцы свезти и Фролу, да и Минаихе, и есаулам подарки… Покажись, покажись-ка в зеленом. Краса-а атаманша!..
— Батя, мне саблю! — пользуясь ласковым расположением отца, шумел Гришка.
Степан выбрал сам и нацепил ему на пояс нарядный кинжал…
Весь городок сбежался смотреть на отъезд атамана.
Казаки желали добра и удачи, понимая, что едет Степан не ради простой потехи. Казачки наперебой обнимали Алену. Казачата перекликались с Гришаткой. Три сотни казаков с мушкетами, с саблями приготовились к выезду. Степан, обратясь к кагальницким, велел слушать Федора Каторжного. При народе вручил ему булаву.
Воротные казаки наконец распахнули ворота, и весь поезд вылетел в снежный, сверкающий под январским солнцем широкий простор… В то же мгновенье с наугольных башен Кагальника приветом ударили пушки.
— Кто затеял дурить — ты аль Федор? — спросил атаман у Наумова, скакавшего о бок его коней.
— Федор пальнуть сдогадался, Степан Тимофеич. А я мыслю — добро: пусть слышат низовые черти, что наш атаман поднялся, пусть чешут в затылках! — весело отозвался Наумов.
— Ну, лих с ним… пусть чешут… Давай поспешай!
Снежная пыль засверкала вокруг коней. Пар из конских ноздрей и от людского дыханья, серебрясь, быстро таял в морозном воздухе и оставлял на ресницах, усах и бровях седину. Из-под пушистого платка, из мягкого собольего ворота теплой шубы Алена любовно глядела на мужа. Вот так бы и плыть в ладье по белому, серебристому морю снегов, под таким сияющим солнцем, с таким удалым орлом и самой — как орлихе… Разве что только вот после свадьбы чувствовала она подобное радостное замирание в груди, когда возвращались они домой и когда ей Степан сказал, что в глаза ее мочи нет глянуть — сколь ярки…
Степан всей грудью вбирал резвый ветер с морозной степи, распахнув широкую медвежью шубу, из-под которой виднелся алый кафтан. Хорошо и привольно было скакать, будто новая жизнь наливалась в жилы. Он чувствовал себя молодым и сильным. Взглянул на Алену, обнял ее и крепко поцеловал в губы, чувствуя сам, как иней с его усов замочил ей лицо… Она по-девичьи застенчиво засмеялась и опустила ресницы.
— Гриша! Гришка-а! — окликнул Степан.
Сын обернулся к нему с облучка, обсыпанный снежной пылью из-под копыт резвой тройки. Он был в этот миг как две капли воды похож на того синеглазого «паренька», с которым Степан возвращался когда-то на Дон с богомолья…
Степан улыбнулся ему.
— Здорово, Гришка!
— Ух, здорово, батя!
— А что ж, мы с тобой не казаки, сынок? — спросил Разин. — Иные все в седлах, а мы на санях… Айда в седла!..
— Дава-а-ай! — заорал во все горло Гришатка.
Четверка заседланных шла позади саней. Остановив весь поезд, Степан пересел вместе с Гришкой верхом. Он заметил немую тревогу в глазах Алены и молча же, взглядом ее успокоил.
Все, все миновалось!.. Прежняя сила влилась в упругие икры Степана, когда он оперся о стремена, ветер ожег морозцем лицо… Жизнь летела навстречу…
С седла он опять поглядел Алене в глаза, — глаза, как синее небо… — присвистнул и полетел, избоченясь, перегоняя своих казаков.
— Батька, батька в седле! Гляди, сел! Гляди, скачет!.. Ну, стало быть, здрав! — пролетело между казаками.
А он обогнал весь их строй и выехал наперед. Наумов с двумя веселыми есаулами поспевал за ним с белым мятущимся по ветру бунчуком…
В белой бескрайней степи вдоль Донца после недавних метелей дорога, которую не успели заездить, едва заметно бежит на холм, с холма снова вниз и опять поднимается в горку. По сторонам то вздымаются, серебрясь на солнце, сугробы, то низко стелется снежная пелена и щетинки сухого ковыльника в ветре мотаются, не покрытые снегом…
Вон далеко-далеко в степи показались какие-то всадники, сани… Должно, в Кагальник откуда-то новые скачут, не то казаки с верховьев Донца.
Степан чуть присвистнул коню и понесся вперед…
Нестройной ватагой навстречу скакали казаки с верховьев. Солнце садилось в степи и било в глаза золотыми лучами, так что слепило зрение и мешало видеть… Встречных скакало с сотню.
— Стой! Стой! — понеслось им навстречу.
Черт знает ведь, что за народ по степи. Там тоже играет по ветру казачий бунчук.
Не Минаев ли снова?!
Махнули условленно бунчуками, перемахнулись саблями… Дали по выстрелу из мушкетов… Узнали: свои!
Уже без опаски съехались казаки. Замелькали знакомые лица. Встрепаны, окровавлены, в ранах, кто как попало одет; несмотря на мороз, иные в одних лишь кафтанах, закутаны в конские чепраки, молча сгрудились на дороге…
Есаул Сеня Лапотник выехал наперед.
— Что стряслось? — спросил его Разин, и холод уже пошел у самого по спине…
— Беда стряслась, батька! — глухо ответил Сеня. — Побили нас воеводы.
— А Фрол? — через силу, тихо выдавил Разин.
— В санях, атаман, — указал лишь глазами Сеня.
Разин тяжело и неуклюже пополз с седла. Наумов успел подхватить его под руки. Неверной походкой направился атаман к саням, укрытым медвежьей полостью. Оседланный каурый конь без привязи шел за санями.
Казаки расступились, давая Степану дорогу. Ездовый, склонясь с облучка, откинул полость в санях. На сене, выпятив к заходящему солнцу русую бороду, навек запрокинув большую кудластую голову, с нерастаявшим инеем в волосах, лежал мертвый Минаев…


ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
«ПОДБИТЫЕ КРЫЛЬЯ»

Скошенные надежды

Все южные городки по Донцу внезапным ударом занял Волконский. Казаки были разбиты, бежали, спасаясь, на Дон. Над местными горожанами, над крестьянами и стрельцами дворяне чинили расправы.
Тульский поход был провален…
Степан возвратился к себе в Кагальник. Покойника до утра положили на лавку, где прежде лежал Степан. В застывшую руку вложили свечу.
Не верилось. Разин молча сидел возле убитого друга, сумрачно глядя в трескучий огонь восковой оплывавшей свечи. Алена Никитична плакала тоже молча и безутешно. Ей казалось, что это ее несчастная доля: если б она не поехала с мужем, такого несчастия не стряслось бы. Она не хотела и слышать о том, что Волконский разбил казаков уже почти неделю назад.
С улицы был слышен стук топора. Там ладили гроб атаману. К рассвету хотели внести в землянку, да был он длинен и широк, а двери землянки узки. Пришлось выносить покойника. Поставили гроб посреди двора. При тихом морозе ровно горела в мертвой руке свеча. Две свечи — в изголовье гроба.
На крышку гроба казак прибивал атаманскую саблю, два пистолета и шапку. В ту руку, где свечка, вложили Минаеву крест, в левую — атаманскую булаву. Он лежал, приодетый в нарядный алый кафтан с жемчужными пуговицами. На высокий лоб опустились несколько одиноких снежинок и так, не растаяв, лежали на лбу.
Минаиха, привезенная на других санях, плакала, припав к ногам Фрола, причитала голосисто, визгливо и вдруг выводила тонкую, нежную нотку, как будто свирель…
Утром начали приезжать казаки из Ведерниковской и Кагальницкой станиц, приходили казачки. Глядели, вздыхая, в красивое мертвое лицо атамана, смотрели с сочувствием и любопытством, как убивается и плачет его атаманиха.
Степан осмотрел могилу, которую рыли на острове. Несмотря на мороз, на дно ее сквозь песок просочилась вода.
— Какая тут, к черту, могила! Тут раки сожрут мертвеца! — недовольно сказал он. — А будет высоко весеннее половодье — и вымоет с гробом… Айда на станичный погост, там на горке копайте…
Вскинув лопаты и ломы на плечи, казаки покорно пошли на берег.
— Могилка ненадобна, то бы засыпать!.. Примета худая — пустую могилку кидать: еще мертвец будет! — сказали в толпе любопытных, собравшихся возле могилы.
— Старухины враки! — одернул Степан. — Пусть остается яма…
После полудня приехал с погоста казак сказать, что могила готова.
Восьмеро казаков подняли тяжелый некрашеный гроб, по донскому льду понесли к Ведерниковской станице… За гробом никто не вел Фролова Каурку. Он сам шагал за хозяином, время от времени только вытягивал шею и нюхал край гроба.
Простоволосая, со снежинками в растрепавшихся волосах, красивая, молоденькая, балованная Минаиха тоненько плакала, опираясь на руку Алены. С другой стороны держала ее сухая суровая есаулиха — казачка Наумова. Она глядела так, будто досадовала на Минаихин плач, и видно было: коли убьют, не дай бог, Наумова, казачка его не обронит единой слезы, так придет и к могиле — прямая, сухая, с сухими глазами, разве только покрепче прикусит губу…
Казаки Минаева ехали позади в молчании. Порубленные, израненные: у кого — рука, у кого — голова, с трудом держались они на ногах и в седлах. Видно было, что крепко бились с дворянами и атаман их недаром погиб в бою…
Желтое морозное солнце уже спускалось к закату, когда вошли они на погост. Конные казаки стояли вокруг могилы широким кольцом. Казачки и ребятишки столпились поодаль, заполнив весь небольшой кладбищенский холм. Пять заряженных пушек выстроились рядком за погостом, над берегом Дона. При закате ярким рыжим пятном на вершине холма под вербой лежала гора свежевырытых комьев промерзлой глины. На рыжий гребень казаки поставили гроб. Могила была рыта щедрой и сильной рукой — глубока и просторна, как дом. Минаиха пуще заголосила, припав к телу мужа, рыдая, ударялась о гроб головой. В несколько голосов запричитали сошедшиеся казачки. Знамена склонились низко, касаясь полотнами гроба и рыжей промерзлой глины. Нагнулись к земле волосатые, пышные головы бунчуков… По мерзлой дороге послышался цокот скачущей сотни, и на пригорок со знаменами черкасских станиц взъехали казаки из Черкасска. На самом пригорке они чинно скинули шапки и в знак печали склонили свои знамена.
— Кто звал их? — спросил Степан у Наумова.
Не нарушая торжественности минуты, Наумов подъехал к Петрухе Ходневу, который скакал впереди черкасских, что-то с ним пошептался и быстро вернулся к Разину.
— Фрол Минаич подолгу в Черкасске живал. Узнали — и честь отдать от шести станиц по пятнадцати казаков послали. Не гнать, Тимофеич, когда подобру прискакали! — сказал Наумов.
Но Разин уже не слышал того, что говорил Наумов, уже не видал никого вокруг… С Минаевым хоронил он свой тульский поход. Все, все надо было заново думать. В Минаеве он хоронил атамана, которому верил, как себе самому. Так широко умел мыслить Фрол, так далеко умел видеть, такая была в нем большая кипучая сила… Не видеть, не слышать сейчас никого, сидеть бы, как прошлую ночь просидел над телом убитого друга, одному в тишине и думать, словно советуясь с ним, как и что теперь делать дальше…
— Что ж дальше, батька? Ты скажешь последнее слово? — шепнул над ухом Наумов.
— Последнее слово? — громко переспросил его Разин. — Да, много бы слов надо было сказать, атаманы, у гроба такого друга!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66