Только что вора поймали, Юрий Олексич, с прелестным письмом атаманишки Харитонова Мишки. Вести важные в нем, боярин, прочти-ка…
Воевода взял в руки помятый лист сероватой бумаги.
«От Великого Войска честного и грозного, Донского, Яицкого и Запорожского, от атаманов войсковых Михайлы Харитоновича, да Василия Федоровича, да Тимофея Ивановича, да от старшины от Петра Осиповича. Ко всем атаманам, по всем уездам — в Кадомский, Темниковский, Курмышский, Шацкий, Алатырский, Ломовский, Ядринский, Козьмодемьянский, Кокшайский — ко всем крестьянам, чувашам, татарам, мордовцам, черемисам, пахотным и работным людям, ко всей черни. Как к вам вся наша память придет, и вам бы черни со всеми вашими атаманами тотчас идти к нам в полк, в Кадом, на воевод и бояр и на всех мирских кровопивцев. А войсковой атаман Степан Тимофеич из-под Саратова в Пензу будет и наскоре к нам обещал, да указал атаман до его приходу по-прежнему города брать и воевод и всех ненавистников кажнить».
— Брехня! — сказал Долгорукий. — Как же он в Кадом зовет, когда в Кадоме воевода наш Бутурлин?! Врака все, Петр Семеныч. Да все же ты вора пытать укажи, дознаваться — отколе вести, что Разин к ним будет.
— И сам я так мыслил, боярин, что все брехня, да все же ум ладно, а два ума лучше! Не обессудь, что поздно тебя потревожил!
Боярин встал со свечой проводить до дверей Урусова, но окольничий не успел выйти за дверь. Засыпанный снегом, с сосульками в бороде и усах, с бледным, несмотря на мороз, лицом, перепачканным кровью, перед ними стоял Дмитрий Аристов, бывший кадомский воевода, а сейчас воеводский товарищ окольничего воеводы Афанасия Бутурлина…
— Боярин Юрий Олексич! Воровской атаман Харитонов… отбил назад Кадом, — со сведенной от холода челюстью невнятно пробормотал Аристов.

Новая дума

Крепкое тело Степана все-таки не сдало. Он очнулся. Но тупая боль с назойливой нудностью сверлила в голове. Очнувшись, он никому не сказал ни единого слова, упорно думая о своем.
В первые дни, когда он очнулся, Алена с плачем молила его словечка. Степан отвернулся к стене. Тогда она унялась. «Отмучится душа, оттоскуется и отойдет, — раздумывала она. — Бывает, что хлеб прихватит в горячей печи и корка на нем заскорузнет, а после водичкой сбрызнешь, укроешь потепле — глядишь, и отмякла!»
Она набралась терпенья, окружая его заботой и нежностью, не допуская к нему никого. Кругом была монастырская тишина, которая не мешала Степану думать часами. Он не хотел сдаваться, искал себе новых путей. Все, что творилось вокруг него, было как сон. Негромкие разговоры жены и детей журчали в соседней комнате, не доходя до его сознания…
И вдруг потянуло морозом и чьи-то чужие и непривычные голоса нарушили строй его мыслей:
— Дозволь к атаману, Алена Никитична! Горько нам! Столько верст мы к нему пробирались. Не по себе шли — народ посылал!..
— Идите, идите отселе, он спит, — зашептала Алена.
Степан всколыхнулся. Словно какой-то свежей волной окатило его с головы до ног. Радостный холод прошел по спине. Он сам не заметил, как, скинувши на пол ноги, сел на скамью, на которой все время лежал.
— Алеша! — раздался его неожиданно крепкий и звучный голос. — Зови всех сюда, кто пришел издалека!..
Но Алена уже успела всех вытолкать из землянки. Растерянная, вбежала она к Степану.
— Куды же их всех-то!.. Ты ведаешь, сколько их там! — беспокойно заговорила она.
— Гришатка! — окликнул Степан. — Давай пособи одеваться…
— Степанушка! — в страхе вскричала Алена.
Но Степан уже был на ногах. Он слегка пошатнулся, схватился за край стола, сел на скамью и все-таки поднялся снова.
— Давай, — поощрял он Гришатку. — Рубаху давай, кафтан… Сапоги-то я сам не взую… Валены дай мне… Ну, саблю теперь, пистоли давай — все, как атаману пристало… Голова-то… Вот шапку боюсь… Ну, давай потихоньку…
Опершись о плечо Гришатки, сиявшего гордостью, он вышел к народу…
Весь городок облетела, как молния, весть о выздоровлении атамана. Народ вылезал из бурдюг, натягивая на плечи, на ноги кому что попало, бежали к нему навстречу… Их были сотни…
— Здрав буди, батька!
— Не чаяли видеть в живых-то, солнышко наше!.. — кричали ему…
Опять донские и запорожские шапки, кафтаны, тулупы и полушубки, зипуны, армяки, котыги Котыги — коты, мужская и женская верхняя обувь.

, сапоги и лаптишки…
Нет, не проклял его народ за казачью измену!
Есаулы сбились возле Степана: Федор Каторжный, Ежа, Дрон Чупрыгин, Хома Ерик, дед Панас Черевик… вынесли войсковой бунчук, развевавшийся по ветру.
— А где же Наумыч? — спросил Степан.
— Прогнал ты его. Я звал — не идет, — отозвался Прокоп, — тебя прогневить страшится.
— Что было, то было, быльем поросло. После, может, его на осине повешу, а ныне он надобен… Кличьте живей…
И все закипело.
Разин велел пересчитать войсковую казну, все оружие, порох, запасы пищи, указал посреди городка очистить широкую площадь для починки и осмолки челнов… Через час Степан утомился. Тяжело опираясь на Гришку, вернулся в землянку и лег. Голова болела, но он был радостен… С этого дня здоровье вливалось в него потоком.
Он разослал гонцов с письмами — на Украину к атаману Сирку, к Фролу Минаеву на Донец, в Царицын и в Астрахань к атаманам, к брату Фролке в верховья Дона — всем сказать, что он жив, что не кончил борьбы, что поражение под Симбирском не заставило его покориться. Снова всем заявить себя атаманом великой народной рати спешил Степан.
«И не так еще били Богдана, — возвращался он к старой и неотвязной мысли. — Искал Богдан новых путей. И мне поискать… Может, Волгой не лучший путь на Москву. Тяжела была Синбирская горка, а впереди-то Казань! Царь Иван Васильевич Грозный ходил под нее два раза, а с тех пор как укрепили ее! Не сразу возьмешь… А далее Нижний — богатых купцов полно. Устрашатся моих-то: все деньги свои отдадут воеводам, лишь бы город держали. Дальше, сказывают, Владимир да Муром… Поди-ка пройди сквозь такую защиту больших городов!.. Каб иных доискаться путей!..»
В астраханской Приказной палате Степан взял большой воеводский чертеж Московского государства. Ему приходилось и прежде глядеть чертежи во время войны с Польшей. Теперь он велел Прокопу спросить про чертеж у Наумова. Наумов все еще избегал заходить к нему, но чертеж прислал.
Разин бережно развернул его перед собою, придвинув свечу, низко склонился к нему головой, разбирая реки и города.
«Вон ведь куды меня заносило! — раздумывал он, следя за изгибами Волги. — Да, густо тут городов… Силы много пойдет на каждый!.. А где взять иного пути? По Донцу прикинуть?.. И тут их немало — ишь, лепятся дружка на дружку!»
Степан разбирал названия городов, и чем больше он их разбирал, тем яснее делалось на душе: Маяцкий, Изюм, Тор, Чугуев, Змиев, Царев-Борисов, Балыклея, Мелефа — все это были города, в которых вместо воевод сидели теперь разинские есаулы, города, которые крепкой рукой держал атаман Фрол Минаев…
Разин искал пути на Москву. Но он не мог лежать долго, склонившись вниз головою. Рана его начинала болеть, наливалась кровью и билась, как будто гвоздили по голове кузнечной кувалдой… Атаман откинулся на спину, на подушку, чувствовал, как отливает от раны кровь, как легче становится голове, и опять возвращался к своему чертежу.
Острогожск, Ольшанск, Рыбный… Усерд… Вот Москва… Ольшанск, Рыбный, Новый Оскол… Этот путь был знаком Степану: этим путем проходили казаки в Польшу. Этим путем ехал он сам в войско к Ивану после ранения… Новый Оскол, Старый Оскол, Курск… Нет, он ехал тогда на Путивль, на Чернигов, а правее… И как по щучью веленью, открылась перед глазами широкая степь — от Нового Оскола до Тулы…
От радостного волнения снова ударила в голову кровь… Степан повалился на спину и лежал неподвижно, не смея поверить находке… Не рябит ли в глазах?! Не похмелье ли накатило какое?! Он усердно моргал, чтобы лучше прочистить зрение.
В это время за окнами грянули бубенцы. Так, бывало, в несколько троек, с шумом езжала на святки станичная молодежь по гостям или свадьбам. Степан, который опять уже потянулся к чертежу, с любопытством прислушался, что там такое творится… Послышались говор, шум, какие-то веселые выкрики, и в землянку ввалился раскатистый окающий голос Фрола Минаева, за ним и сам этот вечно кипучий, рослый, русый казак в широкой медвежьей шубе, братски расставив объятия, навалился на атамана.
— Здоров, батько! Как же ты, непутева твоя голова, угодил-то под саблю!.. Вешать надо чертей казаков, не сумели тебя уберечь!.. Ну жив, слава богу… а черен, как черт!.. — гремел Фрол, разглядывая Степана. — Исхуда-ал!.. Я тебе кой-каких там гостинцев привез, поправляйся…
— Тпру! Стой, окаянный, куды те несет, не конь — прямо бес! — услышали они голоса.
Фрол вскинулся, брызнув веселым смехом:
— Каурка! Пошел, уходи! Ах, срамник! В атаманску избу-то без спросу!.. Вот я тебе дам, собака!..
Фрол выскочил на минуту и тотчас вошел.
— Прости, Тимофеич, к тебе поспешил и коню не сказал во дворе дожидать, а он, окаянная сила, за мною в избу, будто званный!.. Он всюду за мной без повода ходит… Ну, здравствуй еще раз!
Минаев приехал на целом десятке троек. Он крепко стоял в своих городах. Все верховья Донца были словно его воеводство, где он замещал добрый десяток царских воевод, изгнанных или казненных народом.
Он навез разных подарков: битых гусей, ветчины, наливок, круп, сала, сушеных груш, яблок, соленых грибов…
— Не воеводским обычаем брал, избави бог, батька! — шумел он, по-волжски «окая». — Народ все тебе приносил. У нас там народ богат. И твое-то имечко свято народу, Степан Тимофеич! Добра тебе хочет народ, ждет, когда ты поднимешься снова.
— Чем гусей да индеек на тройках возить, собрал бы возов сотню хлеба! У тебя в голове бубенцы, да орехи, да пироги, а мы, Фрол, державу воюем!.. Не пирогами нам войско кормить. Хлеба надо! — резко одернул Степан.
— Да, батька, ведь с тем я к тебе: я хлеба тебе соберу хоть и триста возов! Край богат — были б деньги. Казны у меня нехватка. Ты денег давай, — легко сказал Фрол. — Мы там сколь хочешь войска прокормим!..
Минаев гремел голосом, громко смеялся, уверенно звал Степана все войско вести на Донец.
— Дождались бы весны, да и грянули дружно оттуда!.. — гудел он. — Ведь за нас весь народ. Поверишь, робята мои на торга в Харьков едут гуртом — воеводы их пальцем не смеют!.. А я, батька, умыслил, чего никому не приснилось: ударить на Новый Оскол да оттоле прямым путем в Тулу!..
Минаев раскатисто захохотал.
— Вот будет ди-иво, как в Тулу-то влезем, а! Не ждут воеводы с нашей сторонки гостей под Москву.
Степан вдруг весь покрылся испариной. Минаев словно поймал на лету его же мысль, но надо было ее еще взвесить, проверить… Поход — не игра… Должно быть, глаза не соврали Степану, когда подсказали эту дорогу по чертежу…
— Уж, верно, не ждут, — подтвердил атаман, стараясь хранить спокойствие.
— Не ждут, батька, где им! Дорога прямая будет: больших городов по пути нет, Воронеж вправо, Курск влево оставим… Вот Белгород мне как бельмо на глазу. Воевода там с войском сидит, князь Волконский. Да до весны он не двинется, станет сидеть. А кабы попередить его, батька. Ты силу свою подкинешь, и воевода тогда не посмеет на нас. Ведаю, рати его не так много. Да и нам с запорожцами сговориться: Сирко воеводе на хвост наступит — он будет сидеть да молчать и носа из Белгорода не сунет…
Минаев к чему-то прислушался, вдруг быстро шагнул к двери, распахнул ее… В сенцах стоял Прокоп.
— Не один ты тут, батька?.. Я тогда после зайду. Дельце мое не велико… — растерянно пробормотал рыбак. — Здравствуй, Минаевич, Войска Донецкого атаман! — дружески поклонился он Фролу.
Тот поглядел сурово и неприветливо.
— Здорово, рыбак! Опосле зайдешь. Ныне нам с батькою бесноватых не надо! — резко сказал он.
— Опосле, опосле! — суетливо отозвался Прокоп и задом попятился в сенцы.
— Чего-то тут у тебя порченый дьявол снует?! — проворчал Минаев.
— Да свой человек, Наумова друг. И разумом взял и отвагой. Чего он тебе? — удивился Степан. — Пошто ты его обидел?
— А в сенцах пошто тут мотается, словно бы пес?
— Ну, вишь, шел по делу, смутился…
— Не люблю я уродов: как чирьи в роду людском!.. Недобрые люди… — серьезно сказал Минаев.
— Да брось-ка ты, что ты! Уродец уродцу рознь.
— Ну, как знаешь, а бесноватых я все-таки не люблю! — перебил Минаев и, насколько возможно понизив голос, вернулся к прежнему разговору: — Так, слышишь ты, тульские кузнецы ко мне присылали, зовут… А в Туле мы с ружьями, с пушками будем… А далее нам уж прямая дорога в Москву через Серпухов или Каширу… Лазутчиков слал я по всем городам — путь пытать. Ждут нас, Степан Тимофеич, золотко, жду-ут! И что тебе Волга далася! Мой-то путь тоже испытан: Иван Болотников шел сим путем. Не в обиду тебе, не хуже был атаман… Попутал с дворянами, Ляпунов Ляпунов Прокопий Петрович (умер в 1611 г.) — рязанский воевода, примкнувший с крупным отрядом к Болотникову, а во время осады Москвы 15 ноября 1606 г. перешедший на сторону Шуйского.

его продал. А мы без дворян обойдемся!
— Что ж, пешим походом… — сказал Степан.
— На что, батька, пеше! — весело воскликнул Минаев. — У меня ведь нонче соседи — татары да запорожцы — все лошадиные люди, — шутливо сказал он. — Чего нам коней не купить! Сколь надо — сдобудем!.. Покуда ты размышляешь, в то время челны готовь, а там поглядим — Доном идти на челнах али конно. Пока ты размышляешь, а я тысяч пять лошадей приторгую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66