— Войско! Войско, Корнила Яковлич! — закричали из мрака. — Кагальницкие скачут, не менее тысячи!
— Где? С какой стороны?
— С низовьев по правому берегу гонят.
И вдруг все вокруг охватило смятенье.
— Срезай постромки к чертям!.. Давай сюды вора… Сюда-а!.. — торопливо покрикивали вокруг. — Тпру! Тпру-у!..
— А, ч-чер-рт вас… дава-ай!..
Степана схватили, волоком за ноги потащили по снегу, колотя головой об ухабы, скребя голой спиной по сугробам…
Но он не чувствовал ни боли, ни холода. Все его существо было охвачено только одной мыслью: «Неужто Панас возвратился назад?! Эх, беда!.. Как бы здорово взяли Черкасск, покуда черкасская сила вся тут завязла!»
Степана вскинули, как мешок, на спину лошади, под брюхом ее связали ему руки с ногами…
— Живей, черт, живе-ей! — кричал рядом Петруха.
И лошади понеслись… Его везли, окруженного всадниками, но кое-как он все же узнал, что везут через Дон к Ведерниковской станице. Вот кладбище, где хоронили Минаева. По темной станице несколько конных мчалось стремглав, увозя его в темную степь…
Разин понял, что Дрон и дед Черевик не успели уехать достаточно далеко, услышали взрыв, увидели зарево и возвращаются…
Крики и выстрелы раздались на том берегу… Вот-вот, всего через Дон… Там схватились они с черкасскими…
— Э-ге-ге-э-эй! Дед Пана-ас!.. Выручайте!.. — закричал изо всей своей силы Степан.
Чем-то тупым и тяжелым его оглушили по голове.

Крестом и цепями

После того как на темной улице Ведерниковской станицы Петруха Ходнев оглушил Степана ударом мушкетного приклада по голове, Разин очнулся в притворе черкасской церкви уже закованным в цепи и прикованным толстой цепью к бревенчатой новой стене притвора. Перед глазами его все время будто маячил туман, помутивший зрение после удара, который опять угодил по едва залеченной ране.
В церкви все время служили молебны, чтобы «колдун» не мог расковаться и сбросить цепи. Толпа казачек с подростками казачатами сходилась глядеть на Степана, и все шарахались и визжали, когда от его движений гремела цепь, которой он был прикован.
По десяткам сменялись понизовые казаки для охраны его днем и ночью…
Шел великий пост. С разных станиц съезжались сюда казаки и казачки молиться, и потому перед пленником не редела толпа любопытных зевак…
«Неужто же нет среди них никого, кто слово доброе молвил бы! — думал Степан. — Не одни домовитые сходятся тут. Али всех устрашил Корнила?»
Так вот для чего было нужно объявить его колдуном!
Степан вспомнил «старицу Алену» из Темников, атаманшу, сложившую ватагу в семь тысяч крестьян. В самое тяжкое время, когда уже сам он был ранен и в Арзамасе свирепствовал Долгорукий, Алена бесстрашно била боярское войско, спасая народ от воеводской расправы. Разин с ней говорил только раз. Но крестьяне рассказывали о ней, что она не знала ни страха, ни жалости к врагам, убивая дворян и пуская на дым помещичьи гнезда. Когда ее наконец одолели, ее объявили колдуньей и сожгли живьем в срубе. Она и тут не явила страха и, плюнув на Долгорукого, спокойно легла на костер… «А сердечко-то бабье!» — припомнил Степан ее слова и ямочки на щеках от улыбки… Он даже чуть-чуть улыбнулся сам…
«От срама и страха творят они нас колдунами, чтобы народ не дерзал восставать. Внушают, что не людскою народной силой биты дворяне и всякие ратные люди, колдовским ухищреньем, — понял Степан. — Да поздно уж нынче, бояре и воеводы! Видал народ ваши пятки, ведает он, что бежали вы от простого дубья. Видел народ и трепет ваш перед плахой, слезы ваши да кровь, простую, как наша… Прозрел ныне народ на Руси. Не уляжется, нет! Опять будет трясти вас, как груши… Отсеют хлеба мужики — и опять соберутся в ватаги!..»
Хотя был еще пост, но с каждым днем становилось теплее. К церкви уже привезли целый воз нарезанных по донским берегам краснокожих гибких вербинок с нежными, пушистыми «котятами»
В вербную всенощную, бывало, на площади в городе закипала игра в «верба-хлест, бей до слез» и молодежь хлестала друг друга вербными прутьями. Попы бранились за эту языческую забаву, однако унять ее не могли.
На этот раз молодые казаки и казачки, словно охваченные какою-то робостью, тихо шли ото всенощной, и никто не затеял веками жившей игры. Только где-то, уже далеко от церкви, услышал Степан взрывы смеха и вскрики и визг вспугнутых девчонок…
«А болит у них сердце, болит! — думал Разин. — Сколь ни старайся, Корней, не поднять тебе злобы их против меня: знают, что я для народа за правду бился, и скажут еще они свое слово!»
Через день поутру, тотчас после обедни, когда толпа собравшихся не вмещалась в маленькой церкви, поп в облачении, с зажженной свечою вышел на площадь.
Петруха Ходнев помогал мелкорослому, щупленькому, как сухое яблоко сморщенному псаломщику с седоватой косицей вытащить из церкви пузастый, тяжелый аналой, обшитый черным сукном.
Домовитые казаки, вся знать, со строгими, великопостными лицами, важно расположились вокруг аналоя. Таинственно перешептывались. Простые казаки почуяли что-то необычайное, напряглись любопытством. Поп развернул длинный свиток и торжественно огласил послание патриарха, которое сообщало, что великим постом, в неделю православия, в Москве, в Успенском соборе, патриарх Иоасаф отлучил от церкви, проклял и предал анафеме «вора, безбожника, клятвопреступника, сатанинского сына, изверга и убийцу, пролившего кровь невинных», казака Зимовейской станицы Стеньку Разина.
Вся собравшаяся на площадь у церкви толпа гулко охнула одним вздохом, как вершины деревьев в лесу при внезапном порыве ветра, глухим шумом вдруг охватило площадь, но все тотчас же смолкли, когда поп взял из рук дьякона сразу целый пук зажженных свечей. Все с любопытством уставились на небывалый факел в поповских руках.
— Трижды анафема, проклят безбожник, враг церкви Христовой Стенька, — возгласил поп с каким-то озлобленным торжеством. — Предан навек сатане и отвергнут от бога! Во ад, в геенну огненную, на веки веков предается душа его Вельзевулу. Да никто не спознается с ним. Да никто же любит его, да никто же молится за него, безбожника-убийцу. Трижды анафема проклят! — воскликнул поп и повернул зажженные свечи, которые держал в руке, горящими концами вниз. Некоторые из них погасли и зачадили.
Степан словно и не слышал попа, словно не видел толпы казаков и стоящей впереди всей старшины. Он сидел, опустив голову, отламывая хлеб от краюхи, лежавшей рядом с ним на полу притвора, и бессознательно медленно жевал подгорелую корку.
— Трижды анафема Стенька проклят! — повторил на всю площадь поп и снова огнем вниз поставил свечи.
На площади в задних рядах толпы в это время поднялась суматоха, словно кто-то проталкивался, рвался сквозь людское скопище, послышались приглушенные возгласы, восклицания. Многие головы повернулись в сторону шума.
Войсковая старшина, опасаясь явить страх и утратить достоинство, беспокойно косилась на окружавших…
— Трижды проклят безбожник, враг церкви Христовой, убийца, вор, клятвопреступник, анафема Стенька! — выкрикнул поп и в третий раз опрокинул свечи. Пламя затрепетало, и фитили потухли, распространяя чад.
Толпа раздалась, пропуская к церкви неприбранную, с измученными глазами, запыхавшуюся от долгой и быстрой ходьбы Алену.
Вырвавшись наконец из людского скопища, Алена остановилась, взглянула на скованного цепями мужа, грязного, со всклокоченной поседевшей бородой, в растерзанном дорогом кафтане и об одном сапоге, глядевшего в пол, где лежала краюха.
Домовитые успокоенно переглянулись и отвели от несчастной глаза.
Алена всплеснула руками, ноги ее подкосились, и молча она упала на колени там, где стояла. Глаза ее помутились, но слезы не лились по щекам, а как-то странно держались, дрожа между густыми ресницами. Она вся была в этих покрытых трепетной влагой синих глазах, затаивших отчаяние и муку.
— Так да погаснет в душах людских любовь к анафеме Стеньке. Так потухнет бесовская сила его, как погас для него свет любви и прощенья божьего! — возгласил поп, глядя на тающий чад от погасших свечей.
— Аминь! — откликнулись дьякон, псаломщик и с ними Петруха.
Стоявшая рядом старшина с поспешностью начала расходиться.
— Степанушка! — закричала Алена, протянув к мужу руки, но не в силах подняться. — Да что же злодеи с тобой сотворили?! — вскричала она, не вставая с колен.
Степан только тут, только вблизи, узнал ее и ласково посмотрел на нее.
— Встань, Алеша, — глухо сказал он. — Жива! А Гришатка?
И слезы теперь сорвались у нее с ресниц и потекли по щекам. Алена вскочила, метнулась к нему, но казаки охраны скрестили меж ней и Степаном две пики.
— Назад! Куды к сатане полезла!
Она не слыхала окрика. Схватившись за пики руками, как за ограду, которая отделяла ее от Степана, она видела и слышала только его одного.
— Гришатка не ведаю где, — говорила она. — Тогда же вослед за тобой увели. А я-то сомлела… Меня Машута да Катя с Парашенькой взяли, держали, никак не пускали, насилу-то я убегла… А ныне сказали народ, что тебя показнят… уж как я бежала.
По щекам Алены, оставляя мокрый след, текли слезы, мокрая прядка волос прилипла к потному лбу.
— А как атаманы? — нетерпеливо спросил Степан. — Тезка где? Федор Каторжный, дедко Панас?..
— Не ведаю ведь сама ничего, Степан Тимофеич…
Пробираясь в толпе, она не слышала слов проклятья и не думала ни о чем теперь, кроме того, что перед нею закованный в цепи ее муж, ее жизнь…
Степан тоже глядел на нее, позабыв о толпе, окружавшей церковь, как будто их было здесь только двое…
— Неужто тебя казнят?.. — опять прорвалась рыданьем Алена и снова метнулась к нему. — Пойду лягу вместе с тобою на плаху! — вскричала она.
Но пики скрестились выше и крепче.
— Наза-ад! — зарычал караульный.
Алена вдруг возмутилась.
— Да что ты, взбесился?! Кого не пускаешь, ирод? Жена я ему! — закричала Алена, с неожиданной силой встряхнув обе пики.
— Женщина! Стой, раба божья! — громко сказал поп, выходя из церкви. — Не муж он тебе, и ты ему не жена. Уймись! Церковь тебя с ним венчала, церковь отторгла тебя от него. Проклят он…
— Господи! Боже! — воскликнула она, в страхе крестясь.
— Не греши? — остановил ее поп. — Краше тебе молиться за нехристя, чем за него: ангел-хранитель покинул его в слезах… Сам патриарх его проклял…
— Гос-по-ди-и! — вскричала Алена, только тут и поняв, что постигло Степана. — Боже мой, да за что мне одной, окаянной, сдалося такое!.. Сына малого отняли, вот казака проклинают!.. Да что ж я наделала?! Чем виновата у бога?!
Алена вцепилась пальцами в косы, дернула клочья волос и упала на землю.
Какая-то женщина из толпы, глядя на муки ее, не сдержала слез и вскрикнула.
— Муж мо-ой! — вопила Алена.
— Уймись, неразумная, — неумолимо твердил ей поп. — Нет у него ни жены, ни детей, ни брата. Сатана и нечистые — то ему вся родня. Токмо молитвою перед богом…
— Встань, Алешка! — твердо и повелительно перебил Степан. — Продали нашего бога боярам за тридцать алтын… Нет больше бога!..
— Унять колдуна! На бога хулу шумит! — взвизгнул Петруха.
— Камнями побить колдуна! — подхватил другой молодой казак.
— Анафема про-оклят? Ана-фема про-оклят!.. — закричал нараспев какой-то нарядный подросток. Он выбрал камушек на земле и, запустив им в Степана, попал в висок.
Из рассеченного виска на лицо потекла кровь.
— Колдун, колдун, заколдуй! Колдун, колдун, заколдуй! — подхватили другие ребята, дети домовитого казачья, меча мелкие камушки в Разина.
— Пошли, собачата! — несмело турнул их кто-то, но ребята не унялись.
Алена, недвижно лежавшая на земле ничком, подняла голову, взглянула на них, вскочила и, как мать, защищая детеныша, разъяренная, бросилась на ребят.
— Мучители, нехристи! Иродо племя! — голосила она, стараясь схватить испугавшихся не на шутку подростков…
— Растер-за-а-и-ит! Спасайте де-те-ей! — тонко, пронзительно заголосила тучная Демьяниха, мать одного из ребят, кидаясь вослед за Аленой.
— Ишь, ощерилась, ведьма! Когтищи железные на ребят… Хватай ее, ведьму!.. — крикнул Петруха.
— Саму-то камнями, камнями!.. — подхватили за Демьянихой старшинские жены, из любопытства не ушедшие за мужьями с площади.
— Ой, матынька, матка-а!.. — откуда-то издали заорал один из подростков.
Озверевшая и жирная Демьяниха с диким визгом рванулась туда сквозь толпу. Кто-то подставил ей ногу, она растянулась и завизжала пуще…
Петруха Ходнев, Микола Ведерников, Ванька Семенов — старшинская молодежь — с плетями кинулись на толпу.
Никто не противился им, не вступил с ними в драку. Толпа молча пятилась, отползала от церкви. Откуда-то издали доносились еще возбужденные голоса, но постепенно они умолкли, и возле церкви остались лишь караульные казаки.
Степан сидел неподвижно в притворе, уставясь глазами в грязный, заплеванный и зашарканный пол, не замечая, что из виска его все еще продолжает сочиться кровь…
Теперь он остался один. Рядом с ним жил Черкасск. Проходили и проезжали на торг, уходили с торга, на ночь гасили огни. В церкви шли службы страстной недели, приходили казачки и казаки молиться; мимо него протискивались пугливо, не глядя ему в глаза, словно чувствуя за собою вину или и вправду страшась от него колдовской «порчи»…


Миновала и пасха. Когда вскрылся Дон, Степан радостно слушал, как трескался зимний лед. Ему казалось, что вслед за рекой и он сам разобьет оковы. «Дон взломался, знать, Волга крушит свои льды, — думал он, — и ударят сюда, астраханцы всем войском! Чую, что тут мне еще не конец!..»
Но все было тихо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66