Наконец, он накрыл меня одеялом и отвернулся, стаскивая свою ночную сорочку. Я лежала спокойно, когда он снимал свою одежду, и терпеливо ждала, наблюдая за языками пламени в печи. Наслаждение в моем теле было похоже на огонь среди зимы, пылающий и манящий, дающий тепло и блаженство.
Вернувшись в постель, Бруно снова ласкал меня и говорил такие экстравагантные вещи, что мне хотелось смеяться, зная, как я несовершенна в сравнении с его словами, но не могла осмелиться. Его лицо и голос были такими сосредоточенными; в это время я была всем его миром. Я отвечала ласками, гладила его волосы и лицо, его плечи и руки и нежно целовала. Но не повторяла его слов любви. Я не солгала бы этому человеку, предложившему мне свою душу, а любить его не осмеливалась.
Я не знаю, как долго мы лежали, обнявшись, давая и принимая утешение. Мое желание его тела постепенно становилось все сильнее, и я могла чувствовать все более настойчивое надавливание Красноголового Господина Джона. Поцелуи, которые были легкими и нежными, стали более долгими и страстными. Я нежно потянулась к телу Бруно, и он неторопливо приподнял себя надо мной и вошел в меня. Сначала движения давались нам с трудом. Я только закрыла глаза, наслаждаясь легким, теплым восторгом, и думая, то же самое испытывал и Бруно, который, казалось, не спеша, расплескивал свое семя. Это продолжалось долго, и каждый медленный толчок прибавлял маленькую частицу наслаждения, пока новый восторг не разошелся по мне медленно катящимися волнами, что заставило меня часто и прерывисто дышать, но не кричать.
Оргазм Бруно был очень похож на мой, или у меня создалось такое впечатление, исходя из того, что он делал. И он поднял голову и улыбнулся мне, а потом соскользнул в сторону и уснул. Обычно он был очень внимателен и после совокупления говорил несколько слов благодарности и любви, но сейчас в этом не было необходимости. Мы уже все сказали целомудренно нежными поцелуями и прикосновениями. Некоторое время я лежала без сна и весь следующий день ничего не делала, только шила – и думала, что никогда не буду ревновать его снова. Возможно, он и совокуплялся с какой-нибудь женщиной теперь, и будут еще не раз возникать плотские потребности. В этом нет ничего особенного, хотя мне никогда не сможет такое понравиться. Важно другое. Важно то, что он никогда не подарит другой женщине такую ночь, как эта.
Вероятно поэтому, почувствовав себя менее скованно, утром я поддразнивала Бруно относительно того, как он удовлетворял себя в течение долгого времени с тех пор, как мы расстались. Я почти ожидала, что он рассердится и скажет мне, что грехи его тела – между ним и Богом. Вместо этого он взглянул на меня так, словно я дала ему сундук с золотом и драгоценностями. Он обнял, поцеловал меня и смеялся долго и восторженно. Потом нахмурился, пытаясь выглядеть сурово (но глаза его все еще блестели от смеха), и сказал, что хорошая жена не задала бы таких вопросов. И снова разразился хохотом, а потом спросил, не хочу ли я посмотреть на пропыленных проституток, которые следуют за армией. Увидев их, уверил он меня, я бы не захотела спрашивать снова, потому что такие женщины скорее вдохновляют на сохранение добродетели, чем на распутство.
– Но среди военных трофеев попадаются лучшие женщины, чем эти, – заметила я, еще дразнясь и вспоминая, что говорил мне об этом Дональд.
Смех Бруно внезапно прекратился, и он обнял меня за плечи.
– Никогда! Никогда в жизни я не взял ни одной женщины, в качестве военного трофея. Я бы не смог, Ме-люзина. Я видел бы тебя и Одрис. Как ты можешь думать, что я использовал бы угрозы или силу? – Он остановился. Его лицо было искажено ужасной болью. – Ты еще ненавидишь меня за нашу брачную ночь, Мелюзина?
– Нет, нет! – воскликнула я, обняв его и прижавшись к нему. – У меня и в мыслях не было ранить тебя, Бруно. Я забыла об этом, действительно забыла, иначе я не смогла бы поддразнивать тебя. Я только пошутила. Я … – я немного ревную.
Раскаиваясь, я открыто призналась в том, от чего отказывалась бы до последнего вздоха, хотя и выдала себя своимя вопросами. Но моя цель была достигнута. Бруно снял мои руки со своей шеи и отодвинул меня от себя, чтобы видеть мое лицо. Его тело расслабилось. А когда он увидел, как я смутилась, он опять стал улыбаться.
– У тебя нет необходимости, – сказал он. – Имея такую мать, как у меня, я никогда не был более чем с одной из женщин…
– Не более чем с одной из женщин! – повторила я возмущенно. – Что я, лягушка? Ты не даешь мне никакого отдыха.
– Ты хочешь этого? – спросил он, снова притянув меня поближе. – Ты никогда не говорила нет.
Я оттолкнула его изо всех сил.
– Чего я хочу, – сказала я резко, – это последнего слова, только раз!
Он взял мои руки в свои, опять улыбаясь.
– Я виноват. Это было и неучтивое, и неумное замечание. Я сказал не подумав, потому что твоя нежная уступчивость делает меня таким счастливым.
Поскольку моя уступчивость чаще была неистово-восторженной, чем нежной, я почувствовала сильное желание дернуть его за волосы. И сделала уже движение в его объятиях, но он не отпустил меня и ласково продолжал.
– По этому поводу за тобой будет последнее слово. Я могу жить без женщин, и, если ты хочешь, чтобы я дал такое слово, я дам его.
Я снова почувствовала, что краснею, а Бруно громко засмеялся, отошел от меня и вскинул руки в виде сигнала, которым, как я видела, пользуются мужчины, чтобы сделать паузу в боевом упражнении.
– Прости меня! – воскликнул он. – Я не знаю, как пришел к тому, чтобы сделать одно за другим два таких глупых замечания. Конечно, тебе не нужно просить. Даже если ты не захочешь, чтобы я был верен тебе, я клянусь, пока ты жива, Мелюзина, у меня не будет другой женщины – ни путаны, ни рабыни, ни прекрасной леди.
Хотя Дональд говорил мне, чего стоят все мужские клятвы на эту тему, я почувствовала определенное удовлетворение. Бруно был мой муж, а не просто мужчина, обещающий достать луну с неба, чтобы добиться любовницы, и у него не было необходимости успокаивать меня, кроме его собственного желания сделать мне приятное. Однако я всего лишь сказала:
– С таким предисловием, я знаю, чего стоит эта клятва.
Он поймал рукой мой подбородок и заглянул мне в глаза:
– Я не даю легко никаких клятв, Мелюзина, даже если улыбаюсь, когда произношу их. А улыбаюсь, потому что поступал так и безо всякой клятвы. Тебе следовало бы знать, с тех пор, как я впервые лег рядом с тобой, я не коснулся ни одной женщины.
Он обнял меня снова, но я засмеялась и оттолкнула его.
– Нам нужно идти. Я не сказала ни королеве, ни Эдне, что отлучусь, и беспокоюсь, где прошлой ночью спали Фечин, Корми и Мервин.
– Они достаточно легко найдут себе место в конюшнях или даже в зале. – Бруно скривил губы. – Этот суд вряд ли будет сверхпосещаемым. Но ты права, нам нужно идти. Я тоже опаздываю.
В голосе Бруно была некоторая нотка безразличия. Это было мне приятно, но и заставило насторожиться. Я подумала, что его обязанности уже не так дороги ему, как бывало раньше, и это сделает меня более важной для него. Однако радость, которую принесла эта мысль, была непозволительной. Я получила представление о том, что Бруно не слишком строго соблюдал нерушимую клятву королю. На то, что казалось непоколебимой скалой, больше нельзя было опереться с полной уверенностью.
На протяжении следующих недель я обнаружила, что в отношении обязанностей Бруно я была права лишь наполовину. Его характер нисколько не потерял своей непоколебимости. Выполняя свой долг, он действительно уже не испытывал удовольствия, но был так же абсолютен, как всегда. Он дал клятву королю, и эта клятва была несокрушимой. До тех пор, пока Стефан не отпустит его, он будет служить ему. Но он стал другим. Прежде энергично следил за планами и надеждами короля и с увлечением обсуждал их со мной, точнее, как применить их к нашим надеждам получить Улль. Теперь он не говорил ни о чем более серьезном, чем моя красота, самые последние сплетни, – а Бруно раньше никогда не волновали сплетни – и, что следовало найти в магазинах в Лондоне.
Сначала я обижалась, думая, что он скрывает от меня секреты, но скоро поняла, – Бруно не слушал короля и его советников, когда бывал на дежурстве. Он сказал с горечью, что все это были планы войны и ни один из них не был для него новостью. Я увидела, что Бруно устал, но не телом, а душой, так же, как когда-то устал папа после маминой смерти. Я никак не могла понять, что огорчает Бруно. Он не говорил об этом, и я задавала себе вопрос, не горевал ли он так же, как и королева, об отклонении Стефаном мирного договора. Если именно это заставило его отказаться от своей привязанности к королю, то он был преданнее, чем Мод, так как не сказал ни слова против своего хозяина.
Я поняла, хотя причина оставалась для меня неясной, что Бруно было необходимо мирное время, в котором ему не нужно было бы прилагать усилий ни для чего, даже для такой дорогой и желанной цели, как Улль. Кроме того, из разговоров других мужчин я узнала, что война могла продолжаться в течение очень долгого времени. Если так, то наша надежда осесть в Улле могла осуществиться только в далеком будущем, а при такой усталости, как у Бруно, эта мысль, должно быть, была для него мучительной. Возможно, это и было причиной того, что он избегал любых разговоров об Улле.
Я не настаивала на этой теме, так как королева сказала мне, что мы останемся в Лондоне весь январь. Я была центром мирка Бруно. Была счастлива и желала счастья ему. К тому же чувствовала, что к концу нашего совместного пребывания у меня будет возможность показать Бруно письмо, полученное от сэра Джеральда, с подсчетами урожая и поквартального дохода от рыбной ловли. Расчеты были сделаны за несколько месяцев без даты, но я не винила за это сэра Джеральда. Он должен был сначала найти священника, который умел писать и не проговориться ему, а потом бедняга посланец дважды прибывал в города, которые королева только что оставила.
Я стремилась передать Бруно известия от сэра Джеральда потому, что подсчеты были ободряющими: урожай был хорошим, а рыба из-за войны шла по более высокой цене, чем прежде. Потайной сейф был полон серебра, и когда мы приедем в Улль, у нас будут деньги, чтобы купить овец и свиней, даже корову взамен разграбленных сэром Цжайлсом. И война не затрагивала Улль; она могла терзать в отдалении большую часть королевства, но в глухих селеньях Камбрии было тихо. Мне следовало заставить его слушать; у него было бы что-то хорошее, о чем думать, что-то, за что можно держаться во время последующих кошмаров.
Кто-нибудь подумает, что, будучи двадцати четырех лет от роду и нося в своем сердце тяжкие раны, я не имела по-детски простого предчувствия, что война, о которой все говорили, не может коснуться меня. Мне «пообещали», что Бруно будет со мной до конца января, и я ожидала, что «обещание» будет выполнено, как будто замечание королевы могло быть указанием судьбы. Я и не подозревала, что наше время мирных игр закончится, когда Бруно пришлет сообщение, что его долг велит ему задержаться и мне следует идти на нашу квартиру в сопровождении наших людей. Даже когда он пришел и набросился на меня с таким неистовством, что наше совокупление было редкостным, хотя его настойчивость быстро возбудила во мне желание, я только смеялась, радуясь, что нужна ему. Но когда его начало трясти после оргазма и я почувствовала его слезы, увлажнившие мое плечо, мои надежды лопнули как мыльный пузырь.
Сначала я больше была потрясена, чем испугана. Поддерживала и утешала его. Помню, говорила, что если даже сгорит целый мир, мы все равно есть друг у друга и найдем уголок, в котором будем жить в мире. Я не смогла хорошо разобрать, что он ответил, потому что он говорил глухим голосом и не поднимая головы будто стыдился. Он говорил, что виновный может запятнать и тех, кто равнодушно наблюдает за ним. Полагаю, он говорил о чем-то, что сделал король, но я не волновалась и только сказала ему: один человек никак не может изменить целый мир – если только он не Христос во втором пришествии. Бруно был слишком измучен, чтобы улыбаться, а напоминание о том, что ему не следует быть таким горделивым и думать будто судьба мира покоится на его деяниях, окончательно смирило его. Он вздохнул и дал мне заглянуть ему в лицо и сказал, что сожалеет о своей грубости. Немного позже он любил меня со своей обычной нежностью и потом уснул. Я уснула тоже в неведении о том, что нас ждет впереди.
Перед рассветом Бруно разбудил меня. Он и нежно поцеловал меня и сказал, что должен ехать и не знает, когда сможет вернуться назад, но, вероятно, мне лучше отказаться от квартиры. Он был весь в броне. Я была так ошеломлена, что даже не плакала – и за то слава Богу. Моему бедному Бруно было достаточно невзгод; ему не нужно было воспоминание о плачущей жене. И также слава Богу, что из какого-то внутреннего побуждения я крикнула:
– Возьми всех трех человек, Бруно! Мне не нужен личный вестовой, и, думаю, Фечину одиноко без своих друзей.
И именно Фечин вернулся ко мне верхом на Барбе, хотя он едва мог сидеть на лошади, и ведя в поводу лошадь Мервина с ее хозяином, привязанным к седлу. Корми погиб.
Когда приходит большое несчастье, Бога благодарят и за малые милости. Услышав, что Бруно жив ранен неопасно, я подумала: как хорошо, пусть плен, но только не смерть! Поэтому именно я принесла королеве известие, что вместо того, чтобы взять Линкольн, король сражался с армией Глостера и был разбит. Когда Фечин еще не предстал перед Мод, я сомневалась поверит ли она ему и не обзовет ли лгуном, а может даже накажет меня, но Фечин начал свой рассказ с того, что король жив и ранен незначительно. Потом уже открыл: Стефан взят в плен.
До этого я не смогла услышать от Фечнна всю историю. Удостоверившись в безопасности Бруно, я задержалась лишь затем, чтобы позвать прислугу и проследить, чтобы Мервину дали целебное средство прежде, чем отведу Фечина к королеве. Ее потрясение было меньше, чем мое, когда я увидела Барбе с Фечином и решила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74