Но то, что Стефан уединился с Валераном, не приглашая Винчестера присоединиться к ним, могло вызвать у епископа чувства и посильнее одиночества.
На какое-то время воцарилось молчание. Мелюзина остановила на мне невидящий взгляд. Она силилась вспомнить подробности той встречи с епископом. Потом она глубоко вздохнула, как если бы ей пришла в голову неприятная мысль, прищурившись, посмотрела на меня и сказала:
– Я понимаю, что говорила с ним в неподходящее время, но удивляюсь: что же подумал Винчестер о моих словах? И почему он так взволновался, узнав, что ты везешь послания на север?
Я рассказал Мелюзине о предложении Солсбери, чтобы Стефан настаивал на договоре с королем Дэвидом. Но не рассказал почему: было бы неразумно обсуждать возможность восстания с дочерью мятежника.
– Полагаю, Винчестер надеялся, что король изменил свое мнение и решил послать предложение о мире, – заключил я. – Я рыцарь-телохранитель, и меня будут считать личным слугой короля. А с другой стороны, я, не имея громких титулов, могу приехать к шотландскому королю и поговорить с ним наедине, и если договор будет отклонен, то это может остаться в тайне. Это был бы хороший план, в духе короля Генриха, но Стефан лишен утонченности.
– А ты хочешь, чтобы договор был заключен? – спросила Мелюзина.
– Да. – Я пожал плечами. – Но мои причины сугубо личные. Нортумберленд – мой дом, и он разрушается первым в любой войне с шотландцами. Но я не уверен, что епископы были правы.
Потом мы замолчали, потому что мои последние слова больше свидетельствовали о моей верности Стефану, чем о моих разумных доводах. Я не разделял легкомысленного оптимизма короля. Я не мог поверить ни в то, что все восстания подавлены, ни в то, что Роберт Глостерский будет долго откладывать свои попытки высадиться в Англию. Возможно, корабли Мод действительно захватят или потопят его в проливе. Но если ему удастся избежать этого и прорваться в Англию, то вассалы бросятся к оружию, и тогда у Дэвида будет значительно меньше причин принять разумные условия договора.
– Какой замечательный день для путешествия! – сказала Мелюзина после того, как мы проехали какое-то время в молчании. – Когда мы найдем приличное место, то сможем остановиться и перекусить. У меня в седельных сумках есть еда и немного вина.
– И снова благодарю тебя, – подхватил я. – Я совершенно забыл, что в седельных сумках Барбе есть вкусные вещи. Пергамент и сургуч хороши только как духовная пища, но они отнюдь не годятся для утоления голода.
Я рассмеялся, но был больше рад тому, что Мелюзина так быстро оставила глубоко интересующий ее предмет. Мирный договор с Дэвидом означал бы отказ от поддержки и воодушевления мятежников в Камберленде, а это может облегчить возвращение ее земель. Мелюзина сменила тему разговора, как только заметила, что мне она неприятна. Я посмотрел на нее: ее глаза сверкали, а губы изгибались в улыбке после моей шутки о сургуче и пергаменте. Она была очень приятным компаньоном. И я с удивлением осознал, что с Мелюзиной мне так же легко, как и с Одрис. Я еще раз вспомнил слова Мод о том, как умна Мелюзина. А может, королева и права насчет намерения моей жены очаровать меня и сделать покорным рабом? Я ожидал, когда Мелюзина произнесла несколько полушутливых замечаний о еде, что она станет жаловаться и хныкать или искать повода для ссоры, но это не произошло.
С каждым днем путешествия, к моему ужасу, она нравилась мне все больше и больше. И вовсе не из-за моего физического влечения к ней. За исключением одной ночи, я не страдал от соблазнов, а в ту ночь, когда мы спали вместе, я так устал, что желание не просыпалось во мне. В первые четыре ночи мы останавливались на ночлег в аббатствах или женских монастырях, где разделяют даже женатых мужчин и женщин, чтобы они не оскверняли плотскими утехами эти почтенные дома. На пятый день было сыро, – ливня не было, но постоянно моросил дождь, который нас изрядно раздражал. У нас был выбор: или слишком рано остановиться в Йорке и избавиться от необходимости мокнуть, или ехать в Райпон, которого, я думал, мы успеем достичь до наступления темноты.
Я предложил Мелюзине сделать выбор. Она сразу же сказала, что хочет ехать дальше, несмотря на дождь. Ее стремление покинуть Йорк, где мы бы смогли найти удобный ночлег, удивило меня: неужели она не хочет остаться, потому что не желает находиться рядом с архиепископом Тарстеном, который собрал армию, нанесшую поражение королю Дэвиду? Позднее, когда действительно стемнело и я понял, что мы потеряли тропинку в Райпон, я подумал, что Мелюзина специально отвлекла меня приятной беседой, потому что надеялась попасть в Ричмонд. Это было место, куда она хотела убежать, и, возможно, у нее там были друзья. Но когда у меня возникла эта догадка и я сказал, что мы сейчас остановимся на ночлег, Мелюзина ничуть не воспротивилась. Она выглядела очень бодрой, и можно было подумать, что холод и сырая пища пошли нам только на пользу. А когда мы вместе лежали сжавшись под влажными одеялами, я обвинил себя за пришедшую мне в голову мысль, что у Мелюзины были какие-то недобрые намерения.
Я действительно начал верить, что Мелюзина говорила правду, когда убеждала меня, что не попытается убежать, так как побег к ее людям может принести им только вред. И она не сделала никакой попытки убежать ни тогда, ни потом, когда я предоставил ей свободу (конечно, не такую полную, как она думала) посещать рынки городов, которые мы проезжали. Не убежала она от меня и этой ночью, хотя могла, потому что я очень крепко спал.
Такой крепкий сон обеспокоил меня. Со мной никогда такого не случалось. Как бы я не уставал от марша или битвы, если имелась причина быть настороже, я всегда чутко спал, готовый проснуться от шороха или шепота. Если я так крепко спал, значит, в глубине души доверял Мелюзине, хотя и знал, что этого делать пока нельзя.
Утром Мелюзина была не менее бодрая, чем вечером. За тонкой перегородкой кустарника она нашла дикую яблоню и вернулась с полным подолом яблок, которые добавила к еще влажному хлебу и сыру, что у нас оставались от завтрака. Она предложила яблоки Кусачке и Барбе, предварительно спросив у меня, позволяю ли я ему их есть. Вся ее доброта и забота были для меня загадкой. Я был уверен, что любая другая женщина на ее месте только бы жаловалась и хныкала.
Когда Мелюзина помогла мне выжать два промокших насквозь одеяла и подвесить на ветках деревьев как защиту от дождя, я все-таки спросил ее об этом, маскируя свой вопрос лестью о ее выносливости. Мелюзина посмотрела на меня с выражением искреннего удивления. Ее даже рассмешила мысль отказаться делать что-либо по причине «легкой измороси».
– Когда мы приедем в Улль, – сказала Мелюзина, продолжая смеяться, – ты узнаешь, что значит ветер и дождь.
Но вдруг ее смех прервался, и она отвернулась, будто какая-то мысль поразила ее. Нет, это не было страхом. Она вспомнила, что-то, связанное с дождем и ветром в Улле, и это вызвало у нее неприятное ощущение.
На эту ночь мы остановились в Дареме, а на следующий день задолго до полудня приехали в Джернейв. Я плохо помню теплоту нашей встречи, потому что после приветствий я узнал о смерти сэра Оливера. Я не понимал, как сильно его люблю, до того момента, когда узнал, что он навсегда ушел от нас. Не думаю, что когда-нибудь раньше я чувствовал такую горечь потери. После битвы при Те-ралдбурге я горько плакал о своем прошедшем детстве, но это было ничто по сравнению с тем, что я чувствовал сейчас. Я никогда уже не смогу сказать сэру Оливеру, что понял, как много он сделал для меня. За все годы, что он заботился обо мне, я никогда не обнимал и не целовал его в порыве любви и как горько я сейчас об этом сожалел!. Ведь он мог выгнать меня, оставить без всякой защиты, а вместо этого он заботился обо мне, как любящий отец заботится о сыне.
Мне было еще тяжелее оттого, что я не мог рассказать о своем горе ни Одрис, ни Хью. Хью был еще слишком слаб после лихорадки (вызванной множеством неопасных ранений), которая чуть не убила его. Я прочел на его лице, когда Одрис говорила мне о смерти дяди, что он боится получить такое же известие и о своем приемном отце, архиепископе Тарстене, который был очень стар и слаб. Говорить с Хью о горе потери человека, который был твоим отцом (а понял я это слишком поздно), – значит пробудить его собственный страх потерять близкого человека.
Одрис страдала не меньше, и я не мог перекладывать тяжесть своего горя на ее плечи. Когда она говорила о смерти сэра Оливера, ее голос заглушили рыдания. Я никогда не слышал таких рыданий от этой счастливой девушки. Потом я узнал, что раньше она не могла облегчить себе душу плачем, так как сразу после смерти сэра Оливера, должна была выглядеть уверенной, чтобы подбадривать своих людей противостоять шотландцам, а потом, когда шотландцы заполнили все ее мысли, ей нужно было ухаживать за Хью, который поспешил сюда, чтобы снять блокаду Джернейва, с еще свежими ранами, полученными в Битве при Штандарте.
Я старался ее утешить, хотя каждое ее слово было для меня тоже как удар ножом в сердце. Мои глаза наполнились слезами, и мне не хотелось смотреть в глаза Одрис, когда она оплакивала свою неблагодарность, свое неумение показать любовь, свою жестокость, когда она ушла от сэра Оливера к Хью. В сравнении с Одрис, я был просто чудовище. Одрис все же как-то проявляла свою любовь к сэру Оливеру. Она целовала и ласкала его. Он видел, что она его любит, хотя и не говорила об этом часто. И к Хью она ушла не для того, чтобы ранить дядю, а для того, чтобы спасти его от боли потери Джернейва. А я даже в глубине души никогда не ценил доброты сэра Оливера. Я винил его за то, что он «держал меня подальше « от Джернейва, и потом обижался, когда он отправлял меня, даже если я сам хотел уехать.
Наконец я отвлек Одрис, сказав, что должен уехать на следующий день. У меня была возможность отдохнуть здесь несколько дней, но я не мог оставаться в Джернейве, пока хоть немного не привыкну к потере сэра Оливера. Как я ни любил Хью, во мне стал подниматься гаев, когда вдруг увидел его сидящим в большом кресле сэра Оливера. Мой скорый отъезд огорчил Одрис и заглушил в ней порыв самобичевания, но я снова осчастливил ее, сказав, что оставляю Мелюзину как залог своего возвращения. Одрис просияла от радости, даже глубокое горе не могло надолго омрачить ее настроение. Она радовалась не только тому, что я вернусь, но и тому, что Мелюзина останется с ней. Когда я привез Мелюзину, то сразу увидел одобрение на лице Одрис. А сейчас они уже смеялись вместе, и это был легкий, счастливый смех, обещавший настоящую привязанность друг к другу.
Я как-то держался в течение ужина и нескольких часов после него, потому что для Хью было важно знать все, что я мог ему рассказать о дворе и своем взгляде на будущее короля Стефана. Я не сдерживал себя в суждениях, даже выразил свои сомнения в устойчивости целей короля (которые Хью знал, потому что он был в Эксетере), поведал и о сомнительной мудрости короля в отталкивании лордов Винчестера и Ипра и приближении Валерана. Об этом я мог сказать только Хью. Я не решился бы доверить эти мысли переписчику, да и сам бы не стал писать, потому что письмо может попасть в чужие руки. А когда закончил рассказ, уже больше не мог выдержать. Все время, пока говорил, я едва сдерживал слезы, потому что уже никогда не смогу сообщить эти новости сэру Оливеру.
Хью был готов еще продолжить беседу, но я сказал, что очень устал и хочу пойти спать, так как должен выехать рано утром. Возможно, Одрис подумала, что я не хочу больше беспокоить Хью, поскольку он был еще слишком слаб. А может быть, решила, что я побыстрее хочу лечь в постель с Мелюзиной. Во всяком случае она заставила замолчать Хью и жестом показала нам, что спальня леди Эдит уже готова. Одрис могла выглядеть ангельски, но я то знал, что больше в ней ничего ангельского не было.
Чтобы избавить Мелюзину от необходимости объяснения, которое может настроить Одрис против нее, я совершенно нормально отреагировал на жест Одрис. Меня, однако, привело в отчаяние то, что Одрис вела нас в спальню, расположенную в северной башне, – бывшую спальню сэра Оливера и леди Эдит. Прежде чем я успел выразить протест, Одрис уверила меня, что она не выгоняла леди Эдит, просто ее тетя предпочла другую спальню. А северная башня стала лучшим местом для гостей. В ней уже были гости: двоюродный дед Хью – Ральф из Ратссона и сэр Вальтер Эспек, приехавший на два дня для того, чтобы самому посмотреть, в каком состоянии Хью, и отвезти новости архиепископу Тарстену, который молился за чего, хотя сам тоже был болен.
К моему удивлению, пребывание в этой спальне не терзало меня. Я понял, что это, возможно, единственное место в Джернейве, которое не ассоциировалось у меня с сэром Оливером. Вряд ли я когда-нибудь здесь бывал прежде – ни в раннем детстве, ни потом, когда вырос. Сэр Оливер входил в спальню только для того, чтобы спать или принимать детей. Ни то, ни другое меня не касалось. По-настоящему сэр Оливер жил в зале, в оружейной, в конюшнях, и такую жизнь я связывал с ним, такую жизнь я оплакивал, в такой жизни я не мог вынести других, если даже глубоко любил их.
Мелюзина нежно положила свою руку на мою. Я обернулся, увидел слезы у нее в глазах и, может быть, только теперь по-настоящему понял, что она чувствовала, когда сказал ей, что повезу ее в Улль.
– Я знаю теперь, – произнес я. – И не стану заставлять тебя ехать в Улль. Я не буду сидеть в кресле твоего отца, как Хью сидел в кресле сэра Оливера.
Мелюзина обвила руками мою шею и положила голову мне на плечо.
– Молчи, – прошептала она, – тебе сейчас слишком больно, чтобы ты мог думать. Я помогу тебе раздеться.
Мы легли вместе в темноте (было слишком прохладно, и мы задернули занавески кровати, которые заслонили нам свет ночника), и Мелюзина ласково сказала:
– Время вылечит, хоть немного.
– Время не может помочь мне. – Мой голос оборвался, но я должен был кому-то исповедаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74