после того, как императрицу убедили принять эти условия, – король Стефан отложил их, «чтобы обсудить в более подходящее время». Я думала, Мод упадет в обморок, получив это известие, хотя в тот момент еще не слышала королевской фразы и не знала, почему ее лицо стало таким мрачным и серым. Когда ей принесли пакет, я подошла ближе, надеясь – или следовало бы сказать, страшась, – того, что в нем могло быть письмо от Бруно, и громко воскликнула: – О, мадам, что случилось?
– Граф Честер взял Линкольнскую крепость, и Стефан слишком занят, пытаясь вернуть ее, чтобы обсуждать договор о мире в настоящее время. Он подумает о нем в более подходящее время, – ответила она с таким видом, что у меня возникли сомнения понимала ли она с кем говорит.
– Король не собирается штурмовать крепость? – прошептала я. В этот момент настоящий смысл ее слов не дошел до меня из-за моего страха за Бруно.
– Нет, это слишком странно, – произнесла она, все еще тупо, как будто говорила механически, не думая. Потом ее голос изменился, становясь пронзительным и сердитым: – Ты также слепа, как он… ты глупа! Как ты не можешь понять, что если бы Стефан согласился на мир, Честеру пришлось бы сдать крепость. Тогда некому было бы помочь ему. Почему Стефан не может обратиться к Глостеру, чтобы тот помог вытолкать Честера? Это положило бы конец мятежу.
Впервые услышала я от Мод слово критики в адрес мужа. И понимала: страх за него заставил ее забыться в моем присутствии. Теперь я была буквально ошеломлена от того, что узнала.
– Королю не нравятся условия мира? – переспросила я в изумлении. – Но он ознакомился с каждым предложением и одобрил его – Бруно писал об этом. Что…
– Валеран де Мюлан, – Мод словно выплюнула это имя – объяснил ему, что лучше сражаться за целую корону, чем жить в мире, имея всего лишь половину.
– Хоть бы он сгнил снаружи также, как прогнил внутри!
Мод вздрогнула, остановив взгляд на мне. Казалось, она впервые поняла сейчас, с кем говорит.
– Какая у тебя может быть причина ненавидеть Ва-лерана? – спросила она.
– Если бы не его спесь и заносчивость, мой отец и брат сидели бы сейчас за столом в Улле, разговаривая о том, достаточно ли у нас припасов на зиму. Мой отец не ответил бы на призыв короля Дэвида; он поехал сражаться в Шотландию, потому что был оскорблен Валераном де Мюланом.
– Я не знала этого, – мягко произнесла Мод, но уже не глядя на меня и трудно было понять о чем она думает. Затем снова обратила свой взор ко мне и добавила:
– Для тебя нет письма, но Стефан заверил меня, что встретится со мной в Лондоне отметить Рождество.
Они пришли перед Рождеством, в конце второй недели декабря. Я полагаю, что, будучи близко к городу, король решил оставить армию, вставшую лагерем за пределами Лондона, и прискакал, хотя было уже темно, желая поскорее ощутить тепло и удобство настоящей постели. Конечно, мы не ожидали увидеть их в этот день и были предупреждены лишь за несколько минут, запыхавшимся пажом, прокричавшим о прибытии короля. Я сидела с рукоделием. Помню, что вскочила на ноги, уронив свою работу, но не сдвинулась с места.
Пожалуй, тогда я больше боялась, чем стремилась увидеть Бруно. Подумалось, что он может поздороваться со мной как с чужой, но это было уж совсем глупо. Как только наши глаза встретились через огромную ширину комнаты, я поняла, как то первое письмо, полное тоски, соотносится с его другими «вежливыми» посланиями. Почему я сразу не смогла этого понять? В первый раз Бруно высказал все, что он чувствовал; с тех пор он не отваживался даже упоминать об этом или старался не думать обо мне, чтобы не потерять контроль над собой и не нарушить свой драгоценный долг.
Смогу ли объяснить, как он выглядел? Всю свою жизнь я прожила в местности, где вода была в изобилии, где было много дождей, много ручьев и рек, много озер. Но слышала и о других местах, куда ходили воины в крестовый поход, где солнце сияет в безоблачном небе без передышки, где нет ни деревца, чтобы дать тень, и где нет воды, совсем нет воды. Рассказчики говорили о страшных муках жажды, претерпеваемых крестоносцами, муках столь сильных, что губы лопались, а язык присыхал во рту. Я могу только сказать, что мука в глазах Бруно, когда он смотрел на меня, была такой же, как у человека страдающего от жажды.
Он отошел от короля, не оглянувшись, не испросив разрешения и подошел ко мне, спросив:
– Где наша комната?
Слава Богу! Я еще раньше сообразила послать Эдну подыскать комнату поближе к Тауэру и дала несколько серебряных пенни для ее оплаты. Сама ни разу не спала там одна, но дважды заходила проверить, как устроена постель и все ли подготовлено. К несчастью, не имея понятия, когда прибудет Бруно, и не ожидая его приезда в столь поздний час, не приказала разжечь огонь. Я содрогалась при мысли о заледеневшей комнате, о холодных, влажных простынях, ожидая, что Бруно, несмотря ни на что, набросится на меня, чтобы удовлетворить потребности своего тела, наголодавшись почти за целый год. Но глядя, как он смотрел, не стала ничего объяснять, не пошла искать свой плащ и не предупредила Эдну, что ухожу. Я взяла его за руку, не думая о своих обязанностях, как и Бруно о положенных ему, и повела его вниз по ступенькам. Мы вышли из Тауэра и прошли через ворота.
Было уже довольно темно даже для привыкших к потемкам глаз, и я заколебалась, предчувствуя «милую» прогулку по изрытой колеями дороге. Бруно поежился и сказал:
– Погоди.
Затем он вернулся к воротам и окликнул охрану, попросив факел. А возвратившись, взглянул на меня с удивлением.
– Где твой плащ? – спросил он.
– Не успела захватить, – ответила я, как можно спокойнее, так как с испугом вспомнила, что однажды также смотрела на вещи и не видела их. – Сходить за ним?
– Нет!
Это восклицание было таким резким, что я подпрыгнула. Бруно схватил меня, отведя факел подальше, и забормотал, что сожалеет о случившемся и не хотел испугать меня. Затем он велел подержать факел, пока будет снимать свой плащ, но я засмеялась и сказала:
– Нет, возьми меня к себе. Так мне будет теплее.
Бруно распахнул плащ, и я перевела дух, так как он был в кольчуге и на колечках ее мелькали темные блики. Я прижалась к нему и уже ничего не видела. Вероятно, тени от мерцающего света факела подействовали на меня, так как мой голос застыл в гортани, и вновь не предупредила его о холодной, неприветливой комнате. Мы спустились с насыпи, на которой стоял Тауэр, и вышли на улицу, ведущую к Восточному Рынку. Дом, который нашла Эдна, был менее чем в четверти мили от начинающегося ряда домов. Когда Бруно стал колотить в дверь кулаком, ремесленник, спавший в заднем помещении магазина с двумя молодыми подмастерьями, подошел и спросил, что нам угодно. Я ответила, назвав свое имя, затем мы услышали, как отодвинули засов на двери.
– Возьми факел с собой, – велела я Бруно, когда заметила, что он опустил его, чтобы окунуть в лужу. – Комната не подготовлена. Я не ждала тебя сегодня, мне он нужен для разжигания огня.
Когда дверь открылась, он быстро поцеловал меня, затем втолкнул в дом и сказал ремесленнику:
– Сожалею, что нарушил твой сон, но мне необходимо, чтобы дверь оставалась не запертой. Я должен взять воду из бочки и дрова.
Тут он накинул свой плащ мне на плечи, а в руку вложил факел – в лавке горела свеча и тусклый свет из глубины показывал, что там стояла другая и сказал:
– Поднимись и подай мне кувшин.
Это привело меня в такое сильное замешательство, что не помню, как разожгла огонь и запалила свечи. Но, должно быть, сделала это, потому что комната была освещена и дрова, приготовленные Эдной, горели ярким пламенем, когда Бруно принес кувшин, наполненный водой. Он подал его мне, скосив глаз на кучу дров возле печи и решил принести побольше. Я положила в печь плоские камни, чтобы согреть затем постель, подтолкнув их к огню, и села, ожидая, что произойдет дальше. Не думаю, что те потребности, которые продемонстрировал Бруно, увидев меня в зале Тауэра, можно было удовлетворить одной прогулкой по нескольким улицам и обживанием дома.
Тем не менее, казалось, что именно это он хотел доказать. Бруно вошел с охапкой дров, а сверху лежал большой кусок сыра и полбуханки хлеба, которые он придерживал подбородком и ремнем от кожаного мешка обернутым вокруг его руки. Я подбежала, чтобы взять хлеб с сыром, прежде чем они упадут, и поддержать мешок, который, когда я его раскрыла, оказался наполненным элем только на половину, чтобы не расплескать содержимое, когда Бруно будет ложить дрова.
– Здесь, – сказал он, широко улыбнувшись мне, – не такой изысканный ужин, какой у тебя был бы в Тауэре, но по крайней мере, ты не уснешь голодной.
– Где ты достал это? – спросила я, когда Бруно освободил руку от ремня и наклонился, чтобы подложить дров в огонь.
Я подумала, что он, должно быть, купил у ремесленника завтрак подмастерьев, но не собиралась больше ничего узнавать. Я была обижена и сердита и в то же время знала, что не имела права ни обижаться, ни сердиться. Ведь Бруно не виноват, что я неправильно поняла в Тауэре выражение его лица и решила будто он испытывает непреодолимое желание близости со мной. Мне следовало бы быть благодарной, что муж не пренебрегает потребностями своего желудка и моего собственного и не желает сорвать с меня одежду и бросить на холодную влажную постель, так как не в состоянии ждать, пока согреются простыни. Но все же мои глаза были полны беспричинных слез, и я вынуждена была резко отвернуться и притвориться, будто хочу положить еду на маленький столик у дальней стены, хотя поступать так было глупо: следовало столик подвинуть к огню, иначе мы замерзли бы во время еды.
Такого со мной не было ни разу. Я обернулась не раньше, чем Бруно схватил меня за талию, отодвинул в сторону мою вуаль и начал целовать сзади в шею.
– Отойди, болван! – закричала я сердито. – Ты хочешь, чтобы я пролила эль? Лучше пойди и перенеси стол, чтобы мы поели в тепле.
Потом я разразилась смехом над своей собственной глупостью: то я сердилась, потому что страсть Бруно была недостаточно сильна, как ожидала, то накричала на него, когда он показал ту, которую ждала.
Мы чуть не расплескали эль, но не от порыва страсти, а оттого, что упали друг другу в объятия, давя хлеб и сыр, и смеясь как сумасшедшие. Не имею, понятия, почему мы смеялись вместе, но это сделало меня такой легкой и счастливой, что я уже не вздрагивала, когда помогая Бруно снять его доспехи, снова увидела на них темные пятна.
– Ржавчина, – сказал он, когда увидел, на чем остановился мой взгляд. – Было дьявольски сыро и небезопасно ходить без доспехов.
Верила ли я ему? Не думаю, но он широко улыбнулся мне, как озорной мальчишка, так улыбался Фергус, когда делал что-нибудь опасное, за что папа побил бы его до синяков, если бы я ему об этом рассказала. Но я никогда не рассказывала, и теперь засмеялась, как смеялась когда-то над Фергусом. Я дала Бруно еду, а сама побежала доставать из его сундука ночною сорочку, которую я сшила ему. Он оставил сундук на мое попечение, опасаясь потерять во время быстрых маршей и контрмаршей, в которых тылы с багажом часто оставались сзади. Сорочка закрыла его армейскую блузу, помеченную теми темными пятнами, и, когда они были спрятаны, я выбросила их из головы. Больше ничто не напоминало мне об этих пятнах. Движения Бруно были легки, даже когда он переносил столик к огню. Казалось, его совсем не тревожат полузажившие раны, но он еще немного прихрамывал, и я знаю, холод и сырость заставляли ныть его старый перелом на ноге. Мы засмеялись снова, когда обнаружили, что мой столовый нож слишком мал, чтобы резать твердый сыр. Бруно не принес своего и вытащил меч, который выглядел нелепо, но ничего лучше у нас не было. Пока он резал сыр, я достала из огня камни, завернула их в нагревшуюся ткань и положила в постель. Затем оба сели кушать. Мы вынуждены были пить эль прямо из мешка, так как я ие подумала принести чашки. А потом смеялись еще сильнее, когда мне вспомнился медяки кубок, который Бруно купил и который можно было использовать.
Мы болтали о самых разных вещах. Бруно сказал, что вышло даже лучше, чем если бы они приехали раньше, так как королева выехала бы навстречу Стефану и Кусачка обязательно укусила бы его снова, и напомнил мне о том беспорядке, который мы учинили, когда встретились возле Винчестера. А я рассказала ему о королеве Элеоноре и о письменах, которые купила. При этом он застонал – не то, чтобы ему не нравилось слушать стихи и рассказы, заверил он, а потому, что мои покупки напомнили ему о страсти Одрис к таким вещам и муки, которые он испытывал, когда она заставляла его учиться читать и писать.
Иногда когда мы дотягивались одновременно до хлеба или куска сыра, наши руки встречались. Но это было не смешно. Наши пальцы на какой-то миг переплетались, и мы оба отводили взгляд и брали пищу. Но после еды наши руки встретились снова, и Бруно поднял мою и прижал к своим губам. Другой рукой я коснулась его лица, и он посмотрел на меня. Затем встал с табурета и поднял меня.
Никогда не испытывала подобного наслаждения. Если бы это не было богохульством, я бы сказала, что Бруно боготворил каждый дюйм моего тела. Он снимал с меня одежду, словно та была священной, аккуратно складывая каждый предмет в отдельности. И когда я осталась нагой, он уложил меня в постель, сняв покрывала – к тому времени в комнате было уже достаточно тепло и простыни были тоже теплыми – и начал целовать. Сначала волосы, потом лоб, щеки и губы, шею и грудь. Он не спешил, не набрасывался на меня с жадностью и не дразнил, играя со мной, чтобы возбудить.
Бруно ничего не говорил, поэтому я не знаю, что было у него на уме, но мне казалось, он касался меня своими губами, как будто ему было необходимо убедиться в том, что я реальна, и, возможно, поблагодарить меня за то, что я есть. Какой бы ни была цель Бруно, все же эти легкие, прикосновения его губ к моему телу принесли возбуждение, хоть оно и приходило постепенно. Я была готова и желала, но не полубезумно, как он иногда заставлял меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74