– добавила она с вызовом.
– Мы фехтуем, – сказал Гальен. – Немного. Может быть, вам понравится танец с мечами и кинжалами. Если представление дается в воде – то очень эффектно.
– Попробуем, – ответил Лебовера. Он говорил доброжелательно и даже с некоторым энтузиазмом, но почему-то Гальену явственно слышалось, что это напускное.
Гальен чувствовал усталость. Он не успевал за ходом разговоров. Мысли говорящих метались, не успевая довершиться и оформиться. Время от времени Гальену казалось, что он понимает происходящее, но затем на довольно простую реплику внезапно следовал какой-нибудь финт рипост – и смысл беседы опять убегал, сверкая насмешливыми босыми пятками.
У Аббаны было бледное лицо, и несколько раз она зевнула. А вечеру все не было конца. Девушка с лентами вскочила на стол, поднялась на пальцы и пробежала мимо посуды. Поравнявшись с Софиром, она кончиком пальца поддела чашку с виноградом и ловко опрокинула ее. Софир выбросил вперед руку и схватил чашку на лету. Ягоды, взметнувшиеся над краем посуды, медленно опали вниз, а Софир гибким движением взлетел на стол.
Аббана увидела, как выгнулась и напряглась стопа юноши, как медленно, с вызовом, он тоже поднимается на пальцы. Арфа принялась петь, глухо, точно маленький барабанчик, – Аббана никогда не слышала, чтобы струны небольшой арфы издавали такие странные, воинственные звуки.
Софир лавировал среди посуды и корчил жуткие рожи, только глаза его оставались серьезными. Девушка то и дело задевала его лентами по лицу, и он, лязгнув зубами, поймал одну. В паническом бегстве девушка пролетела по всему столу и спрыгнула, а Софир с оскаленным ртом, не выпуская ленты, следовал за ней. Широко взмахнув руками, Софир обнял свою «жертву». Арфа рассыпалась звонким смехом.
Не выпуская ленты, Софир обернулся к остальным и поклонился, потянул за собой девушку. Та подергала плененную прядь.
– Пусти, зануда!
– Ты злая, Ингалора. Я голоден.
– Не смей жевать мои волосы.
Он выплюнул их и сморщил нос.
– Когда-нибудь я откушу у тебя ногу.
Ингалора подняла ногу, уперла ее в стену на уровне своей головы и уставилась на тонкий серебряный браслет, охватывающий щиколотку.
– Пожалуй, когда-нибудь я тебе это позволю, – сказала она.
Аббана поднялась со своего места.
– Нам пора, – проговорила она. – Было весело. Спасибо, Лебовера.
Лебовера рассеянно махнул ей, а Гальена не заметил: он пригнулся к женщине в фиолетовом платье и слушал, что она говорит.
Вокруг «Тигровой крысы» фонарей не было, только один слабо звал к себе, покачиваясь в конце переулка. Гальен и Аббана медленно шли на его свет, стараясь не сломать себе шею, – на мостовой попадались рытвины.
Море, засыпающее к ночи, тихо рокотало внизу, там, где обрывался город. Город бессонно веселился. С пляжа долетали всплески музыки и смеха. И вдруг Аббане показалось, что ей больше нет места в этой беззаботной жизни. Это было странно: в любое мгновение она могла выйти на пляж и присоединиться к любой компании танцующих. Ее бы приняли, даже начали бы за ней ухаживать. Но точно так же отчетливо она понимала: это ничего не изменит. Скользнет по поверхности, лизнет щеку – необязательное, неповторяющееся, случайное.
– Пора возвращаться в университет, – пробормотала она.
Но и университет выглядел теперь чем-то необязательным. Его тоже может не быть. Жизнь сделалась зыбкой, под ногами вместо твердой почвы вдруг оказалось шаткое болото, куда в любое мгновение можно было провалиться с головой.
И все же на другой вечер они пришли в «Тигровую крысу». Они этого не обсуждали. Иногда Аббане казалось, что им ничего не сказали о завтрашнем вечере, потому что это само собой подразумевалось: конечно, их будут ждать. Иногда – прямо противоположное: никому они там не нужны, потому и не пригласили.
Но они пришли. Притащились, как нищие на старое место, где как-то раз им подали медяк.
Их встретила Ингалора, опять с желтыми лентами в желтых волосах, только на сей раз они были по-разному подвязаны, поднимая и изгибая пряди причудливыми фигурами.
– А! – вымолвила она неопределенно.
И, повернувшись, побежала в глубину помещения.
Там уже горели факелы, воткнутые в гнезда на полу. Двое юношей, которых вчера Гальен не заметил, стояли чуть в стороне и сильно трясли кистями рук. Приглядевшись, Гальен понял, что они манипулируют с веерами.
Лебовера кричал из темного угла:
– Локоть выше! Цепочки должны звенеть!
Софир, танцуя, пересекал пространство, ограниченное факелами.
– Флейта! – рявкнул Лебовера, и послушно засвистела тонкая нота.
– По-моему, очень плохо, – громко объявила та женщина, что вчера была в фиолетовом. Сегодня она явилась почти обнаженной, в наряде из рваной рыбачьей сети, затканной искусственными цветами. Крупные прорехи позволяли видеть ее тело, очень белое, покрытое легким жирком, но мускулистое и крепкое.
Все разом остановилось. Ингалора перевернулась, взмахнув в воздухе ногами, и встала на голову.
– Мне так вовсе не кажется, – объявила она. – Ты пережимаешь. В начале всегда так. Полный разлад. Гармония приходит в процессе.
Лебовера взял персик и запустил им в одну из свечей, горевших на люстре. Промахнулся, взял другой.
– А если попробовать фехтование среди водных струй? – сказал Гальен.
– С другой стороны, – продолжала Ингалора, по-прежнему стоя на голове, – без лепестков вообще ничего не понятно. И не будет понятно. Совсем другая картина. Пусть попробуют с лепестками.
– Тебе кто-нибудь говорил, что ты прекрасна, о задница Ингалоры? – обратился к девушке Софир, приседая и заглядывая в ее перевернутое лицо.
Она опустилась на пол, перекатилась по спине и села, широко расставив ноги, как игрушечная.
– Я вся прекрасна, – ответила она.
Софир жеманно засмеялся.
Лебовера захлопал в ладоши повелительно и так оглушительно, что не стало слышно арфу. Прибежала девушка в кухонном фартуке, принесла большую корзину с лепестками.
– Бросайте, бросайте! – приказал Лебовера, отходя на шаг.
Лепестки взлетели вверх, зачерпнутые полными горстями. Опять заработали веера, и воздух заполнился шелковистым мельканием: белое, красное, почти черное, почти зеленое... Некоторые попадали Софиру на губы. Он слизывал их и жевал, а один приклеился в углу его рта.
Рессан поймал женщину в рыбачьей сети за кончики пальцев и заставил пробежать вокруг себя, а потом отпустил. Она невозмутимо отошла и, подняв с блюда чей-то недопитый бокал, залпом выпила вино.
Аббана тоже взяла вино. И Гальен. Некоторое время они пили молча, глядя, как то складываются, то рассыпаются неоформленные обрывки танца. Неожиданно Гальен, вдохновившись, сделал резкий, изящный выпад воображаемым мечом. Аббана отпрянула и облилась вином.
– Дурак! – крикнула она неожиданно пронзительным голосом. – Ты что?
– Ничего! – заорал он. – Стоишь тут!
Она застыла, широко раскрыв рот, и только грудь то поднималась, то опускалась. Потом из ее горла вырвалось тихое шипение.
– Твое фехтование – дрянь, – просипела она.
– Твое тоже, – сказал он нарочито спокойно и аккуратно поставил кубок на стол.
Она подлетела к нему и замахнулась, но он перехватил ее руку и начал смеяться.
Ингалора, Рессан и Софир, не сговариваясь, закружили вокруг них в танце. Они то прижимались друг к другу, то отскакивали, их босые ступни уверенно прикладывались к каменному полу, а руки, изламываясь в локтях, то соединялись, то расходились в стороны.
Затем Аббана ощутила сильный толчок в спину. Не прекращая пляски, Рессан ударил ее коленом. Аббана качнулась, схватилась за Гальена, но и он плохо держался на ногах: Софир, подпрыгнув, лягнул его в бок.
– Ай! – вскрикнула Аббана.
Безмолвный танец продолжался. К дробному топоту пяток добавилось ехидное пение арфы: она нарочито фальшивила и тянула ноту за нотой. Потом истерично завизжала флейта.
Прыжки танцующих делались все более безобразными: так лягушки взлетают над раскаленными камнями, на которых их пытается зажарить глупая хозяйка. Старая шутовская пантомима. Рессан, будучи ребенком, зарабатывал ею себе на жизнь.
И каждый толчок приближал Аббану и Гальена ближе к двери. Прочие завсегдатаи «Крысы» стояли вдоль стен, точно почетный караул, и хлопали в ладоши. Ритм становился все более быстрым, все громче отражался звук от старых каменных стен. Казалось, даже мятая жестяная посуда – наследие лихого торговца скобяными изделиями – резонирует и звенит в такт. Лебоверы нигде не было видно.
Перед глазами Аббаны все плыло. Ей невыносимо хотелось вырваться и убежать, но ее не выпускали из круга. Рессан крикнул:
– Хей!
И, подскочив особенно высоко, с громким хлопком опустился на пол. Остальные мелко и быстро затопали. Круг распался. Пошатываясь и хватаясь друг за друга, Гальен и Аббана устремились к выходу.
И тотчас все для них исчезло – осыпавшаяся штукатурка стен и тусклый блеск жести, мелькающие растопыренные руки танцоров, багровая неподвижность факельного огня, – осталась только жгучая чернота ночи, и они погрузились в нее.
Незатейливые кабачки в портовой части города распахнули им объятия, и они, точно продажная женщина, послушно переходили из рук в руки, жадных, отбирающих, шарящих по телу и душе в поисках дешевой поживы. От выпитого им становилось только темнее и тяжелее.
Они проснулись возле маленького каменного дома, где-то на окраине Изиохона.
Аббана подняла голову, сквозь муть разглядела равнодушное солнце и вдохнула влажный, тяжелый воздух.
– Мы все еще здесь, – раздался голос Гальена. – В Изиохоне.
Она села и заплакала, зло, остренькими, колючими слезами.
– Мы – не дрянь! Мы – не пустое место! – выталкивала она из груди неловкие слова, но каждое из них норовило застрять.
– Какая разница, – сказал Гальен. – Просто пора все изменить. Навсегда.
Он протянул ей руку и помог подняться. Погладил по лицу. Красивое молодое лицо, передернутое сейчас злостью, но все равно красивое. Аббана никогда не станет тихой, кроткой – в ней всегда будет гореть эта неудержимая тяга к полной, безраздельной свободе. Невероятное ощущение родства захлестнуло Гальена.
– Родная, – сказал он ей.
Она непонимающе глянула на него.
– Ты чего? – спросила Аббана с подозрением.
Он вздохнул.
– Ничего. Мы с тобой – одно и то же. Ты и я. Как брат и сестра. Понимаешь?
Она прищурила глаз, с вызовом бросила:
– Это любовь?
Гальен покачал опущенной головой:
– И да, и нет. В определенном смысле – да, несомненно. Но в другом смысле – нет. Просто родство. Ближе кровного.
Тогда Аббана прижалась растрепанными волосами к его плечу, длинно вздохнула и сказала просто:
– Пойдем, Гальен. Скорее уйдем отсюда.
Эта таверна сильно отличалась от «Тигровой крысы»: она была намного меньше, и народу в нее набивалось существенно больше.
Здесь запросто дозволялось быть никем. Просто сидеть с поникшими плечами и тянуть охлажденное вино или посматривать на женщин, ходящих между двумя длинными столами.
Гальен и Аббана пристрастились проводить остаток вечера именно здесь. Точнее, они приходили сюда уже в четвертый раз и постепенно начали считать свое появление в «Сапогах» традиционным.
Они знали, что не встретят знакомых. В подобном месте – нет, никогда. С каждым разом они выпивали все больше.
В тот вечер «Сапоги» были особенно шумными, но что происходило в полутемном душном помещении – разобраться сразу не удавалось. Друзья, уже сильно навеселе, поначалу и не пытались. Аббана сражалась с третьим кувшином, Гальен наблюдал за ней с пьяным интересом.
Время от времени его посещала мысль об Академии. Через неделю предстоит ехать обратно в Коммарши – их время в Изиохоне подходит к концу. Опять сады, лекции, разговоры об искусстве, о гидропонике, о полетах. Затем начнутся шушуканья: то одному, то другому студенту будут предлагать хорошее место. Прежняя жизнь представлялась теперь Гальену бесконечно далекой. Для того, чтобы вернуться ко всему этому, потребуется сделать над собой невероятное усилие.
И Гальен понимал, что сил совершить этот шаг у него недостанет.
Он даже в точности знал, почему. Обида на необъяснимое поведение братьев изглодала его. Они с Аббаной спасли их от толпы «черных». Аббана была – пусть недолгое время – подругой этого мальчишки Ренье. Ренье, между прочим, младше Аббаны на целых два года, но это не помешало девушке снизойти до него.
Гальена не оставляло ощущение, что Эмери властно вмешался в их жизнь. Заставил поступить по-своему, утащил в Изиохон, поселил в уютном домике, показал им море, беспечные танцы на берегу, прохладное вино теплыми, обволакивающими вечерами – а потом попросту бросил. Живите как хотите.
«Аристократы», – подумал Гальен.
И в тот же миг, словно в ответ на его мысли, по питейной прокатился чей-то презрительный хохот:
– Аристократы!
Гальен поднял голову, прислушался. И вдруг он заметил, что Аббаны рядом уже нет. Крепко пьяная, девушка сидела на коленях у какого-то могучего мужчины, одетого, несмотря на жару, в кожаный колет, очень замызганный. Мужчина что-то говорил об аристократах – жалких слабаках, и о настоящих воинах, о свободе, о женщинах из кочевых племен, о лошадях... Время от времени он проводил потной ладонью по растрепанным волосам Аббаны, и тогда она принималась громко хохотать.
Гальен поднялся со своего места и потащился к ней. Смутно он понимал, что тот здоровенный детина не сделает Аббане ничего дурного; однако ему не нравилось, как тот вытирает свои чумазые лапы о ее волосы.
– Гальен! – вскрикнул кто-то прямо над ухом у бывшего студента.
Покачнувшись, Гальен остановился. Прямо перед ним сидел Эгрей. И улыбался от уха до уха – открытой, обаятельной улыбкой.
– Что ты здесь делаешь? – Гальен нашел в себе силы удивиться.
– Я-то? А вон сидит мой сержант. – Эгрей показал на мужчину в кожаном колете. – Видишь? – Он чуть повертелся на скамье, не поднимаясь. И, замечая недоумение на лице бывшего однокашника, засмеялся: – Я солдат! Скоро предстоит дело: кочевники, по слухам, двинулись на Саканьяс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56