Два раза ему пришлось увеличить цены, и в последний раз «Сегельфосская газета» ополчилась на него, доказывая, что он высасывает кровь из населения.
Да, помещику частенько приходилось очень невесело! Иной раз срывалась и какая-нибудь спекуляция, – урожай в Индии выдавался лучше, чем ожидали, и оказывалось, что он закупил хлеб по слишком дорогой цене; когда это стало известно, «Сегельфосская газета» писала, что помещик понес крупный убыток, но что это заслуженное возмездие, – не следует спекулировать на бедствиях Индии. Долой капитал! Положение создалось прямо тягостное, – помимо того, что помещик нес потери, ему приходилось еще давать объяснения, хвастать: слава богу, он еще стоит на ногах, он сводит концы с концами, хе, хе! А чтобы прекратить слухи, он снизошел до того, что к юбилею пожертвовал пять тысяч крон в кассу взаимопомощи своих рабочих. Тогда «Сегельфосская газета» написала: «Наконец-то маленький возврат из богатств частного человека, накопленных потом рабочих. Услышьте истину, рабочие!»
А потом эти пять тысяч крон – в какую жалкую комедию, они превратились! Рабочие основали на них банк, рабочий банк, «Сегельфосскую ссудно– сберегательную кассу», и адвокат Раша, а с ним еще два человека попали в директора. Они выдавали ссуды несколько недель, ссуды выдавали всем, все стали закладывать свои дома, имущество, скотину и брали ссуды. Если получал Иенс, надо было получить и Якобу; это превратилось в своего рода эпидемию, один ручался за другого. Теодор-лавочник много торговал в те дни на наличные, продавал материи на платье, часовые цепочки и тонкие сыры. В конце концов, в «Сегельфосской ссудно-сберегательной кассе» уже не осталось никаких денег, директора кое-как наскребли себе жалованье. Они переглянулись. Что же дальше? Они подошли к концу.
Тут наступил черед адвоката Раша:
– Если у меня будут развязаны руки, я спасу банк, – сказал он.
Ему развязали руки, он сделался единоличным директором с двойным окладом.
А тут подошли сроки, и адвокат хорошо заработал, – он созывал комиссии, писал постановления и производил аукционы. Теодор-лавочник купил несколько голов рогатого скота и отправил их на юг с пароходом, а ходатай Раш перевел на себя несколько изб, за которые жителям впоследствии пришлось платить аренду. О, это был настойчивый переворот, землетрясение, господи помилуй, – никто, верно, не видал таких крупных последствий от доброхотного дара в пять тысяч крон!
А банк устоял. Это было чудо, но в черный день банк оказался на высоте положения. Как же это вышло? Никто не сомневался, что спасением были обязаны ходатаю Рашу. Все пропало бы, если бы этот железный юрист не действовал с таким умом и молниеносной быстротой. Он разослал тридцать судебных повесток на один и тот же день и покорил Сегельфосс, посеял в местечке панику; люди не успели опомниться даже настолько, чтоб смошенничать и выдать обязательства на все свои потроха какому-нибудь родственнику или свойственнику и надуть банк. Люди сдались со стоном, как дети, как убойный скот. Адвокат Раш хорошо заработал, а сами рабочие? Большинство было довольно. Семейные рабочие, имевшие и собственный дом, и скотину, те пострадали, – они не только брали ссуды сами, но ручались и за других, за поденных рабочих, огромное большинство, – для таких семейных это явилось тяжелым ударом, но большинство заявляло, что кому же и нести удар, как не этому «имущему классу» среди рабочего сословия, – они пошли по стопам капиталистов, имеют сбережения, им и отвечать! По этому поводу собиралось несколько сходов, выступал рабочий Аслак, выступал поденщик Конрад. «Сегельфосская газета» рекомендовала помещику посетить митинг и послушать ораторов.
Господин Хольменгро расхаживал в толстой фуфайке и запачканных мукой сапогах и на митинг не пошел; но от благодеяния своего он имел мало удовольствия. Нет, на митинг он не пошел, но этим дело не кончилось! Они осмелились послать за ним с митинга, и ему пришлось отвечать посланному, что он занят и не может прийти. Казалось, что это были переговоры между равными.
Разве это была жизнь для чудодея, для короля Тобиаса, из страны сказки и золота? До катастрофы, до краха никогда не доходило, но положение оставалось тяжелым. У него не было никакого крупного противника, который мог бы сразить его, но огромное множество мелкоты терзало и мучило его. Лучше было бы опять стать сказкой о миллионере с Кордильер.
Да, нечего таить, люди начали относиться с подозрением к богатству господина Хольменгро, а если он не богат, стало быть, он – никто. Скажите на милость, ради чего это богатый человек станет заниматься мельничным делом в Сегельфоссе и даже не потолстеет и не нарядится в шубу? Вот, ходатай Раш, этот здорово разбогател, и по нем это видно. Господину Хольменгро следовало бы придумать что-нибудь новенькое и не прибедниваться. Разве он не может вернуть чудесные времена, когда он вынырнул из сказки в непомерном блеске восходящего солнца? О господи, что за времена! Он должен как-нибудь использовать эту легенду, может быть, он это и обдумывает, и верно, для опыта он съездил в город и вернулся оттуда масоном.
«Хоть бы это помогло!» – быть может, думал он.– «Хоть бы мне удалось вернуть себе уважение!» – верно, думает он.
Сегодня он доволен и сегодня полон надежды. Если приедет молодой Виллац, у него в первый раз за много лет появится человек, с которым можно иметь общение; он полон радостного ожидания, у него такое чувство, как на другой день после удачи.
Господин Хольменгро идет в лавку. Он редко там бывает, никогда не бывает, и маленький Теодор откидывает перед важным барином прилавок. И хорошо, что он это делает, – ведь это господин Хольменгро заложил основание всей лавки и помог старику Неру стать П. Иенсеном. Помещик – само добродушие по отношению к хозяевам лавки и не требует в них аренды за землю. Он в дальнем, дальнем родстве с матерью Теодора и ничего не имеет против того, что Теодор превратился в толкового парня, который занимается мелочной торговлей и этим живет. Но сам он ничего здесь не покупает, а выписывает все из городов.
– Будьте добры пожаловать сюда, – говорит Теодор.
Господин Хольменгро улыбается. Приглашение за прилавок, это – прием, выработанный торговцем для оказания почета покупателю; это, может, и хорошо для жителей Сегельфосса, но для короля – дело другое!
– Отец твой все лежит? – спрашивает помещик.– Тогда поговори с ним об этом сам: я вижу, вы опять моете рыбу с яхты и раскладываете ее на горах. Это шестой год.
Теодор смущается и говорит:
– Разве это горы не Виллаца?
– Ты хочешь сказать: горы господина Хольмсена? Да. Это было бы неважно, будь эти горы мои. Мне кажется, вам следует заплатить ему аренду за все эти годы.
Теодор, толковый парень, и отвечает:
– Виллац Хольмсен был здесь после того, как мы начали сушить рыбу на его островах, но он никогда не поминал про аренду.
– Правильно! – кивает король.– Но именно по этой причине я и думаю, что вы должны заплатить ему.
– Я потолкую с отцом.
– Правильно. Скажи отцу, что я хочу, чтоб вы ему заплатили аренду за горы.
Теодор некоторое время колебался, но все же решил сказать правду. Может быть, ему хочется, по той или иной причине, произвести как можно больше впечатления на помещика, на короля. Он говорит:
– Да, впрочем, и рыба, и яхта – мои, они не принадлежат нашей фирме.
И, может быть, господин Хольменгро это уже знает, и ему хотелось немножко одернуть молодого парня в его величии. Это возможно. Потому, что он ласков и отечески благожелателен ко всем обитателям лавки.
– Как рыба твоя, Теодор? – спрашивает он.– Ну, тогда такой деловой человек, как ты, и сам должен понимать, что за гору надо заплатить аренду. Больше нам не о чем разговаривать.
Но Теодор хочет, должно быть, произвести еще большее впечатление, он говорит:
– Пекарня, что перешла к нам, стоит, насколько мне известно, на вашей земле.
– Это все равно.
– Мы заплатим вам аренду.
– А торговля и вообще дела идут хорошо? – спрашивает господин Хольменгро.
– Жаловаться нельзя.
Господин Хольменгро кивает головой и уходит.
Приятно было опять немножко проявить себя, иметь что сказать, сделать указания: за последние годы это случалось нечасто. Должно быть, весна начала оживлять его, – каждый год в марте он начинал чувствовать в себе какую-то перемену, шагал крупнее, когда ходил по дорогам, и говорил более определенно. Весна играла с ним неприятные штуки, налагала на него крест: молодость. Он заболевал молодостью. Это имело глупые и досадные последствия.
Дорогой он встречает возчика, тот здоровается и говорит, что он отец Марсилии.
– А-а, – отвечает господин Хольменгро.
– Отец Марсилии, которая опять у вас служит, – говорит возчик.
– А-а. Да, да!
– Мальчонка ее совсем большой парнишка и ходит на лыжах.
– Вот как! Отлично.
– Только лыж у него нету.
Господин Хольменгро достает бумажник и вынимает из него кредитку.
– Вот, на, купи ему лыжи. Да куда же ему теперь лыжи, на весну глядя?
– Что до этого, то я так и говорил ему всю зиму, но он плачет и просит лыжи. А к тому же у нас в горах снег до самого Иванова дня.
– Ладно, купи ему лыжи. Марсилия славная девушка, пусть у сынишки ее будут лыжи.
– Я так и думал! – говорит возчик.– Ежели я скажу вам, вы не захотите, чтоб ребенок плакал. Покорнейше благодарю за деньги. Не подвезти ли вас, барин? – кричит возник вслед господину Хольменгро.
– Подвезти меня?
– Я бы повернул и довез вас до дому. Со всем удовольствием, если вы не погнушаетесь сесть на дровни.
И возчик поворачивает лошадь.
– Поезжай своей дорогой! – крикнул господин Хольменгро и зашагал прочь от него.
Разумеется, можно попасть в глупые истории, и это неизбежно. Какое же против этого средство? Вот, какой-то человек предлагает ему подвезти его на дровных, словно он кто-нибудь из сегельфосской знати, словно он ходатай Раш или милашка Теодор из Буа. Нет, надо что-нибудь сделать! Какой там – почет, когда нет самого простого уважения.
Ну, а у этого дошлого человека, отца Марсилии и деда сынишки Марсилии, верно, было свое на уме, когда он предложил подвезти помещика, – захотел посидеть в санях рядом с помещиком и показаться так всему Сегельфоссу.
Вдруг он слышит, что впереди кто-то кричит; поднимает голову и видит человека, размахивающего руками. Это Конрад, поденщик, он бежит с мельницы.
Господин Хольменгро невольно думает, что случилось что-то серьезное, он даже не дожидается, пока подойдет поближе, и спрашивает:
– Что случилось?
– Ничего, – отвечает Конрад.– Я просто кричал вот тому человеку с лошадью, что бы он подождал и подсадил меня.
Господин Ходьменгро как будто не понимает.
– Куда же ты собрался? – спрашивает он.
– Да никуда, просто надо поскорее в лавочку. У нас там вышел весь табак.
Лицо господина Хольменгро передернулось, словно его ударили хлыстом. Одно мгновение, потом все прошло.
Вероятно, в эту минуту господин Хольменгро пожелал вернуть свою молодость, когда он был сильным, здоровым матросом. Плохо быть стариком, – господин Хольменгро был беспомощен. Он настолько овладел собой, что мог сказать:
– К вечеру все двести мешков должны быть насыпаны. Ты понял?
Возможно, что Конрад и в самом деле понял, но это не произвело на него особого впечатления, Он не обратил никакого внимания. Вынул носовой платок, и стал чистить нос и равнодушно прошел мимо барина.
Господин Хольменгро, должно быть, испугался, что погорячился и что это будет иметь последствия, – он был старый человек, он сказал кротким тоном:
– Но незачем начинать раньше, чем вы пообедаете. Ты обедал?
– Обедал ли? – усмехаясь отвечал Конрад.– Как же, много раз.
– Я хочу сказать – сегодня. Сегодня обедал?
– Вы бы так сразу и говорили. Господин Хольменгро восклицает:
– О господи, это превосходит все границы! – Ты ни одного дня не останешься больше на мельнице!
Но Конрада один раз уже увольняли, это не бог знает как страшно. Господь наделил его хорошей головой, и он знал, что сила на его стороне и на стороне его товарищей. Он повернулся и сказал:
– Вот что я вам скажу, Тобиас: старому человеку не годится так горячиться. Нас двадцать человек против одного и среди нас нет рабов.
– А как ты думаешь, сколько нас? – спросил господин Хольменгро, выходя из себя.– Я вам покажу – я вас проучу…
– Ну-у, это ты насчет фармазонов! – крикнул Конрад.– Так ведь этому никто не верит.
И Конрад пошел. Пошел на воз к человеку и поехал в лавку за табаком.
Господин Хольменгро возвращается домой и говорит своей экономке фру Иргенс:
– Я нынче вечером уезжаю на юг на пароходе. Пожалуйста, уложите мне чемодан. Только самое необходимое, штуки две сорочек, я вернусь с первым северным.
Фру Иргенс привыкла к тому, что он изредка уезжал, по его словам, на заседание в ложу; она спрашивает, поедет ли с ним фрекен Марианна, и господин Хольменгро отвечает, что нет, она не поедет. Он едет по очень важным делам и должен быть один.– А дом тем временем останется под вашим надзором, фру Иргенс.
– Под моим надзором! – уныло говорит фру Иргенс.– Я и без того вне себя, – ключ ведь так и не находится. Я целыми ночами о нем думаю.
– Ключ?
– Ключ от кладовой, о котором я вам говорила. Мы ищем, ищем, но так и не находим.
– Ну, это уже не такая беда, – рассеянно говорит господин Хольменгро.
Но нет, это большая беда. Фру Иргенс не может успокоиться. Этот маленький ключик невозможно найти, он провалился сквозь землю, черт припрятал его осенью, когда кололи скотину, тогда столько народу перебывало в кладовой. Искали в доме и на улице, щупали друг у друга карманы, всех спрашивали; теперь уж и снег на дворе стаял, а ключ так и не обнаружился. Да и ключ-то был не какой-нибудь большой, – настоящий ключ от кладовой с замысловатой бородкой, – а совсем дрянненький, простой никелевый ключик, плоский, как бумага, и величиной-то всего в полвершка, – ключ для висячего замка, для американского замка. Его можно было носить на часовой цепочке.
– И теперь вы не можете попасть в кладовую?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46