– Cis, h, e…
– Нет! – доктор опять поклонился и отошел от деточки.
Господин Хольменгро проводил своих гостей до самой дороги, простился с ними и сказал, что пройдет на мельницу.
– Вы позволите мне пойти с вами? – спросил Виллац. Ожидал ли господин Хольменгро этого предложения, а может быть даже нарочно так подстроил? Он был достаточно хитер для этого. Его влюбленность в молодого человека, радость по поводу его возвращения, общения с ним имели свои разумные причины: молодой Виллац напоминал ему о времени, когда он приехал в Сегельфосс сказочным королем и был своим человеком в доме лейтенанта, жил и строился у него. Вот это были времена! Теперь времена переменились, король был низложен. Может быть, один из Хольмсенов снова войдет в его жизнь и поддержит его.
Мужчины медленно шли в гору по дороге, было около полудня, жарко, навстречу им попадалась рабочие с мельницы, которые имели обыкновение именно в эту пору дня удирать с работы. Уж не рассчитал ли помещик это обстоятельство и не хотел ли он поставить Виллаца лицом к лицу с безобразием?
Но молодой Виллац, по-видимому, пока еще ничего не замечал.
– Забавные люди! – казал он про доктора и адвоката.– Когда они говорят, мне сразу становится понятно, почему китайцы едят палочками.
Что он имел в виду? Их ограниченность, тесный кругозор, ничтожество? Адвокат несомненно был карьерист, но доктор Муус, выступавший в роли лидера, был ему противнее. Осталось ли в молодом человеке некоторая доля чванства от его школьных лет в Англии, немножко qentry? И не замешалось ли в его взгляды немножечко геральдики, унаследованной от предков? Может быть, он думал, что доктор – большой щеголь, ходит в башмаках с подшитыми подметками, а на спине его сюртука видны ясные следы от спинки стула. И такие-то сорочки он считает элегантными? Но все это ничего, если бы он мог еще посмотреть на самого себя с высоты своего величия.
А думал ли Виллац Хольмсен Четвертый когда-нибудь о том, кто такой он сам? Товарищи, навервое, иногда напоминали ему об этом и высказывали свое мнение. Правда, иногда он шутил, говоря, что он – последний отпрыск рода, соглашался, что он – старинный портрет, сбросивший с себя раму. Но, – говорил он, – немножко – эстетики, немножко щегольства, кое-какие унаследованные деньжонки, земельная собственность, разве все это вместе составляет банальную личность? Разумеется, при случае, он признавал, что насчитывает от рождения всего двести лет. А его род? Он повелся от лакеев и льстецов, стоял за стульями, потом выслужился в домоправители, надсмотрщики, получил власть, стал выскочкой и, наконец, приобрел богатство. С этого момента началось первое поколение. Четыре поколения сменили друг друга в возрастающей роскоши и утонченности, – теперь род вымирал. Таков закон жизни. Скажите, пожалуйста, что в этом замечательного? Разве не откроются новые лазейки, и в них не прокрадутся другие: другие мошенники и лизоблюды?
Да, вино развязывает языки, Виллац говорил, высказывался:
– Они нигде не пускают корней, они стремятся только на юг, – сказал он опять про адвоката и доктора.– Что это за типы? Чиновники. Я все более и более убеждаюсь, что отец мой был прав: чиновник – низший тип во всяком народе, это фабрикат. Купец, делец – у него все в опасности, он спасает свое существование тем, что вкладывает его в дела и рискует им, он не уверен ни в чем, он каждую минуту должен побеждать. Его жизнь посвящена работе, спекуляции и волнениям, он идет навстречу своей судьбе: удаче или разорению. А что переживают чиновники? Отставка, старая материя на новом месте. А аристократия? Ее сила заключалась в том, что она владела землей и домами, что у нее был большой или меньший мир, над которым она могла властвовать: из ворот ее выезжали лошади на ее собственные поля и дороги, множество народа жило обработкой ее земель. Она не только полагала основу роду, но и укрепляла его корнями в данной местности. Когда аристократия была истреблена, ее место заняли чиновники. Почему? Потому что у них были больные руки, они только и могли, что сидеть и ничего ими не делать, они засели в администрации, сидели и писали. Они изнежились от такой служебной работы, как писание букв. Чиновники могут оставаться чиновниками, от отца к сыну, на протяжении несчетных поколений, они не рискуют при этом обсолютно ничем, самое большее – могут остаться за бортом, провалившись на экзамене. Они будут продолжать это немудреное и глубоко заурядное занятие, которое они уснаследовали и за которое получают свое маленькое годовое жалование. Где сдали деды, там приходит внук, его прошлое определяет его будущее, путь известен, остается только идти по нему. А вот, с выдающимися людьми происходит иное: богатство не наследует до бесконечности, оно кончается в третьем, в четвертом колене; гений умирает вместе с его обладателем, может быть, он возродится еще раз, может быть, нет. Великие люди истощают до дна всю силу рода; если бы было можно, им бы следовало запретить производить на свет сыновей, а только дочерей. Чиновники же могут без всякой опасности рождать сыновей и посредственностей, сколько хватит сил.
Ах, как молодой Виллац спешил высказаться, как вино развязало ему язык и сделало его податливым!
В заключение он сказал:
– Чиновники – ниоткуда, им надо только на юг. У них никогда нет собственного угла, они живут на чужой земле, в чужих домах. Представим себе, что мы из поколения в поколение бездомны, какая-то перманентная божья немилость! У детей нет родного дома, где бы они родились и выросли, они переезжают из своего первого, второго, третьего местожительства, потому что родители стремятся все дальше и дальше на юг, и, когда они переезжают, за ними волочатся их корни. Мне жаль их, они дети, но корни их тащатся за их скарбом. Потом, много лет спустя, они, быть может, попадут в такое место, где протекло их детство. Они являются туда в качестве туристов и смотрят на все с закрытыми глазами. Может быть, им вспомнятся маленькие переживания вот у этого камня, у той березки; вон там в ручье они пускали щепки. И они смотрят на него несколько секунд. Потом уходят. И едут дальше. Взгляните на этих людей: они так долго сидели, согнувшись над столом, что спина у них выгнулась, руки их ни на что не годны, почти у всех очки на носу. Признак того, что ученость, вливаясь в их мозг, высосала из их глаз зрение, они не видят. Эти люди – аристократия страны. Вот они!
Молодой Виллац мог развернуться вовсю, никто ему не противоречил. Но когда он сидел с товарищами, то, конечно, ему случалось выслушать резкий и заслуженный ответ: – Ха, говорит отпрыск, дворянчик, он знает свой урок, ему втолковали его отец и четверо дедов. Мой отец был судья, его отец не дослужился даже до лейтенанта, кто же из них был важнее? А кто он сам, сын– то? Деревенский помещик. Что из него может выйти? Спросите оракула. Когда нет надобности выдержать экзамены, тогда все делается спустя рукава, учение бросают и возвращаются в свое поместье, в деревню. А там имеется какая– нибудь старая прислужница для ухода за ним. Отпрыск, дворянчик здесь не при чем, у него есть прислужница, она досталась ему по наследству, она в кружевном чепце и с кроткими глазами. Если когда-нибудь утром он залежится в постели, она приходит и спрашивает, не захворал ли он; если он слишком долго сидит в кресле, она заставляет его под каким-нибудь предлогом встать, чтоб он не досиделся до беды. Потом он умирает. Прислужница возлагает на могилу цветы. Таков конец. И заметьте, умирают лучшие из отпрысков, из дворянчиков, умирают покорившиеся, разочарованные. Господин Виллац Хольмсен, противятся смерти и выживают самые ничтожные, самые бесполезные!
Но у каждого свое, есть над чем подумать; у господина Хольменгро тоже было свое. Может быть, в речах молодого человека он узнавал отголоски речей лейтенанта, его отца, который во всем, что говорил и делал, обнаруживал те же мнения. Господину Хольменгро еще слышался голос старого лейтенанта, слова его были горьки и сильны, в устах сына они становились довольно безобидными. Пожалуй, есть кое-что верное в том, что крупным людям не следует производить на свет сыновей.
Господин Хольменгро отвечал: – Да, да, да, – кивал и слушал, но думал о своем. Разве молодой Виллац не видит этих шатающихся рабочих, беспорядок? Его отец, лейтенант, устремил бы свои серые глаза и задал бы короткий вопрос.
Некоторое время они шли молча.
– Это ваших людей мы встретили там внизу? – спросил Виллац.
– Да.
– Они не кланяются?
– Иногда, – ответил господин Хольменгро.– Как же, некоторые кланяются.
– Но почему же они вам не кланяются? Ведь вы же их хозяин?
– Вероятно, потому, – сказал господин Хольменгро, – что природа, производя хозяев, не всегда на высоте творения.
– Вы объясняете этим? – спросил Виллац.
– Ваш отец был настоящий хозяин. Я часто вспоминаю о нем и о его коне. Ему стоило только поднять палец, и люди его слушались.
– Еще бы они не слушались!
– И в то же время он был добрый человек. Он стоял твердо, потому что от него зависели очень многие, он знал, что если он пошатнется, то упадет целая сотня.
– Да, так и было, – сказал Виллац.– Вот идет еще один, посмотрим, поклонится ли он!
Господин Хольменгро взглянул, точно только сейчас заметил человека, и сказал:
– Не поклонится. Это Конрад.
– Какой Конрад? Тот, что взял ваши башмаки? Господин Хольменгро скорбно улыбнулся:
– Да, это была одна из его выходок.
– И вы продолжаете держать его у себя на работе?
– Я держу его потому, что его товарищи заодно с ним и объявят забастовку.
– И пусть они бастуют! – сказал Виллац.
Конрад поравнялся с ними и прошел мимо. На ходу он застегивал обшлаг рукава, притворяясь, будто очень этим занят.
– Он не поклонился, – сказал Виллац.– Чего, собственно, добиваются эти ваши ребята?
– Не знаю. Они прогуливаются, берут свободные часы, они ввели эту моду. Вот я вижу, некоторые сидят в лесу.
Виллац взглянул на господина Хольменгро и понял, что сказочный король ослабел, губы его слегка дрожали, радужная оболочка глаз посветлела и стала водянистой. Да, он постарел.
Виллац остановился и сказал:
– Позовите этого человека! Спросите его, куда он идет. Господин Хольменгро повиновался и крикнул:
– Конрад, поди, пожалуйста, сюда на минутку! Виллац поразился просительной форме и тому, что помещик сделал два шага навстречу своему слуге: уж не думал ли он, что это поможет? Конрад не поторопился из-за этого. И когда, наконец, он медленно и вяло приблизился, он не стал ждать, что ему скажут, а сам спросил:
– В чем дело?
Господин Хольменгро спросил:
– Куда ты идешь?
– Куда я иду? – переспросил Конрад.– Да никуда в точности.
– Разве сейчас не рабочее время?
– Другие отдыхают, и я тоже пошел.
– Ступай назад работать, – сказал господин Хольменгро. Может быть, Конраду все это показалось немножко странным, немножко удивительным он почувствовал что-то новое, какую-то перемену: у помещика появился голос, сказав два слова, он не спешил повернуться, чтоб спрятаться. Кроме того, он был не один, с ним был еще барин, тоже помещик, что бы это значило?
– Что ж, я пойду, пожалуй, если и другие тоже пойдут, – сказал Конрад и пошел.
– Что там такое, Конрад? – крикнули ему с опушки.
– Велят идти работать, – ответил Конрад.
– Пойдем, ребята, посмотрим! – сказали на опушке. Вперед выступил Аслак, высокий широкоплечий детина с трубкой в зубах. На нем была фуражка с козырьком и зеленая куртка, на ногах высокие сапоги с пряжками на голенищах. Двое других рабочих последовали за ним, они были в одних жилетах и в соломенных шляпах, курили папиросы.
Процессия двинулась по дороге. Конрад отстал и пошел со своими товарищами, между ними начался оживленный разговор.
– Посмотрим! – говорил Аслак.
Господин Хольменгро шел, поникнув головой, и думал. Поникнув головой? Ведь это же не подобающая осанка для короля. Может быть, он преследовал определенный план и хотел ковать железо, пока оно было горячо. Когда пришли на мельницу, он спросил Бертеля из Сагвика:
– Разве тебе не нужны эти люди, Бертель, что они разгуливают в самое рабочее время?
– Как же не нужны! – ответил Бертель.
Оле Иогана подстегнуло его непобедимое любопытство, и он подошел.
– Еще бы не нужны! – сказал он.
– Да ведь они же уходят, куда хотят?
– Такой уж у них обычай, – сказал Бертель.
– Хм. У нас такой обычай, да! – послышался голос Аслака.
Господин Хольменгро повернулся к рабочим и сказал:
– Да, но впредь у нас такого обычая больше не будет.
– Вот что, – сказал Аслак.– Это вы один так решили?
– Да.
– Ага! А я-то дурак, думал, что и нас тоже это немножко касается.
– Нет.
– Ха-ха. Что-то вы очень стали храбры!
– С нами уж больше не считаются, ребята! – сказал Конрад.
Ропот. Все больше и больше рабочих прекращало свою прогулку и повыходило, понимая, должно быть, что заваривается какая-то каша. Аслак курил и плевал; когда трубка догорела, он зажег несколько спичек сразу и не двинулся с места. Он был высок и силен, может быть он был уверен в своей правоте.
– Идите работать, ребята, – приказал хозяин.– Становитесь на работе, кто хочет работать, остальные могут уходить.
Краткое молчание.
– Что ж, мы опять стали рабами, товарищи? – спросил Аслак.
Помещик цыкнул на него и сказал:
– Ты-то, во всяком случае, можешь уходить, Аслак! Наверное, никогда не слышал Аслак таких речей от хозяина; он позабыл про курение, с ним случилось неожиданное. Овладев собой, он начал объяснять, что этот перерыв в середине дня они установили два года тому назад и не уступят его, и кончил тем, что если уйдет с работы он, то уйдут и еще многие.
– Мы все уйдем! – ответили ему.
Эта поддержка рабочих помогла Аслаку, очень помогла: он почувствовал уверенность и злость, заговорил с хозяином дерзко, стал его «тыкать» и называть Тобиасом.
– Мы знаем, откуда ты явился, – сказал он, – ты родом с острова и тебя зовут Тобиас, не воображай, что ты римский папа. Потому что если ты скажешь еще хоть одно слово, я уйду, – сказал Аслак.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46