– Не для меня.
– Для всех вас.
– Нет, я не пойду к Виллацу Хольмсену, – сказала она вдруг.
– У него есть рояль, вы можете поиграть с ним, – сказать Борсен.– А если вам угодно, я могу взять с собой виолончель. А Хольмсен играет все, что угодно.
– Вот в том-то и дело! – сказала фрекес Клара.– Играет все, играет восхитительно! Когда я услышала вас, я была побеждена. Я знала это и раньше, знаю и теперь: я не могу играть. Нет, я не пойду к Виллацу Хольмсену.
Молчание. «Уж не пьяна ли она?» – подумал Борсен; «но, во всяком случае, вот она лежит предо мной, молодая и страстная!» – подумал он. Это не имело связи с предыдущим, но он сказал:
– Мне нет надобности делать усилия, чтоб признать вас бесподобной.
– У вас нет к этому причин, – ответила она.– Вы не были на представлении. Я больше не буду играть на рояли, но я займусь другой игрой. Ах, боже мой, когда-нибудь я покажу вам, покажу всем…
– Так вы полагаете, что ваше призвание в этом?
– Да! – И она вдруг приподнялась и встала на колени на кровати.– Ведь вы же ни на минуту не сомневаетесь, что я не могу заткнуть за пояс фру Лидию?
– Нет.
– Нет. Публика восхищается, что она умеет бледнеть: это не штука бледнеть, я берусь сделаться совсем серой. Да, в этом мое призвание. Я буду играть так, что разобью их всех в пух и прах. Мне ничего не стоило бы выйти замуж, но зачем? Он богат и молод и хочет на мне жениться; но ведь это надо с ума сойти! Раньше я должна показать миру, на что я способна. Но еще раньше мне надо ехать в Норвегию и бренчать на рояли, – прибавила она огорченно.
Телеграфист Борсен не знал, что подумать, но нет, она не пьяна, это он понимал, как специалист.
– Значит, вы еще не попали на свою настоящую полочку, фрекен? – спросил он шутливо.
– Нет. То есть да! Но мое время еще не настало. Нет, я попала на свою настоящую полочку; а вы вот нет? Вы играете на виолончели, как бог.
И опять похвала этой женщины подействовала на телеграфиста и была ему приятна.
– У меня отличный инструмент, – сказал он.– Вы не хотите навестить Виллаца Хольмсена?
– Нет, я отказываюсь. Я буду играть только в комедиях.
– Хм. Смотрите, как бы вы не сыграли самой себе фарс.
– Нет. Но послушайте-ка, – сказала она.– Вы-то сами не играете себе фарс? Вы сидите здесь, посылаете телеграммы, играете на виолончели и удовлетворены?
– Ну, да, фрекен!
– Извините, не примите дурно то, что я скажу. С вами интересно разговаривать, господин Борсен. Но ведь вы же должны здесь изнывать. Вы улыбаетесь, но, конечно же, вы изнываете от тоски.
– Ха-ха, вы думаете, что я похоронен, лежу в могиле? Думаете, что я жертва обстоятельств? Нет, фрекен, вы наивны. У меня нет никаких высоких стремлений потому, что все другое не выше, я живу по своей воле, она выше всего. Я не требователен, но, пока что имею все, что мне нужно, – дом, платье, еду и выпивку.
– Вы умышленно сказали – выпивку?
– Хм. Не умышленно.
– Ха-ха. Вот это-то самое и есть! Да, мне смешно, глядя на вас. А вдруг настанет день, когда у вас не будет дома, платья, еды и выпивки?
– Я приму его так же, как и другие дни. Встреть меня, Гете, в тот день, когда я рассержусь!
– Вот великолепно сказано! – с улыбкой воскликнула молодая особа.
Борсен поднялся и произнес строго:
– В последний раз, фрекен, пойдете вы к Виллацу Хольмсену и разрешите ли мне сопровождать вас?
– Я не пойду к нему. Отвернитесь немножко, я встану.
– Я уйду.
– Вы мной очень недовольны.
Борсен не упустил случая ответить высокопарно:
– В тот день, когда я буду вами недоволен, я брошусь в море! – После этого он принял такой вид, как будто больше ничего не может для нее сделать.
Фрекен Клара снова улеглась и сказала:
– Я не буду вставать.
– Это оскорбление красоты – прикрывать ее простыней, – сказал Борсен.
– Вы совсем не знаете, насколько я красива, – возразила она.– Откровенно говоря, вы находите что я поступлю очень глупо, бросив одно искусство, в котором я – ничто, и перейдя к другому, в котором я могу достигнуть многого? Вам, может быть, не хочется отвечать?
– Вот видите ли, фрекен, мне не пристало выступать оракулом и подавать людям хорошие советы. Но тут вопрос идет о том, чтоб покинуть искусство вообще.
– Да, и перейти к другому.
– Нет.
– Ах, вот как!
– Вообще покинуть искусство. А это может делать тот, кто не может ему служить.
– А разве сценическое искусство не искусство?
– Нет, это – актеры.
– В этом с вами никто не согласится.
– Да, – сказал он.
В соседней комнате заходили, – должно быть, группа вернулась домой.
– Вы не видели, как я играю комедии, – сказала фрекен Клара.
– Нет, – сказал опять Борсен.
Фрекен Клара вдруг захохотала и проговорила:
– Нет, вы просто говорите глупости! Вы хотите, чтоб я приняла ваши слова всерьез?
– Ничего не имею против, – ответил он. Фрекен Клара захохотала еще громче и сказала:
– Нет, это просто остроумные реплики, точь-в-точь как в пьесах. Господин Борсен, я вас еще увижу? Увижу я вас днем?
Он застал ее днем в ее комнате, она была одна, полуодета, умыта и хорошенькая. И, должно быть, между ними что-то произошло, что-то такое, чего он не ожидал, придя, и чего не понимал, уходя. Начальник телеграфа Борсен был ошеломлен и сбит с панталыку, стал веселым малым и дураком. Боже, что за состояние! Он был словно пронизан светом, шел, закинув голову в небо, и нес ее, как пустое место, как сияющее пустое место. Вот так состояние!
Когда настал вечер, он пошел на маленькое кладбище и сорвал два цветка с могилы лейтенанта Виллаца Хольмсена и его жены. Эти цветы фру Раш посадила там в горшке, чтобы порадовать молодого Виллаца, и вот Борсен сорвал их, до того он очумел. И принес цветы на набережную, и стоял там, и ждал, пока труппа не сядет на пароход и не уедет.
– Вот, пожалуйста, – сказал он фрекен Кларе, снимая шляпу.
– Боже мой, откуда вы достали такие прелестные цветы? – спросила она.
– Я достал их на кладбище, – ответил он.
Она поняла, что он сказал правду. Она передала это другим. Актерам это пришлось по вкусу, они громко захохотали и очень оценили это.
– Не пора ли сходить на берег? – спросил артист Макс, видимо бывший не в духе.
– Нет еще, – сказал капитан.
– Вот так черт! – вскричал Макс. – Я забыл портрет Лассена, – сказал он.
– Давайте устроим так, чтобы нам опять приехать в Сегельфосс! – сказал антрепренер и примадонна.
На пароходе стоят двое пассажиров, смотрят на Борсена, и один как будто узнает его.
– Как зовут этого человека? – спрашивает он стоящих на берегу.– Ага, Борсен? – Он оборачивается к другому пассажиру и говорит: – В наших местах был Борсен, корабельщик, богатый дом. У него был сын, из которого ничего не вышло. Парень пытал свою судьбу в актерах, – писал пьесы, – на всем провалился. Уж не он ли это?
А Борсен стоял на набережной и ничего не слышал и до того очумел, что говорил совершенно искренне и не мог сказать ничего выспреннего.
– Приезжайте опять на обратном пути! – то и дело повторял он.
Последнее его впечатление от фрекен Клары было, что она стояла на палубе закоптелого парохода и натягивала белые перчатки, купленные в Буа. А он думал о том, куда она на это время положила его розы.
Те розы, что добрейшая фру Раш разрешила ему похитить с украшенной ею могилы.

ГЛАВА IX

Окружной врач Муус оставался в Сегельфоссе несколько дней и решил использовать случай, чтоб нанести визит господину Хольменгро. С ним отправился и адвокат Раш.
– Это очень любезно с вашей стороны, господа! – сказал господин Хольменгро.
– Я всегда доставляю себе удовольствие пожать вам руку, когда бываю в этих местах!–сказал окружной врач Муус.– Фрекен, надеюсь, здорова?
– А, позвольте вас поздравить вот с этим! – прибавил он, указывая на перстень господина Хольменгро.
Окружной врач Муус был вполне светский человек, слова так и лились с его уст, и он умел протежировать людям и проявлять благожелательность. Адвокат Раш двигался чуточку медленнее, но был силен и положителен, настоящий мужчина. Он преклоняется перед окружным врачом и был его другом. Хуже всего было в нем то, что он так растолстел, так разъелся, у него была привычка бренчать в кармане ключами, и иногда он вынимал их и держал в руке; а пальцы, бренчавшие ключами, были такие толстые и коротенькие, прямо на удивление. Он надел обручальное кольцо на мизинец, но оно и там стало чересчур тесно, и вот уже несколько лет он ходил без обручального кольца и, по-видимому, нимало этим не огорчался.
Он сейчас же заговорил о событии, о театре.
– А вы не были, господин Хольменгро? Напрасно. По совести, это стоило затраченных денег. Спросите доктора!
Адвокат был так заинтересован этим, потому что ему надо было написать критику для «Сегельфосской газеты», он уже написал ее.
– Хм! – сказал доктор Мусс.– Вы слышали, господин Хольменгро, о перемене, которую я намерен предпринять относительно своей скромной особы?
– Нет.
– А-а, но это не то, о чем вы думаете и что тоже, может быть, не очень далеко, это не женитьбы.
– Так что же?
– Я подал прошение о переводе.
– В самом деле? Я предпочел бы первое! – вежливо ответил господин Хольменгро.
– Ах, что до этого… у вас будет другой доктор, гораздо лучше меня.
– Мы к вам привыкли. Вот как, вы переводитесь?
– Я уж давно об этом думал; в сущности, здесь для меня не место. А тут еще пасторша, фру Ландмарк, образованная особа с сердцем и душой, совсем убедила меня. После нескольких бесед с нею я окончательно остановился на этом плане.
– Да, и я тоже в один прекрасный день переберусь на юг, – сказал адвокат, вытягивая ноги.
– И вы тоже, господин адвокат? Не обездоливайте же совсем Нордландию.
– Мы с адвокатом можем сказать, что выжили здесь свое время, – сказал доктор Муус, – не следует предъявлять к нам чрезмерные требования.– И он стал развивать эту тему с большим весом и убедительностью.
Но так как хозяин не противоречил, им пришлось говорить одним.
Иначе и не могло быть. Господа эти были чересчур самонадеянны, полагая, что доверие их польстит господину Хольменгро. Он только позвонил и предложил гостям стаканчик вина.
– А можно ли мне? – сказал адвокат.
– Ослаб винтик в животе? – спросил доктор.
– Ну, ослаб? Ничего подобного, как раз наоборот.
– В таком случае, можешь выпить стаканчик славного издания господина Хольменгро.
– Ладно, с разрешения авторитета. Нет, как это вы не были на премьере, господин Хольменгро! Я не хочу сказать, что это во всем решительно было образцовое представление, этого я, конечно, не скажу.
Но были моменты, производившие огромное впечатление.
– Да, примадонна по временам достигала громадной высоты, – сказал и доктор.
– Не правда ли? И фрекен Сибилла тоже. Эта, кроме того, была еще замечательно аппетитна. Вас не удивляет, доктор, что она могла так держаться с этим маленьким Теодором-лавочником?
– Ведь вы знаете, вкусы различны.
– Да, но в театре, и дома тоже. Это было уж чересчур!
– Мудрый кади, – сказал доктор, – у нас не у всех одинаковые формы общежития. То, что нас, здесь собравшихся, заставляет чувствовать себя хорошо в обществе друг друга, на других может действовать, как стеснение и ограничение. Вероятно, Сибилла находила в лице этого – как его? – Теодора– лавочника общество, подходящее к ее личным вкусам и социальному положению. Что же с этим поделаешь, мудрый кади?
– Да, вы правы, – сказал адвокат Раш.– Что меня удивляет, так это то, что на представлении были двое из семьи ленсмана. Ведь у него нет на это средств.
– Если говорить об этом, так несомненно найдется и еще много таких, что не имеют на это средств. У смотрителя вашей пристани, господин Хольменгро, есть конторщик, – разве он располагает большими средствами? Я его знаю, видел, он женат на женщине легкого поведения, которую зовут Давердана. Эта пара сидела на первых местах.
– На первой скамейке, вместе с нами, как ни в чем не бывало! – сказал адвокат Раш и посмотрел на помещика.
– Я не принадлежу к снобам, – заметил доктор, – в силу своего положения я вынужден общаться с народом. Но я соблюдаю границу, и не только как право, но и как обязанность.
– Разумеется, – сказал господин Хольменгро.
– Неправда ли? – подхватил адвокат и оживился, услышав это заключение.– Я не знаю, что думает делать редактор «Сегельфосской газеты», но я не удивился бы, если бы он вмешался в это дело. Ведь фру Ландмарк из пасторской усадьбы и обеим ее барышням, дочерям, пришлось сидеть на второй скамейке. Что вы скажете!
Давердана на первой, с гребнем в прическе, как у настоящей дамы, и гребень-то с красным камнем. Дама да и только! Что же будет дальше?
– А дальше будет веер и лорнет, – сказал доктор.
В дверь постучали, и вошел молодой Виллац. Он, по-видимому, удивился, застав в комнате гостей, и извинился за свое вторжение, он только проводил фрекен Марианну домой.
– Вот редкий гость! – сказал господин Хольменгро и радушно протянул ему руку.– Стаканчик вина? И сегодня тоже нет? Да, правда, вы никогда не пьете утром.
– А почему не утром? – спросил доктор Муус.
– Господин Хольмсен по утрам работает.
– О, работа! – проговорил молодой Виллац.– Но помимо всего прочего мне не хочется ходить целый день с тяжелой и пустой головой.
– Тогда, наверное, вы занимаетесь какой-нибудь очень деликатной работой, – сказал доктор.
Марианна вошла в другую дверь, она тоже остановилась в удивлении при виде гостей и затворила за собой дверь спиной.
– Я позволил себе осведомиться о самочувствии фрекен, – сказал доктор Муус, протягивая ей руку, – и вот вы входите здоровая и обворожительная, как никогда! – Доктор продолжал разговор и заметил: – Деликатная работа, да, конечно. Но можно сказать, что и моя работа тоже незаурядного порядка, мне приходится иметь дело с чрезвычайно тонкими диагнозами; но стакан вина никогда не мешал мне.
– Это происходит оттого, что мы с вами здоровые люди, – сказал адвокат.– Вот вы опять в старых палестинах, господин Хольмсен.
Виллац кивнул головой и, повернувшись к Марианне, сказал:
– А мы ведь собирались сыграть эти несколько тактов?
– Да.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46