– За ваши многие хорошие качества!
– Я не стану пить, – сказал Теодор и поставил стакан. Хозяин опять вмешался и предложил:
– Не хотите ли прогуляться на палубу? Мой придворный повар, наверное, желает накрыть стол. Вы пришли без пальто, господин Борсен, будьте добры, накиньте мой ульстер.
Они оделись и вышли наверх. На палубе стояли машинист со знакомым и разговаривали, оба держали по стакану горячего грога и курили сигары после длинной прогулки на берегу.
Вечер был светлый и тихий, но еще прохладный, от реки шел мягкий, нескончаемый шелест. На фоне леса маячили белые колонны и две спускавшиеся донизу каменные лестницы поместья Сегельфосс, – барская усадьба, замок. Мельница бездействовала, рабочий день кончился.
Вдали показалась рыбачья яхта, три человека в ялике тянули ее на буксире, а на ней стоял только один человек У руля.
– Вот идет моя яхта, – сказал Теодор.– А ветра-то ни капельки.
– Это ваша яхта? Куда вам ее надо отвести? – спросил господин Дидрексон.– Мы пойдем за ней. Мастер! – крикнул он машинисту.– Давайте-ка притащим вот ту посудину, это яхта господина Иенсена.
Это заняло полчаса, может быть за все про все – час, они подтянули яхту к сараю, где рыбу выкладывали, чтоб потом высушить на плоских вершинах, и пароход вернулся обратно к пристани. Стол был накрыт, мужчины спустились в салон.
– Обратили вы внимание на человека в ялике, с развевающимся желтым шелковым платком на шее? – спросил Борсен.
– Это Нильс из Вельта, – сказал Теодор.– Это он так расфрантился потому, что собирается вечером на берег, к своей милашке. А что такое с ним?
– Вот, господин Дидрексон, – ответил Борсен, обращаясь к хозяину, – мы все барахтаемся, и вы, и он, и я. И ничего нет для нас значительнее именно этого нашего собственного барахтанья. Один покупает гагачий остров, вечером, ложась спать, потирает руки, радуясь хорошему дельцу; другой уезжает на двенадцать недель на заработки, а когда возвращается домой, оказывается, что милая его уже три недели мучается зубной болью и рвотой.
И Теодор, и хозяин поняли, что тут было что намотать на ус. Тут был какой– то намек, они думали и прикидывали в уме: двенадцать недель, три недели. А может быть, это просто вранье пьяного человека? В конце концов Теодор рассердился и сказал:
– Это не на мой ли гагачий остров вы намекнули?
– И те, что померли несколько лет тому назад, или, в прошлом году, а то и совсем на днях, тоже жили здесь раньше и барахтались, – продолжал Борсен.– Продавали, и покупали, и по вечерам почитали себя счастливыми, потому что им удалось обтяпать дельце. Да. А потом умерли. Так не могло ли им быть безразлично, обтяпали они хорошее дело или нет? На нашем маленьком кладбище я прочитал на могильном кресте про Андора Нильсена Вельта. Он был отцом человека с желтым шелковым платком в ялике. Этот отец умер лет этак с двадцать тому назад, и ни одна душа не вспомнит о нем, даже и сын; а он барахтался усердно, смастерил новую дерновую крышу на своей избе в Вельте и по вечерам, ложась спать, радовался этой новой крыше. Потом умер и ушел от всего. А теперь барахтается его сын.
– Да, – сказал хозяин, желая выразиться как-нибудь помягче, чтобы никого не задеть.– Такова уж жизнь. Ведь так уж ведется.
– А если остановиться только на минутку и прислушаться, так видишь неслыханную дерзость и бесстыдство, в этом занятии своими делишками и суетой. Неужто не может быть все равно?
При этих словах телеграфист уставился глазами в свой стакан, в славный стаканчик, и принял глубокомысленный вид.
Ах, этот телеграфист Борсен, такой разбойник-плутяга, пожалуй, он прибегает к обычным уловкам пьянчужки, внушая мысль о глубоких думах, переживаниях и разочарованиях, скрывающихся за его пьянством. А в следующую минуту – уж не закатит ли он глаза к звездам и не испустит ли тяжкий вздох, не находя слов? Наверное, его молодые слушатели достаточно потрясены слышанным?
Теодор, во всяком случае, устоял, – может, ему и раньше доводилось переживать такое же положение; он сказал – даже не прожевав хорошенько:
– Ну, а разве плохо было, Борсен, прийти на пароход и попасть на такое знатное угощение? Я помахал вам сверху, но вы притворились, будто не видите.
Но и на этот раз молодой Теодор, должно быть, проявил чрезмерную развязность.
Телеграфист поднял свои глаза откуда-то с большой глубины, очень издалека, и медленно перевел их на Теодора:
– Вы махали мне, да, – сказал он.– Надеюсь, вы научились потом у этого молодого господина, нашего хозяина, как такие вещи делаются.
– Ах, вот вы как! – ответил Теодор и захохотал, но изрядно смутился.– Я полагал, что настолько вас знаю, что могу себе это позволить.
– Так что вы читали Стенвинкеля, господин Дидрексон? – спросил Борсен без всякого перехода.
– Да. Чтобы быть в курсе того, что мне встретится на пути.
– Правильно. Таким путем видишь огромные перемены, совершившиеся здесь с тех пор. У нас не делается ничего большого по сравнению с тем, что было тоща. Дела, торговля? Дребедень, кучи желтых шелковых платков. Наша жизнь выбита из колеи, лошади без кучера, а так как лошади знают, что везти вниз легче, чем на гору, то они и тащат вниз. Вниз нас, под гору, долой! Жизнь становится смешной, мы суетимся и работаем из-за еды и платья, мы притворяемся, будто живем. В старину существовали огромные различия, был замок и была пустыня, нынче – все одинаково; в старину была судьба, нынче – заработная плата. Величие – что это такое? Лошади стащили его под гору: позвольте и мне фунтик величия, сколько это будет стоить? Мы покупаем себе искусственные челюсти и разводим новую кишечную флору в желудках, для всех одинаковую, единую по всей линии, мы делим между собою жизнь, разрежаем друг другу воздух и оставляем каждому следующему поколению все более и более спутанный и изуродованный мир. Принцесса? Она разъезжает на велосипеде, как рабочие ее папаши – короля, а они еле-еле сворачивают перед ней на дороге, хотят – поклонятся, хотят – нет.
Наступил уже вечер, и ужин был окончен, а телеграфист все говорил и пил; хозяин еще соблюдал вежливость и слушал, но юный Теодор не скрывал своего нетерпения, он не понимал ни звука из разговора и принимал его за обыкновенную пьяную болтовню, – так неужели же с ней считаться? Юный Теодор смотрел на часы, хлопал себя по коленке и громко зевал, закидывая руки за голову и вытягивался – олицетворение всесветной наглости и дурных манер. Ему, во всяком случае, следовало бы знать, что пиджак его пропотел под мышками, хотя пиджак и был новый, и вот теперь он рисковал тем, что Борсен порекомендует ему ванну, физическую ванну. Откуда такая храбрость? Беря новую сигару или протягивая руку за спичками, он опрокидывал стаканы из одного озорства.
Но телеграфист не посмотрел на него строго, и даже вовсе не посмотрел, – должно быть, он просто находился в болтливом настроении и продолжал говорить:
– Вы кланяетесь принцессе или не кланяетесь, и она пропускает это совершенно равнодушно, потому что принцессу тоже стащили под гору. Случись– ка это в старину! Ее горничные расчищали бы ей дорогу, лакеи расстилали бы перед ней ковры. Они радовались бы, пыжились бы от милостивого наказания, – это было переживание, роковой час; нынче они катят на велосипеде и наслаждаются своей невежливостью, и все же недовольны. Вы улыбаетесь, господин Теодор? – спросил вдруг Борсен, словно впервые заметив присутствие молодого человека.
– Нет! – с изумлением ответил Теодор.
Борсен заговорил с ним ласково, тоном как бы благодетеля.
– Если вы когда-нибудь попадете в замок…
– Я? Что мне там делать? – прервал Теодор.
– Если вас пригласят, когда приедет молодой Виллац…
– Меня не пригласят, – резко ответил Теодор и сунул большие пальцы в прорезы рукавов.– Ха, это еще что за выдумка!
– Тогда вы увидите там портреты, это – предки. Сначала-то они не так уж интересны, просто высокомерны и неаристократичны. Барин в каком-то подобии вооружения, похожий на обезьяну; единственное ценное в нем, это – его воля, она кладет основу всему. А барин? Барыня должна позировать своему изобразителю и исказителю, она входит в дверь словно наводнение из шелка и золотых пряжек и изливается на стул. Она так благородна, что, сидя, непременно должна опираться ножкой на подушку, а на подушке – три нитки жемчуга, на которые она наступает. Потом она поднимает голову, – лицом она не похожа на властительницу, но гордость ее беспредельна. Величие до такой степени для нее ново, что ей кажется, его не будет, если она его не подчеркнет. Но из этих двух свойств – воли и гордости – все-таки может произойти поколение высшего класса, если у него будут деньги.
– Да, деньги! – говорит господин Дидрексон, чтоб не молчать.
– Деньги. Но не какие-нибудь гроши, нужно настоящее богатство. Гроши – это на то, чтобы избаловать поколение, оберечь его от необходимости промачивать ноги, гроши это на то, чтобы выработать ни на что не нужное тщеславие. Нет – богатство.
– Я полагаю, нам пора расходиться, – говорит Теодор и опять смотрит на часы.
Лицо телеграфиста недовольно морщится, но он сейчас же справляется с собой и притворяется, будто не слышал. У него такой вид, словно он собирается распространяться до бесконечности, – ха, о чем только он не может поговорить!
– Еще не поздно, – вставляет хозяин.
Однако, если весь пир устроен, собственно, в честь купца Теодора, то до некоторой степени невежливо со стороны этого доброго телеграфиста сидеть и отличаться тут весь вечер. Машинист играет на гармонике, это выход! Господин Дидрексон думает, высовывает кончик языка, ловит кончик своих усиков, зажимает его зубами, потом опять выталкивает языком. Он придумал. И велит позвать машиниста.
– Надеюсь, вы взыщите за музыку, которую мы можем вам предложить, – говорит он, извиняясь.
И когда машинист приходит с гармоникой, ему сначала подносят порядочный стаканчик, – до того ему рады. Гармоника вся вымазана углем и маслом, но она звучит, играет, Теодор положительно оживился, музыка эта известна ему по сараю, он осушает свой стакан до дна и отбивая ногой такт вальса. Телеграфист возглядывает на него, и Теодору становится немножко стыдно за свое увлечение.
– Почему вы не сбегали за своею виолончелью? – сказал он.
– А зачем мне это? Ведь вот есть же вам музыка, – ответил Борсен.
– Вы играете на виолончели? – спросил машинист и бросил гармонику на диван. Он чувствовал себя в салоне, как дома, налил второй стаканчик, выпил его и отказался сыграть еще.– Давайте лучше сыграем партию в карты, – предложил он.
Хозяин переводил глаза с одного на другого:
– Это с удовольствием, – ответил Теодор.
– Гвоздь. С ограниченной ставкой, – сказал машинист и стал очищать место для игры. Во время долгих переходов от Копенгагена к купцам на норландском побережье он, наверное, устраивал не одну партию в карты в этом салоне, он знал все наизусть.– Сколько нас? Четверо, – сказал он и достал фишки для игры.
– Я не играю, – сказал Борсен.
Его стали выговаривать, ему покажут игру, меньше четверых невозможно.
– Вы окажете нам услугу, – вежливо просил хозяин.
– Но, милые мои, человек, у которого в кармане нет денег, не может играть в карты на деньги, – возразил Борсен.
– Вы доставите мне удовольствие, проиграв вот эти гроши, – сказал хозяин, протягивая ему две бумажки.– Вы окажете нам услугу, если согласитесь, без вас нас только трое.
Машинист уже сдал карты, и игра началась, все купили фишек для расплаты. Борсен выиграл. С тупым равнодушием он вернул хозяину бумажки, продолжал игру, опять выиграл, продал фишки за наличные другим, и у него осталось еще несколько бумажек на столе. Все много пили. Машинист был веселый малый, шутил при проигрыше, – оба купца были слишком богаты, чтобы горевать о маленьком проигрыше. Но в конце концов Теодор начал злиться, что ему так не везет.
– Никогда не видал ничего подобного, – говорил он.
– Который час? – воскликнул машинист.– Теперь будем играть с повышенными ставками. Надо пощипать счастливого игрока, ха-ха!
Хозяин обвел взглядом гостей, и Теодор ответил:
– С повышенными ставками? По мне – с удовольствием.
– А что говорит счастливчик? – улыбаясь, спросил хозяин.
– Счастливчик? Он согласен на все. У меня, господа, лежит несколько бумажек, посмотрим, сумеете ли вы их отобрать.
– Вы так равнодушным к деньгам? – спросил Теодор. Но тут вышла форменная ерунда, – телеграфист опять стал выигрывать, и это было прямо что-то роковое, – он выигрывал на самые смешные карты. Разумеется, один раз и он проиграл, но потом несколько раз подряд начисто обыграл своих партнеров, а так как ставки все повышались, то в конце концов у него скопилась солидная сумма, хотя сам по себе гвоздь – глупейшая и мелкая игра.
– Вот видите, Борсен, совсем неплохо, что вы пришли сюда нынче вечером, – сказал Теодор.
Хозяин не мог задеть своего почетного гостя каким-нибудь прямым замечанием, но машинист сгладил неловкость, чокнувшись с Борсеном.
– О, проживи вы у нас на пароходе с неделю, мы бы отомстили вам! – сказал машинист и захохотал во все горло.
Борсен забрал большинство фишек, и, кроме того, перед ним лежала целая груда бумажек. Когда пришла очередь Теодора покупать фишки, он сказал без обиняков:
– А нельзя ли эти двадцать пять крон засчитать в долг по лавке?
– Конечно, – ответил Борсен.
Спора из-за этого не вышло. Может быть, со стороны Теодора было и не особенно красиво получать долг таким способом, но поседение телеграфиста в этот вечер было еще удивительнее: он был должен молодому купцу, но обращался с ним больше, чем свысока, он обращался с ним презрительно, не видел его. И кредитор не платил ему тем же, а мирился. Опять, должно быть, у этого мазурика и плута, Борсена, была при этом какая-нибудь задняя мысль, и он сумел бы привести длинное и глубокомысленное объяснение, но никто его ни о чем не спрашивал. Игра продолжалась. Теодор опять купил фишек и спросил:
– Скостить нам и эти двадцать пять?
– Да, – ответил Борсен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46