Сиверт предложил побороться на монету, кто одолеет, тому она и достанется, но Андресен побоялся рискнуть; Сиверт предложил двадцать крон бумажками и кроме того вызвался один взмотыжить все болото, если Андресен отдаст ему монету; но тогда доверенный Андресен обиделся и сказал: – Да, чтоб ты потом рассказал у себя дома, что я не могу работать на болоте! – В конце концов, они сошлись на двадцати пяти кронах бумажками за золотой, и Сиверт побежал ночью домой в Селлаиро и выпросил бумажки у отца.
Причуды юности, прекрасной юности жизни! Бессонная ночь, миля туда да миля назад, а день опять за работой – пустяк для сильного молодого человека, а золотой был красивенький. Андресен вздумал было посмеяться над Сивертом по случаю этой странной сделки, но против этого у Сиверта было хорошее средство, ему стоило только сказать словечко о Леопольдине:
– Да, кстати, Леопольдина просила тебе кланяться! – И Андресен сейчас же смолк и покраснел.
То были веселые дни для обоих, они стояли не болоте и в шутку перебранивались, работали и опять перебранивались. Изредка к ним выходил Елисей и помогал, но он скоро уставал, он не отличался ни сильным телом, ни сильной волей, но был милейший человек.
– Вон идет Олина, – говорил Сиверт, – ступай, продай ей еще полфунтика кофею!
И Елисей охотно повиновался. Шел в лавку и отпускал Олине какую-нибудь мелочь. Так он на время избавлялся от копанья в болоте.
А бедняжка Олина изредка приходила за горсточкой кофею, когда, бывало, иной раз получит деньжонок от Акселя или выручит их за украденную головку сыра. Про Олину уж нельзя было сказать, что она совсем не меняется, служба в Лунном была в сущности слишком тяжела для старухи и подточила ее силы. Но она ни за что не хотела признавать своей старости и немощности, о, она изрядно взъерепенилась бы, если б ей отказали. Она была вынослива и непреклонна, делала свою работу и находила время бродить по соседям, чтоб отвести душу за беседой, которой ей не хватало дома. Аксель был совсем не говорун.
Она была недовольна процессом, разочарована судом. Оправдание по всей линии! Что Варвара Бреде вышла сухой из воды, когда Ингер из Селланро засадили на восемь лет, – этого Олина не могла понять, она чувствовала совсем не христианскую злобу по поводу того, что ближнему ее сделали добро.
– Но Всемогущий еще не сказал своего слова! – подмигивала Олина, как бы провидя возможный небесный приговор в будущем. Разумеется, Олина не могла удержать про себя свое недовольство процессом, и, в особенности, когда ссорилась из-за чего-нибудь с своим хозяином, непременно принималась за свое и изощрялась в язвительности:
– Да, да, мне, конечно, неизвестно, как смотрит теперь закон насчет содомских грехов, но я-то живу согласно собственным словам божиим, такая уж я глупая!
Ах, как надоела Акселю его ключница и как он желал от нее избавиться! А тут опять наступила весна, и все работы приходилось делать одному; потом подойдет сенокос, и он будет все равно, что без рук. Вот каковы были виды.
Невестка его в Брейдаблике написала своим в Гельголанд, чтоб ему прислали хорошую работницу, но до сих пор никого не могли найти. Да и во всяком случае ему пришлось бы оплатить дорогу.
Нет, нехорошая и подлая это была проделка со стороны Варвары, что она убила ребенка и сама сбежала! Две зимы и лето пришлось ему обходиться с Олиной, и похоже, что так и впредь будет. А Варваре хоть бы что, дрянь такая! Ему случалось поговорить с ней однажды зимой, в селе, и хоть бы слезинка выкатилась у нее из глаза и замерзла на щеке.
– Куда ты девала кольца, которые я тебе подарил? – спросил он.
– Кольца? – проговорила она.
– Ну да, кольца.
– У меня их нет!
– Так у тебя их больше нет?
– Ведь между нами все кончилось, – сказала она, – значит, мне нельзя было их носить. Так никогда не делается, чтоб носить кольца, когда все кончено.
– Мне желательно знать, куда ты их девала?
– Ты рассчитывал взять их обратно? – спросила она. – Мне не хотелось выставлять тебя таким скаредом.
Аксель подумал немножко и сказал: – Я мог бы заплатить тебе за них. Ты отдала бы их не задаром!
Так нет же, Варвара сбыла куда-то кольца и не дала ему даже возможности получить задешево золотое кольцо и серебряное.
Но, впрочем, Варвара была вовсе не груба и не неприятна, этого нельзя сказать! На ней был длинный передник с помочами и складочками, а у ворота белая обшивочка, это было очень красиво. Поговаривали, что она завела себе дружка на селе, но, может, это просто болтали, ленсманша держала ее строго, и так и не пустила танцевать на святках.
Да, ленсманша и в самом деле следила строго: когда Аксель стоял на дороге и разговаривал с своей бывшей работницей о кольцах, барыня вдруг появилась между ними и сказала:
– Ведь, кажется, я послала тебя в лавку, Варвара? Варвара ушла. Барыня обратилась к Акселю и сказала:
– Нет ли у тебя продажной убоины?
– Гм! – ответил Аксель и поклонился.
А ведь как раз ленсманша нынче осенью расхваливала его, что он такой великолепный парень, самый замечательный из всех парней, это ведь стоит кое– какой любезности в отплату. Аксель знал старинное обхождение народа с господами, с начальством, оттого у него сразу же мелькнула мысль об убоине, о молодом бычке, которым он мог бы пожертвовать. Но дни проходили, прошла осень, и месяц за месяцем, а бычок оставался в экономии. Как будто нечего ждать плохого, если бычок и впредь останется при нем, во всяком случае, отдав его, он станет на одного бычка беднее, а бычок прямо золото.
– Гм. Здравствуйте! Нету, – сказал Аксель и помотал головой в знак того, что у него нет убоины.
Барыня словно стояла и подстерегала его потаенные мысли:
– А я слыхала, будто у тебя есть бычок, – сказала она.
– Есть-то есть, – отвечал Аксель.
– Он тебе нужен?
– Да, нужен.
– Так, – сказала ленсманша, – а барана нет?
– Нет, сейчас нету. У меня ведь в аккурат столько скотины, сколько я могу прокормить.
– Да, да, ну, так больше ничего, – барыня кивнула головой и пошла.
Аксель поехал домой, но задумался об этом разговоре и испугался, не наделал ли глупостей. Ленсманша в свое время оказалась важной свидетельницей, она показывала и за него и против него, но свидетельница она была важная. Сейчас-то он уж немножко позабыл, но во всяком случае, он выкарабкался из тяжелого и неприятного дела, в котором был замешан детский трупик в его лесу. Пожалуй, лучше все-таки пожертвовать одного барана.
Удивительно, что эта мысль имела отдаленную связь с Варварой: когда он придет к ее хозяйке с бараном, Варвара должна будет проникнуться к нему некоторым уважением.
Но опять прошли дни, и ничего дурного оттого, что они прошли, не случилось. Поехав опять в село, Аксель не взял с собой барана, однако в последнюю минуту прихватил ягненка. Впрочем, ягненок был крупный, вовсе не какой-нибудь заморыш, и, придя с ним, Аксель сказал:
– У баранов очень уж жесткое мясо, а мне хотелось подарить вам что получше.
Но ленсманша и слышать не хотела ни о каких подарках:
– Говори, почем хочешь за фунт? – сказала она. Гордая барыня, нет, спасибо, она не принимает подарков от простонародья!
Кончилось тем, что Аксель выручил хорошие деньги за ягненка.
Варвару он не видал. Нет, ленсманша, должно быть, заметила, как он подходил и отослала ее куда-нибудь. Что ж, скатертью дорожка, Варвара на целых полтора года оставила его без работницы!
Глава VII
Весной случилось нечто весьма неожиданное и важное: на медном руднике собирались возобновить разработку, Гейслер продал свою скалу. Неужели невероятное все-таки случилось? О, Гейслер был непостижимый господин, он мог продавать или не продавать, трясти головой отрицательно или кивать утвердительно. Он мог заставить целое село вновь заулыбаться.
Так, значит и в нем заговорила-таки совесть, он не захотел дольше наказывать свой бывший округ доморощенной кашей и безденежьем? Или же он получил свои четверть миллиона? А может быть и так, что Гейслер сам начал нуждаться в деньгах и вынужден был спустить скалу за что придется? Двадцать пять или пятьдесят тысяч тоже, ведь, деньги. А, впрочем, ходили слухи, что продажу совершил от имени отца его старший сын.
Но как бы то ни было, разработка возобновилась, приехал тот же инженер с разными рабочими и началась та же работа. Та же работа, да, но совсем другим способом, чем раньше, как-то задом наперед.
Все казалось так просто: приехали шведы с рабочими, с динамитом и деньгами, в чем же дело? И даже Аронсен вернулся, торговец Аронсен, желавший во что бы то ни стало купить обратно «Великое».
– Нет, – сказал Елисей, – я не продаю.
– Нет?
Нет, Елисей не хотел продавать «Великое». Дело в том, что положение торговца в деревне уже не представлялось ему таким жалким, у него была красивая веранда с цветными стеклами, был доверенный, который за него работал, а сам он мог путешествовать. О, путешествовать в первом классе, с благородными господами! Хорошо бы когда-нибудь прокатиться в самую Америку, он частенько об этом подумывал. Даже деловые поездки в южные города для завязывания сношений и те каждый раз давали ему столько впечатлений, что он долго жил ими. Не то, чтобы он очень форсил и разъезжал на собственном пароходе или задавал оргии. Он и оргии! В сущности, он был какой-то удивительный, совсем перестал интересоваться девушками, он бросил их, утратил к ним интерес. Но, натурально, он был сын маркграфа, ездил в первом классе и покупал много товаров. Из поездок своих он каждый раз возвращался все наряднее и важнее, в последний раз приехал в галошах.
– Что это, ты носишь две пары сапог? – спрашивали его.
– Да, у меня очень зябкие ноги, – отвечал Елисей. И все жалели его, что у него такие зябкие ноги. Счастливые дни, барская жизнь и безделье! Нет, он не хотел продавать «Великое». Неужели ему возвращаться в маленький городишко и опять стоять в мужичьей лавчонке и не иметь под своим началом доверенного! К тому же, он намеревался развить огромную деятельность в «Великом». Вернулись шведы и опять наводнят местность деньгами, он будет болваном, если продаст. Аронсен каждый раз уходил с отказом, все более и более ужасаясь своей глупости, что бросил это место.
Но Аронсен мог бы умерить свои муки, а Елисей мог бы точно так же умерить свои чрезмерные надежды; самое же главное, хуторянам и селу следовало бы поменьше надеяться и не ходить, улыбаясь и потирая руки, словно ангелы, сознающие свое блаженство; хуторянам и селу совсем не следовало бы так поступать, потому что разочарование оказалось громадным. Кто бы мог поверить: работа в руднике-то началась, совершенно верно, но на противоположном конце скалы, в двух милях оттуда, на южном конце Гейслеровой скалы, в другой, чужой волости, и совсем в стороне. Оттуда работа должна была медленно подниматься к северу, к первой медной скале, и сделаться благословением для хуторов и села. В лучшем случае, на это потребуется много лет, потребуются десятилетия.
Весть эта грянула, словно страшнейший взрыв динамита, всех затуманила и оглушила. Жители села погрузились в глубокую скорбь. Одни обвиняли Гейслера, что этот чертов Гейслер опять сыграл с ними штуку, другие приплелись на сход и послали опять депутацию из доверенных лиц, на этот раз к рудничной компании, к инженеру. Это ни к чему не привело, инженер объяснил, что работу надо начать на южной стороне, потому что там сразу море, не требуется воздушной дороги, почти никакой перевозки. Нет, работа должна начаться на южной стороне. Это решено.
Тогда Аронсен моментально переехал на место новых работ, на новые золотые россыпи. Он даже хотел взять с собой доверенного Андресена.
– Чего тебе торчать в этой пустыне? – сказал он. – Тебе гораздо лучше быть со мной!
Но доверенный Андресен ни за что не хотел покидать «Великое»; это было непостижимо, но его точно что привязывало к месту, видимо, ему здесь нравилось, он словно прирос здесь. Должно быть, это Андресен так переменился, потому что место осталось, как и было. Люди и условия были аккурат такие же, как прежде: горные работы отошли от этих мест, но ни один из хуторян не потерял из-за этого головы, у них было земледелие, были посевы, был скот. Денег, правда, водилось немного, но все необходимое для жизни было, решительно все. Даже Елисей не пришел в отчаяние от того, что денежный поток устремился мимо него, хуже всего было то, что в первом пылу он накупил множество неходких товаров, но они могли пока полежать, они украшали лавку и создавали ей славу.
Поселянин не потерял головы. Он не находил, что местный воздух ему нездоров, публики для его новых нарядов у него было довольно, о брильянтах он не тосковал, вино знал по Браку в Кане Галилейской. Поселянин не горевал о прелестях, которых не имел: искусство, газеты, роскошь, политика стоят ровно столько, сколько люди готовы за них платить, не больше; продукты земли же, наоборот, приходится доставать по какой угодно цене, они – создатель всего, единственный источник. Жизнь поселянина пуста и печальна?
О, что угодно, только не это! У него свои высшие силы, свои грезы, свои увлечения, свое пышное суеверие. Однажды вечером Сиверт идет берегом реки и вдруг останавливается: на воде покачиваются две диких утки, самец и самка.
Они заметили его, увидели человека и испугались, одна говорит что-то, отрывистый звук, мелодия в три тона, вторая отвечает ей в лад. В ту же секунду птицы снимаются, чиркают словно два маленьких колесика по воде и опять садятся на расстоянии брошенного камня. Тогда одна опять что-то говорит, а другая отвечает, это та же фраза, что и в первый раз, но полная такого облегчения, что звучит почти блаженством: она построена двумя октавами выше! Сиверт стоит и смотрит на птиц, смотрит мимо них и куда-то далеко, в грезу. Какой-то звук пронизал его, нежность, в нем проснулось слабое и легкое воспоминание о чем-то буйном и чудесном, пережитом когда-то раньше, но изгладившемся. Он идет домой, притихший, не говорит об этом, не болтает, это было не похоже на земные слова. То был Сиверт из Селланро, молодой и самый обыкновенный;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47