А, как по-вашему, какие мысли зашевелились у Елисея и маленького Сиверта, когда они увидели чаек? Это были незнакомые птицы из далеких, далеких краев, их было немного, но все-таки шесть штук, беленькие, все одна в одну, они расхаживали пешечком по земле, изредка пощипывая травку.
– Отец, зачем они сюда прилетели? – спросили ребятишки.
– Оттого, что почуяли угрозу на море, – отвечал отец. Очень уж чудно и непонятно было с этими чайками! И много других полезных и хороших знаний преподавал Исаак своим детям. Они уже настолько выросли, что пора было отдать их в школу, но школа находилась за несколько миль в селе, и до нее было не добраться. Исаак сам учил мальчиков азбуке по воскресеньям, но за каким-нибудь высшим образованием он и не гнался, этот прирожденный землепашец за наукой не гнался, поэтому катехиз и священная история спокойненько лежали на полке, рядом с козьими сырами. Исаак, должно быть, полагал, что книжная неученость составляет до известной степени силу человека, и потому предоставлял детям расти свободно. Оба были его радостью и благословением. Исаак часто вспоминал, какие они были маленькими, и как мать не позволяла ему брать их на руки, потому что руки у него в смоле. Ха, смола, чище чего не бывает в жизни! Деготь, козье молоко или, скажем, костный мозг – тоже здоровые и превосходные вещи, но смола, сосновая смола, что и толковать!
И вот дети блаженствовали в грязи и невежестве, но в редкие дни, когда им случалось помыться, они были хорошенькие ребятки, а маленький Сиверт был прямо-таки крепыш. Елисей, тот вышел потоньше и посерьезнее.
– Да, а откуда же чайки могут знать, что собирается гроза? – спросил он.
– Они чувствуют погоду, – отвечал отец. – Но уж если на то пошло, никто так не чувствует погоду, как муха, – сказал он, – бог ее знает, что с ней делается, ревматизм, что ли разыгрывается, или головокружение, или еще что.
И муху никогда не надо отгонять, а то она еще хуже пристанет, – сказал он. – Запомните, ребятки. Овод – тот другого нрава, он сам помирает. Овод он так: появится ни с того, ни с сего в какой-нибудь день летом, потом также ни с того, ни с сего и пропадет.
– Куда же он девается? – спросил Елисей.
– Куда девается? Сало в нем свернется, он упадет и не может подняться!
Каждый день приносил новые познания: прыгая с высоких камней, язык надо отводить подальше в рот, а не держать между зубами. Когда дети вырастут и захотят, чтоб в церкви от них хорошо пахло, пусть потрутся листком бирючины, что растет на бугре. Отец был полон премудрости. Он рассказывал детям про камни и про кремень, что белый камень тверже серого; когда он нашел кремень, пришлось разыскать губу – нарост на дереве – сварить ее в щелоке и сделать трут. А потом высек детям из кремня огонь. Он учил их и про луну: когда ее можно взять левой рукой – стало быть, она на прибыли, а когда можно взять правой рукой – стало быть, она на ущербе – запомните, ребятки! Изредка случалось, что Исаак заносился чересчур высоко и говорил мудрено: так, однажды он распространился насчет того, что верблюду труднее попасть на небо, чем человеку пролезть в игольное ушко. В другой, поучая о славе ангелов, сказал, что у них каблуки подбиты звездами, вместо сапожных гвоздей. Школьный учитель в селе наверное посмеялся бы над незлобивой и простодушной наукой, удовлетворявшей хуторян, но фантазии детей Исаака она давала крепкую и здоровую пищу. Они воспитывались и образовывались для своего собственного тесного мира, что же могло быть лучше? Осенью, когда кололи скотину, мальчики преисполнились любопытства, страха и печали за животных, которых ожидала смерть. Исаак держал животное одной рукой, а другой колол, Олина же спускала кровь. Вот вывели старого козла, такого умного и бородатого, ребятишки стояли в уголке и смотрели.
– Чертовски холодный ветер нынче, – сказал Елисей, высморкался пальцами и вытер глаза. Маленький Сиверт заплакал откровеннее и не мог удержаться, закричал:
– Ой, бедненький старенький козлик!
Когда козла закололи, Исаак подошел к детям и преподал им следующее наставление.
– Никогда не надо говорить «бедная» и жалеть убойную скотину. Она от этого только труднее помирает. Запомните это!
Так шли годы, и вот снова наступила весна.
Ингер опять прислала письмо, что ей живется хорошо, и она многому учится в тюрьме. Девчоночка ее уже большая, и зовут ее Леопольдина, по тому дню, в какой она родилась, 15-го ноября. Она все умеет делать: особенно же мастерица на вязанье и шитье, замечательно хорошо у нее выходит, и по материи и по канве.
Удивительнее всего в этом последнем письме было то, что Ингер сама написала его. Исаак на эти дела был не мастер, ему пришлось отнести письмо в село к торговцу, чтобы тот прочитал ему; но после того, как письмо попало ему в голову, оно засело там крепко, и, придя домой, он знал его наизусть.
И вот он с величайшей торжественностью сел за стол, разложил перед собой письмо и стал читать детям. Пусть Олина увидит, что он умеет читать по– писаному, но, впрочем, к ней он не обратился ни с одним словом. Кончив, он сказал:
– Ну, вот, слышите, Елисей и Сиверт, мать ваша сама написала это письмо и научилась делать столько разных вещей. А маленькая сестричка ваша знает больше, чем все мы вместе взятые. Запомните это!
Дети сидели и молча дивились.
– Да, это знатно! – промолвила Олина.
Что она хотела сказать? Уж не сомневалась ли она в правдивости Ингер? Или не доверяла чтению Исаака? Не стоило допытываться настоящего мнения Олины, когда она сидела со своим кротким лицом и говорила загадками. Исаак решил не обращать на нее внимания.
– А когда мама ваша вернется домой, вы тоже научитесь писать, – сказал он мальчикам.
Олина перевесила тряпки, сушившиеся у печки, переставила котел, опять перевесила тряпки, вообще засуетилась. Она все время думала.
– Раз уж у вас здесь в лесу пошло такое знатное житье, ты мог бы принести в дом полфунтика кофею, – сказала она Исааку.
– Кофею? – повторил Исаак. Это у него невольно вырвалось.
Олина спокойно ответила:
– До сих пор я сама покупала понемножку на собственные деньги.
Кофе, который был для Исаака все равно, что мечта, сказка, радуга! Олина, разумеется, врала, он не сердился на нее; но в конце концов, мешкотный на мысли человек вспомнил про Олинины проделки с лопарями и сказал с досадой:
– Это чтоб я-то стал покупать тебе кофею! Да никак ты сказала, полфунта?
Говорила бы уж – фунт. Этого еще недоставало!
– Будет тебе врать, Исаак! У брата моего Нильса пьют кофий, у соседа Бреде в Брейдаблике тоже пьют кофий.
– Да, оттого что у них нет молока, не водится молока.
– Уж как там ни на есть. А только раз уж ты такой ученый и читаешь по– писаному без запиночки – так ты должен знать, что кофий пьют в каждом доме.
– Тварь! – сказал Исаак.
Тогда Олина села на лавку, отнюдь не собираясь молчать:
– А что касается до Ингер, – сказала она, – раз уж я осмелюсь вымолвить такое святое слово…
– Можешь говорить, что хочешь. Я с тобой не считаюсь.
– Она вернется домой и всему научилась? Чего доброго завела себе ожерелье и шляпку с перьями?
– Да уж наверное.
– Да, да, – сказала Олина, – так пусть немножко отблагодарит и меня за все великолепие, которого достигла.
– Тебя? – спросил Исаак. Он не понимал. Олина смиренно ответила:
– Потому что это я, по мере слабых сил своих, помогла выпроводить ее отсюда.
На это Исаак ничего не мог сказать, все слова замерли у него на языке, он сидел и смотрел, выпучив глаза. Правильно ли он расслышал? У Олины же был такой вид, как будто она ровно ничего не сказала. Нет, в словесном бою Исаак терпел поражение.
Он вышел, потемнев в лице. Олина, эта тварь, питалась злобой и жирела от нее.
– Эх, жалко, что я не убил ее в первый же год! – подумал он и сам себя испугался. – Вот был бы молодец то, – продолжал он думать. – Молодец – он?
Страшнее нельзя себе и представить.
И тут следует забавная сцена: он идет в хлев и считает коз. Они стоят со своими козлятами и все налицо. Считает коров, свинью, четырнадцать кур, два теленка. – А овец-то я и позабыл! – говорит он самому себе вслух, пересчитывает овец и притворяется, будто ему очень важно узнать, все ли они целы. Исаак отлично знает, что одна овца исчезла, знает давно, зачем же разыгрывать комедию? Дело вот в чем: Олина в свое время сбила его и налгала, будто пропала коза, хотя козы были все целы; он тогда разбушевался, но без толку. И никогда у него не выходило проку от споров с Олиной. Осенью, собираясь колоть скотину, он сразу заметил, что одной суягной овцы нету, но у него не хватило храбрости потребовать тут же отчета. Не собрался и позже.
Но сегодня он мрачен, Исаак мрачен, Олина взбесила его. Он опять считает овец, тыкает указательным пальцем в каждую овцу и считает вслух – пусть Олина послушает, если стоит за дверью. И он громко говорит разные скверные вещи про Олину: что она придумала совсем новый способ кормить овец, так что одна и вовсе пропала, суягная овца, вот какая она дармоедка и воровка! О, пусть себе Олина стоит за дверью и наберется, как следует, страху.
Он входит из хлева, идет в конюшню и считает лошадь, оттуда направляется к дому, пойдет домой и скажет! Но Олина то, должно быть, заметила кое-что из окошка, она тихонько выходит из дверей, в руках у нее лоханка, она направляется в хлев.
– Куда ты девала лопоухую суягную овцу? – спрашивает Исаак.
– Суягную овцу? – переспрашивает Олина.
– Будь она здесь, у нее было бы теперь два ягненка, куда ты их девала?
Она всегда приносила по два ягненка. Стало быть, я из-за тебя потерял трех овец, понимаешь ты это!
Олина совершенно поражена, уничтожена обвинением, она качает головой, и ноги точно тают под ней, так что она того гляди упадет и расшибется» Голова ее все время работает, изворотливость всегда выручала ее, всегда приносила ей барыш, не изменит она ей и теперь.
– Я краду коз, и я краду овец, – тихо говорит она. – Не знаю вот только, что я с ними делаю? Разве, что съедаю.
– Да уж, черт тебя знает, что ты с ними делаешь.
– Так. Стало быть, ты так плохо кормил меня, Исаак, что мне приходилось красть? Но я и за глаза тебе скажу, что за все эти годы мне не было нужды красть.
– Ладно уж. Куда ты девала овцу? Отдала Ос-Андерсу, что ли?
– Ос-Андерсу! – Олина ставит на земь лоханку и молитвенно складывает руки.
– Да спаси меня Господь от греха! О какой овце с ягненком ты толкуешь? Не о яловой ли козе, еще лопоухая такая?
– Тварь! – говорит Исаак и поворачивается уходить.
– Ну не чудак ли ты, Исаак! Всего-то у тебя вдоволь, и скотины во дворе, что звезд на небе, а тебе все мало! Почем я знаю, какую овцу и каких двух ягнят ты с меня спрашиваешь? Благодарил бы лучше бога за его милосердие до тысячного колена. Вот пройдет лето да самая малость зимы, и опять овцы пойдут ягниться, и у тебя станет втрое больше, чем сейчас!
Ох, уж эта Олина!
Исаак уходит, рыча, словно медведь. – И болван же я был, что не убил ее в первый же день! – думал он, всячески ругая себя. – Вот простофиля-то, дурак!
Ну, да и сейчас не поздно, подожди, пойди только в хлев! Нынче вечером, пожалуй, уж не стоит с ней возиться, зато завтра посмотрим. Три овцы пропали! Говорит – кофею!
Глава X
Следующий день принес крупное событие: на хутор пришли гости, пришел Гейслер. Болота еще не просохли, но Гейслер не обращал внимания на дорогу, он пришел пешком, в богатейших сапогах с длинными голенищами и широкими лакированными отворотами; перчатки на нем были желтые; страсть, какой нарядный; человек из села нес его багаж.
Пришел он собственно за тем, чтоб купить у Исаака участок скалы, медную жилу, – какую им назначить за нее цену? А кстати, принес и поклон от Ингер – молодец баба, все ее там полюбили; он приехал из Тронгейма и сам говорил с ней.
– Ну, Исаак, много же ты здесь наработал!
– Да не без того. Так вы говорили с Ингер?
– Что это там такое? Ты поставил мельницу, сам мелешь себе муку?
Великолепно. И много поднял целины с тех пор, что я здесь был.
– Так что с ней благополучно?
– Да, благополучно. С твоей женой-то? Да, да, вот послушай! Пойдем в клеть.
– Нет, там не прибрано! – говорит Олина, желая их устранить оттуда по многим причинам.
Они вошли в клеть и затворили за собой дверь, Олина осталась в горнице и ничего не слышала.
Ленсман Гейслер сел, хлопнул себя изо всех сил по коленкам и стал решать судьбу Исаака.
– Надеюсь, ты еще не продал свою медную скалу? – спросил он.
– Нет.
– Отлично. Так я покупаю ее. Да, я говорил с Ингер, и не с ней одной. Ее, наверное, скоро освободят, дело сейчас у короля.
– У короля!
– У короля. Я был у твоей жены, разумеется, меня пустили без всяких затруднений, мы долго разговаривали:
– Ну, Ингер, ведь ты хорошо поживаешь, совсем хорошо?
– Да, пожаловаться не на что.
– А по дому скучаешь?
– Да уж не без того.
– Ты скоро попадешь домой, – сказал я. И вот что я скажу тебе, Исаак, она молодец баба, никаких слез, наоборот, она улыбалась, кстати, ей сделали операцию и зашили теперь рот, как следует. Прощай, сказал я ей, ты здесь недолго останешься, вот тебе мое слово!
– Я пошел к директору, еще бы недоставало, чтоб он меня не принял! У нас, говорю, есть тут одна женщина, которую надо выпустить и поскорее отправить домой, Ингер Селланро. – Ингер? – сказал он. – Да, она хорошая женщина, я, – говорит, – был бы рад оставить ее еще на двадцать лет. – Ну, из этого ничего не выйдет, – сказал я, – она и так пробыла у вас чересчур долго. – Чересчур долго? – спросил он. – Разве вы знаете ее дело? – Я знаю дело, как нельзя лучше, – отвечал я, – я был у них ленсманом. – Пожалуйста, садитесь, – сказал он тогда (еще бы!). – Да, мы стараемся сделать, что можно, для Ингер и для ее девочки, – сказал директор. – Так она, стало быть, из ваших мест? Мы помогли ей приобрести швейную машину, сделали помощницей заведующей мастерской и многому научили ее: домоводству, ткацкому ремеслу, красильному, шитью, кройке. Так вы говорите, что она пробыла здесь слишком долго? – У меня был готов на это ответ, но я решил подождать и сказал только:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47