Но если Сиверт собрался в церковь, так пусть запряжет лошадь и возьмет с собой маленькую Ревекку. Маленькой Ревекке можно доставить это удовольствие в первый раз в жизни; она была такая умница, помогала отгонять коров от турнепса, и, вообще, была для всех на хуторе, что солнышко в небе. Запрягли телегу, Ревекке дали в провожатые Иенсину, чему Сиверт не противился.
Пока они ездят, на хутор неожиданно является доверенный из «Великого».
Что случилось? Да ничего, просто пришел пешком некий доверенный, некий Андресен, он направляется в скалы, хозяин послал его… Только и всего. Это событие не вызывает среди жителей Селланро никакой особой суматохи, это не то, что в былые дни, когда гость представлял редкое зрелище на хуторе, и Ингер приходила в большее или меньшее волнение. Нет, Ингер опять ушла в себя и притихла.
Необыкновенная вещь этот молитвенник, прямо путеводная звезда, рука, обвивающая шею! Когда Ингер пришла в разлад с самой собой и заблудилась в ягоднике вывело ее на путь воспоминание о горенке и о молитвеннике; сейчас она опять сосредоточенна и богобоязненна. Она вспоминает давние годы, когда, бывало, за шитьем уколет палец иглой и скажет: Черт! Этому она научилась от своих товарок за большим портняжным столом. А теперь уколется до крови, и высасывает кровь молча. Немало требуется борьбы с собой, чтоб так перемениться. А Ингер пошла еще дальше. Когда все рабочие ушли и каменный скотный двор был готов, а хутор опять опустел и затих, Ингер очень мучилась, много плакала и страдала. Она никого не винила в своем отчаянии, кроме себя самой, и была полна смирения. Поговорить бы с Исааком и облегчить свою душу! Но в Селланро никогда не водилось, чтобы кто-нибудь говорил о своих чувствах и в чем-либо каялся. И потому она только необыкновенно ласково звала мужа обедать и ужинать, а если он бывал не дома, шла к нему, а не кричала с порога, по вечерам же осматривала его платье и прикрепляла пуговицы. Но Ингер пошла и еще дальше. Однажды ночью она приподнялась на локте и сказала мужу:
– Послушай, Исаак!
– Чего тебе? – спросил Исаак.
– А ты не спишь?
– Ну?
– Нет, ничего, – говорит Ингер. – А только я была не такая, как надо.
– Чего? – спрашивает Исаак. Он не понял и тоже приподнялся на локте.
Они стали разговаривать лежа. Она все-таки отличная женщина, и на сердце у нее тяжело:
– Я была для тебя не такою, как надо, – говорит она. – Мне так жалко!
Эти простые слова умиляют его, умиляют мельничный жернов: ему хочется утешить Ингер, он не понимает, в чем собственно дело, понимает только, что другой такой, как она, нет.
– Об этом тебе нечего плакать, – говорит Исаак, – никто не бывает таким, как надо.
– Ах! Нет, нет, – с благодарностью отвечает она.
О, у Исаака были такие здравые понятия о вещах, он умел выпрямить, где что покосится. Кто из нас таков, каким бы должен быть? Исаак был прав; даже бог сердца, который ведь все-таки бог, пускается на приключения, и мы видим, какой он буян: один день он зарывается в груду роз, облизывается и все помнит, а на следующий день он занозил ногу шипом и вытаскивает его с гримасой отчаяния. Что же, умирает он от этого? Ничего подобного, остается таким же, как был. Нечего сказать, хорошо бы было, если б он умер!
Обошлось дело и с Ингер, она пережила свое горе, но осталась верна своим благочестивым размышлениям и находит в них верное утешение. Ингер неизменно прилежна, терпелива и добра, она ставит Исаака выше всех других мужчин и смотрит на все его глазами. Разумеется, с виду он не щеголь и не певун, но он еще хоть куда, ха! Спросите-ка ее! И опять подтверждается, что набожность и нетребовательность – большое благо.
И вот явился этот маленький доверенный из «Великого», этот Андресен; явился он в Селланро в воскресенье, и Ингер не взволновалась, совсем напротив, она даже не удостоила подать ему крынку молока, а так как работницы не было дома, послала вместо себя Леопольдину. И Леопольдина отлично сумела подать крынку и сказала: «Пожалуйте», и вся вспыхнула в лице, хотя одета была по праздничному, и ей не в чем было извиняться.
– Спасибо, зачем ты это! – сказал Андресен. – Отец твой дома? – спросил он.
– Должно быть, вышел куда-нибудь.
Андресен выпил, вытер носовым платком рот и посмотрел на часы.
– Далеко отсюда до рудника? – спросил он.
– Нет. Час ходьбы, а то и меньше.
– Мне надо пройти туда по поручению Аронсена, я его доверенный.
– Так.
– Разве ты меня не узнала? Я доверенный у Аронсена. Ты была у нас за покупками?
– Да.
– Я тебя хорошо помню, – сказал Андресен. – Ты была два раза и покупала у нас.
– Не ожидала я, что вы меня вспомните, – ответила Леопольдина, но тут силы ей изменили, и она ухватилась за стул.
Андресену силы не изменили, он повернулся на одной ножке и сказал:
– Как же мне тебя не запомнить! – И прибавил: – Ты не можешь пойти со мной на скалу?
Через минуту у Леопольдины замелькали какие-то чудные красные круги перед глазами, пол поплыл из-под ног, а голос доверенного Андресена донесся откуда-то издалека:
– Тебе некогда?
– Да, – ответила Леопольдина.
Бог знает, как она добралась до кухни. Мать взглянула на нее и спросила:
– Что с тобой?
– Ничего.
Ничего – ну, конечно! А дело в том, что и для Леопольдины настал черед волноваться, начинать свой бег по кругу. Она весьма для этого годилась, вытянулась, похорошела, только что конфирмовалась, жертва хоть куда. В юной груди ее трепыхается птичка, длинные руки ее, как и у матери, полны нежности, женственности. А разве она не умеет танцевать? Еще как!
Удивительно, где они научились, но в Селланро все умели танцевать, и Сиверт, и Леопольдина танцевали местную деревенскую пляску с разными коленцами, шотландку, мазурку, рейнлендер и вальс. А наряжаться, влюбляться и грезить на яву – разве Леопольдина всего этого не умела? Точь в точь, как другие!
Когда она стояла в церкви, мать дала ей надеть золотое кольцо, какой же тут грех, только красиво, к тому же, на следующий день, когда она должна была причащаться, кольца ей уже не дали до окончания всей церемонии. Отчего же ей и не надеть в церковь золотое кольцо, она ведь дочь богатого человека, самого маркграфа.
На обратном пути со скалы доверенный Андресен застал Исаака дома, и его пригласили зайти. Угостили обедом и кофе. Все домашние были в горнице и приняли участие в беседе. Доверенный рассказал, что Аронсен послал его на скалу разузнать, в каком положении дело на руднике, есть ли признаки, что разработка возобновится. Бог знает, доверенный, может, сидел и врал, что его послали, он мог и сам по себе затеять эту прогулку, и во всяком случае за короткое время, что он проходил, он не мог добраться до самого рудника.
– Снаружи-то не очень разглядишь, собирается компания работать или нет, – сказал Исаак.
– Да, – согласился доверенный, но Аронсен послал его, да и потом, четыре глаза увидят все-таки больше, чем два.
Но тут Ингер не удержалась и спрашивает:
– Правду ли говорят, будто Аронсен собирается продавать?
Доверенный отвечает: – Он так поговаривает. А ведь такой человек, как он, может делать, что захочет, у него на все хватит средств.
– Ну, у него так много денег?
– Да, – отвечает доверенный и кивает головой, – уж не без того!
Ингер опять не может смолчать и спрашивает:
– А сколько же он хочет за свой участок?
Исаак вмешивается, любопытство разбирает его, может быть, еще больше, чем Ингер; но мысль о покупке «Великого» отнюдь не должна исходить от него, он отмахивается от нее и говорит:
– Зачем ты спрашиваешь, Ингер?
– Да нет, я только так, – отвечает она.
Оба смотрят на доверенного Андресена и ждут. Тогда тот отвечает.
Он отвечает очень сдержанно, что цены он не знает, но, со слов Аронсена, знает, во сколько ему обошлось «Великое».
– Сколько же? – спрашивает Ингер, не в силах удержать язык за зубами.
– Тысячу шестьсот крон, – отвечает доверенный.
– Неужто! – Ингер мгновенно всплескивает руками, потому что, если есть такое, в чем женщины не знают никакого толку, так это именно в ценах на земельные участки. Но, впрочем, тысяча шестьсот крон и сами по себе для деревни сумма не маленькая, и Ингер боится одного: что Исаака она отпугнет.
Но Исаак – аккурат скала и говорит только:
– Постройки-то там большие!
– Да, – соглашается доверенный Андресен, – много разных служб!
Перед самым уходом доверенного Леопольдина потихоньку выскользнула за дверь. Чудно, должно быть, подать ему руку. Но она выискала себе хорошее местечко: стоит в каменном скотном дворе и выглядывает из окошка. На шее у нее голубая шелковая ленточка, раньше ее не было, и замечательно, что она как-то успела ее надеть. Вот он проходит, – чуточку низковат ростом, кругленький, с тугими икрами, болокурая бородка, лет на восемь, десять старше ее. Как будто он ничего!..
А поздно в ночь на понедельник возвращается из села Сиверт с Ревеккой и Иенсиной. Все сошло хорошо, Ревекка последние часы спала, и так, сонную, ее вынимают из телеги и вносят в дом. Сиверт узнал много новостей, но когда мать спрашивает:
– Что слыхал нового? – он отвечает:
– Да ничего особенного. Аксель завел косилку и борону для целины.
– Что ты говоришь? – с интересом спрашивает отец. – Ты видел?
– Видел. Стоят на пристани.
– Ага, так вот зачем он ездил в город! – говорит отец. А Сиверт сидит, полный еще более любопытных вестей, но не говорит больше ни слова.
Пусть отец думает, что необходимое дело, за которым Аксель Стрем ездил в город, – покупка косилки и бороны; пусть и мать тоже так думает. Но никто из них этого не думал, они довольно наслушались, что поездка эта имела отношение к недавнему детоубийству, раскрытому в их местности.
– Ну, ступай, ложись! – говорит, наконец, Исаак.
Сиверт уходит и ложится, его распирает от новостей. Акселя вызвали на допрос по важному делу, с ним поехал и ленсман. Дело было настолько важное, что даже жена ленсмана, у которой опять родился маленький, оставила ребенка и тоже поехала с ними в город. Она заявила, что хочет сказать словечко присяжным.
По селу ходили всякие сплетни и слухи, и Сиверт отлично заметил, что вспомнили и про другое, старое детоубийство. При его приближении разговоры у церкви смолкли, и будь он не тем, кем был, люди, может быть, отвернулись бы от него. Хорошо быть Сивертом: во-первых, сын богатого человека, владельца большого поместья, а потом и сам по себе толковый парень, работяга, его ставили в пример и уважали. И все время он пользовался общей любовью. Только бы Иенсина не наслушалась лишнего до их отъезда домой! У Сиверта тоже было свое, чем он дорожил, ведь и деревенские люди тоже могут краснеть и бледнеть. Он видел, как Иенсина вышла из церкви с маленькой Ревеккой, она тоже его видела, но молча прошла мимо. Он подождал немножко, потом подъехал к избе кузнеца, чтоб забрать Иенсину и сестренку.
Все сидят за обедом. Сиверта тоже приглашают, но он уже закусил, спасибо!
Они знали, что он приедет, могли бы немножко подождать; у них, в Селланро подождали бы, здесь – нет!
– Ну, конечно, это не такая еда, к какой ты привык дома, – говорит кузнечиха.
– Что слыхал у церкви? – спрашивает кузнец, хотя и сам был там.
Когда Иенсина с Ревеккой уселись в телегу, кузнечиха говорит дочери:
– Да, да, Иенсина, теперь надо тебе поскорее возвращаться домой!
Это можно понять на-двое, верно подумал Сиверт, потому что не вмешался.
Но скажи она немножко пояснее – и он, может быть, ответил бы! Он хмурит брови и ждет – нет, больше ничего.
Они едут домой, и маленькая Ревекка одна разговаривает, она полна впечатлений от виденного в церкви: священник в ризе с серебряными крестами, паникадило, орган. Некоторое время спустя Иенсина говорит:
– Какой стыд, с Варварой-то!
– На что это твоя мать намекала, когда сказала, что тебе надо поскорее возвращаться домой? – спрашивает Сиверт.
– На что намекала?
– Ты хочешь от нас уехать?
– Когда-нибудь придется же вернуться домой.
– Тпрру! – говорит Сиверт и останавливает лошадь. – Хочешь, чтоб я повернул и отвез тебя сейчас же?
Иенсина смотрит на него, он бледен, как мертвец.
– Нет, – отвечает она. Через минуту она начинает плакать.
Ревекка с удивлением посматривает то на одного, то на другую. О, маленькая Ревекка оказалась очень кстати при такой поездке, она заступилась за Иенсину, погладила ее и заставила улыбнуться. А когда пригрозила брату, что прыгнет с телеги и принесет для него хорошую розгу, невольно улыбнулся и Сиверт.
– А теперь я спрошу, на что намекал ты? – сказала Иенсина.
Сиверт, не раздумывая, ответил:
– Я хотел сказать, что если ты хочешь от нас уехать, мы попробуем обойтись и без тебя.
Некоторое время спустя Иенсина говорит:
– Да, да, Леопольдина уж подросла и может исполнять мою работу.
Обратный путь вышел очень печальный.
Глава V
По равнине идет человек. Ветрено, льет дождь, началась осенняя мокрота, но человеку это все равно, и он весел с виду, и на душе у него весело, это Аксель Стрем, он возвращается с допроса, его оправдали. И он рад: во-первых, на пристани стоит для него косилка и борона для целины, а во-вторых, его оправдали. Он не принимал участия в убийстве ребенка. Вот как бывает на свете!
Но что за часы он пережил! Когда он стоял перед судом и давал показания, ему, неутомимому труженику, эта работа показалась самой тяжелой в его жизни.
Ему не было никакого расчета усугублять вину Варвары, поэтому он всячески старался не сказать лишнего, он рассказал даже не все, что знал, каждое слово пришлось из него вытягивать, и большей частью он отвечал только «да» и «нет». Разве этого не довольно? Разве надо было раздувать дело еще больше? О, много раз казалось, что оно принимает серьезный оборот, высокое начальство в черных, пречерных, сюртуках смотрело так грозно, оно могло немногими словами повернуть все на плохое и, пожалуй, добиться его осуждения. Но они оказались добрыми людьми, не захотели его погибели. Да кроме того, над спасением Варвары работали могущественные силы, а это должно было пойти на пользу и ему.
Господи помилуй, что же его ожидало?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47