Такому взрослому молодому человеку, конечно, неподходящее дело поступать на жалованье младшего подручного в мелочную лавочку, в то время, как он готовился занять пост ленсмана, но это давало кусок хлеба и, как временный выход, было не так уж глупо. Елисей и здесь проявил расторопность и добродушие, хозяева и покупатели его полюбили, и потому он написал домой, что решил перейти к занятию торговлей.
Вот это-то и было большим разочарованием для его матери. Если Елисей стоит в мелочной лавке, то, значит, он не на волос не больше, чем приказчик у торговца в их селе; раньше он был несравненно выше: никто, кроме него, не уезжал в город и не служил конторщиком. Неужели он потерял из виду свои высокие цели? Ингер была неглупа, она знала, что существует расстояние между обычным и необычным, но, может быть, не всегда умела точно определить это расстояние. Исаак был глупее и проще, он все меньше и меньше принимал в расчет Елисея, старший сын ускользал за пределы его власти, он переставал представлять себе Селланро разделенным между своими сыновьями, когда самого его уже не станет.
В середине весны приехал инженер с рабочими из Швеции, прокладывать дороги, строить бараки, делать съемки, взрывать горы, заводить сношения с поставщиками съестных продуктов, возчиками, прибрежными землевладельцами – и еще, бог весть, зачем – но для чего все это? Разве мы не в глуши, где все мертво? А затем, что решили приступить к пробным разделкам на медной скале.
Так значит, дело все-таки вышло, если не просто наболтал.
То были не прежние важные господа, что приезжали в первый раз, нет; судья отсутствовал, помещик отсутствовал, он был старый горняк и старый инженер.
Они купили у Исаака все напиленные доски, какие он согласился уступить, купили провизии и хорошо заплатили, потом поговорили ласково и расхвалили Селланро.
– Канатная дорога! – сказали они, – воздушная дорога с вершины горы к морю! – сказали они.
– Через все эти болота? – спросил Исаак, очень плохо соображавший.
Тут они засмеялись: – На той стороне, – сказали они, – не с этой стороны, отсюда ведь несколько миль, нет, с той стороны скалы прямо к морю, там отвесное падение, а в продольном направлении – почти ничего. Мы будем спускать руду по воздуху в железных бадьях, увидишь, как это великолепно; но для начала мы свезем руду вниз, проложим дорогу и свезем руду гужем – на пятидесяти подводах, это тоже неплохо. И нас ведь не столько, сколько ты сейчас видишь, мы что? Ничего! С той стороны идет еще больше, целый транспорт рабочих с готовыми бараками и провиантом, с материалами и всяческими инструментами и машинами, – сказали они, – мы встретимся на вершине. Увидишь, какие тут разыграются дела, на миллионы, а руда пойдет в Южную Америку.
– А судья в этом не участвует? – спросил Исаак.
– Какой судья? А, тот! Нет, он продал.
– А помещик?
– Он тоже продал. Так ты их помнишь? Нет, они продали. А те, что у них купили, тоже перепродали. Теперь медной горой владеет большое общество, страшные богачи.
– А где сейчас Гейслер? – спросил Исаак.
– Гейслер? Не знаю такого.
– Ленсман Гейслер, который тогда продал вам гору?
– А, этот! Так его зовут Гейслер? Бог его знает, где он! Ты и его тоже помнишь?
И вот, все лето, с большой партией рабочих, они палили и работали на скале, местность очень оживилась; Ингер завела обширную торговлю молоком и молочными продуктами, и было весело торговать и суетиться, видеть много народу; Исаак шагал своей громоподобной поступью и обрабатывал свою землю, ему ничто не мешало; оба каменщика и Сиверт строили скотный двор. Он выходил очень большой, но подвигался медленно, троих на такую работу было слишком мало, а Сиверт, кроме того, часто отрывался помогать отцу на земле.
Вот и хорошо было иметь сенокосилку и трех проворных женщин на жнивье. Все было хорошо, пустыня оживилась, зацвела деньгами. А торговое местечко «Великое», разве там не развилось крупное дело? Этот Арон, должен быть, черт и пройдоха, он пронюхал о предстоящей работе на руднике и моментально пожаловал со своей мелочной лавочкой, он торговал, как само правительство, да прямо как король. Во-первых, самое главное, он продавал всякого рода хозяйственные предметы и рабочее платье; но рудокопы, если они при деньгах, не очень-то считают гроши, они покупают не только необходимое, а покупают все. В особенности, вечерами по субботам лавочка в «Великом» кишела народом, и Арон загребал деньги; за прилавком ему помогали доверенный и жена, да и сам он отпускал, сколько успевал, но лавочка не пустела до поздней ночи. Сельчане, имевшие лошадей, оказались правы, подвоз товаров в «Великое» был огромный, во многих местах дорогу пришлось перемостить и привести в надлежащий вид, получилось уже далеко не то, что первая узенькая Исаакова тропа через пустынную равнину. Благодаря своей торговле и своей дороге Арон явился настоящим благодетелем этой местности. Звали его, впрочем, не Арон, это было только его имя, фамилия же его была Аронсен, так называл себя он сам, и так звала его жена; семья этим важничала и держала двух работниц и конюха.
Земля в «Великом» временно оставалась нетронутой, на земледелие не хватало досуга, кто стал бы копаться в болоте! Но Аронсен развел сад с решеткой и смородиной, с астрами и рябиной и другими посаженными деревьями, важнецкий сад. В нем была широкая дорожка, по которой Аронсен разгуливал по воскресеньям, покуривая длинную трубку; в глубине сада виднелась веранда с красными, желтыми и синими окнами. Трое хорошеньких ребятишек бегали по саду, девочку предполагалось воспитать настоящей купеческой дочкой, мальчики пойдут по торговой части, о, это были дети с будущим!
Если бы Аронсен не заботился о будущем, он бы сюда и не переехал. Он мог бы продолжать рыбачить и, может быть, удачно, и тогда порядочно зарабатывал бы, но это не то, что торговля, не такое благородное занятие, оно не давало уважения, перед ним не снимали шапок. До сих пор Аронсен плавал на веслах, в будущем он хотел плавать под парусами. У него было словечко: «бум констант», Он говорил, что его детям должно житься «бум константнее», и подразумевал под этим, что хочет обеспечить им жизнь, свободную от тяжелого труда.
И вот, дело складывалось хорошо, люди кланялись ему, его жене, даже детям, А не так-то уж мало значит, когда люди кланяются детям. Пришли со скалы рудокопы, давно не видевшие детей; во дворе их встретили дети Аронсена, рудокопы сейчас же ласково заговорили с ними, словно увидели трех пуделей.
Они хотели было дать детям денег, но, узнав, что это дети самого торговца, поиграли им вместо этого на губной гармонике. Пришел Густав, молодой повеса в шляпе набекрень и с веселыми словами на устах, и долго потешал их. Дети каждый раз узнавали его и выбегали к нему навстречу, он сажал всех троих к себе на спину и плясал с ними. – Ху! – кричал Густав и плясал. Потом достал губную гармонику и стал играть танцы и песенки, обе работницы вышли из дома, смотрели на Густава и слушали его игру со слезами на глазах. А повеса Густав отлично знал, что делал!
Немного погодя он зашел в лавочку стал швырять деньгами и накупил полный мешок всякой всячины, так что, уходя домой на скалу, потащил на' спине целую мелочную лавку; в Селланро он ее раскрыл и всем показал. Там была почтовая бумага и новая трубка-носогрейка, и новая рубашка, и шарф с бахромой; были леденцы, которые он роздал женщинам, были блестящие вещицы, часовая цепочка с компасом, перочинный ножик; да пропасть вещей, даже ракеты, он купил их на воскресенье, повеселить самого себя и других. Ингер угостила его молоком, он пошутил с Леопольдиной и подбросил маленькую Ревекку высоко к потолку.
– Ну, скоро вы кончите скотный двор? – спросил он своих земляков– каменщиков и по-приятельски поболтал с ними.
– Мало нас народу, – отвечали каменщики.
– Так возьмите меня, – пошутил Густав.
– Вот бы хорошо-то было! – сказала Ингер, – потому что двор должен быть готов к осени, когда скотину загоняют на зиму.
Густав пустил одну ракету, а пустив вторую, решил сжечь и все шесть, женщины и дети затаили дыханье, смотря на колдовство и на колдуна, Ингер никогда не видала раньше ракет, но эти сумасшедшие блестки напомнили ей о жизни в свете. Что значит теперь швейная машина! Когда же Густав заиграл напоследок на губной гармонике, Ингер с радостью пошла бы за ним от одного только сильного умиления…
Разработка рудника идет своим чередом, руду свозят на лошадях к морю, один пароход нагрузился и ушел в Южную Америку, на его место пришел новый.
Огромное движение. Все обитатели округа, которые могут ходить, перебывали на скале и полюбовались чудесами, приходил и Бреде Ольсен со своими образцами, но их у него не взяли, потому что горняк как раз уехал обратно в Швецию. По воскресеньям из села устраивалось целое паломничество на скалу, даже Аксель Стрем, у которого нет лишнего времени, и тот направлял свой путь на рудник в те два раза, что ходил осматривать телеграфную линию.
Скоро не найдется никого, кто не видал бы этих чудес! Тогда, конечно, и Ингер Селланро тоже надевает нарядное платье и золотое кольцо и отправляется на скалу. Что ей там нужно?
Ей ничего не нужно, ее даже не интересует посмотреть, как вскрывают скалу, она хочет показаться сама. Видя, что другие женщины ходят на скалу, она почувствовала, что и ей хочется пойти туда. У нее безобразный рубец на верхней губе и взрослые дети, но она тоже хочет пойти. Ее огорчает, что другие молоды, но ей хочется попробовать потягаться с ними, она еще не начала жиреть, она высока ростом, стройна и красива и может постоять за себя. Разумеется, она не бела и не румяна, золотистая свежесть ее кожи давно поблекла, но пусть-ка посмотрят, придется им кивнуть головой и сказать: – Она еще годится!
Ее встречают с величайшим радушием, рабочие выпили у Ингер не одну кринку молока и узнают ее, показывают ей рудник, бараки, конюшни, кухню, погреб, кладовую, те, что посмелее подходят и легонько берут ее за руку. Ингер – ничего, ей приятно. Поднимаясь или спускаясь по каменным ступенькам, она высоко поднимает юбку и показывает свои икры, но вид у нее при этом спокойный, как будто она ровно ничего не сделала. – «Она еще годится!» – верно думают рабочие.
Старуха положительно трогательна: видно было, что взгляд каждого из этих разгоряченных мужчин был для нее неожиданностью, она была за него благодарна и отвечала таким же взглядом. Ага, ее подмывало попасть в переделку, она была такая же женщина, как все другие. Она была добродетельна за отсутствием искушений.
Старуха.
Пришел Густав. Он оставил двух девиц из села на товарища только для того, чтоб прийти. Густав отлично знал, что делал, он необыкновенно горячо и нежно пожал руку Ингер и поблагодарил за прошлый раз, но не навязывался.
– Ну, Густав, что же не придешь помогать нам достроить скотный двор? – говорит Ингер и краснеет, как пион.
Густав отвечает, что – как же, скоро придет. Товарищи его слышат и говорят, что наверно скоро придут все вместе.
– Как, а разве вы не останетесь на зиму? – спрашивает Ингер.
Рабочие сдержанно отвечают, что нет, на это не похоже. Густав смелее, он говорит, смеясь, что, пожалуй, скоро они выцарапают отсюда всю медь, какая есть.
– Да что ты говоришь? – восклицает Ингер.
– Нет, – отвечали другие рабочие, – Густав напрасно это говорит.
Но Густав полагает, что не напрасно, а, смеясь, прибавляет еще больше того; а что до Ингер, то он заметно старался отвоевать ее для себя одного, хотя и не навязывался. Другой парень заиграл на гармонии с мехами, но это было совсем не то, что губная гармоника, когда на ней играл Густав; третий парень, тоже франт, попытался привлечь ее внимание, пропев наизусть песню под гармонию, но и это тоже вышло не ахти, как хорошо, хотя голос у него был богатырский. А минутку спустя, Густав уж надевал на мизинец золотое кольцо Ингер. Да как же это вышло, если он совсем не навязывался? О, он очень даже навязывался, только делал это исподтишка, так же как и она, они не говорили об этом, она притворялась, будто ничего не замечает, когда он тискал ей руку. Несколько позже, сидя в бараке, где ее угощали кофеем, она услышала шум и брань снаружи и поняла, что это, так сказать, в ее честь.
Это польстило ей, старая тетеря сидела и жадно слушала сладостный шум.
Как же она вернулась домой со скалы в этот вечер? О, великолепно, такою же добродетельной, как и ушла, не больше и не меньше. Ее провожало много мужчин, эти многие мужчины не хотели отставать, пока с ней был Густав, они не сдавались, не желали сдаться. Ингер даже и в Тронгейме не бывало так весело.
– А Ингер ничего не потеряла? – спросили они напоследок.
– Потеряла? Нет, – А золотое колечко? – сказали они.
Тут Густаву пришлось отдать его, против него была целая армия.
– Вот хорошо, что ты нашел его! – сказала Ингер и поспешила проститься с провожатыми.
Она приближается к Селланро и видит множество крыш, там внизу ее дом. Ока снова чувствует себя хорошей женой и хозяйкой, какою и была, и хочет зайти взглянуть на скотину в летнем загоне, по пути туда она проходит мимо хорошо знакомого ей места: здесь когда-то был похоронен маленький ребеночек, она уминала землю руками и поставила маленький крестик. О, это было так давно, А вот подоили ли девочки коров и коз и успели ли убраться?..
Работа на руднике идет своим чередом, но поговаривают, будто в горе не оказалось того, что ожидали. Горняк, уезжавший домой, приехал опять и привез с собой другого горняка, они бурят, взрывают, основательно все обследуют. В чем собственно дело? Медь хороша, но ее мало, она не идет в глубину, толщина жилы увеличивается по направлению к югу, она становится мощной и великолепной как раз там, где проходит граница участка, а дальше опять казенная земля. Первые покупатели не придавали особого значения своей сделке, то был семейный совет, несколько родственников, покупавших для спекуляции, они не обеспечили за собой всей скалы, всю ту милю, которая шла до ближайшей долины, нет, они купили у Исаака Селланро и Гейслера маленький кусочек и перепродали его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47