В конце концов, ее переставало смущать даже и то, что он высказывал подозрения относительно смерти ребенка. Наоборот, она только посмеивалась и становилась задиристей. Она не то, чтобы прямо сознавалась, а говорила:
– Ну, что ж! А если б я даже и задушила его? Ты живешь в глуши и ничего не знаешь о том, что творится в других местах.
Когда они однажды обсуждали этот вопрос, ей, видимо, захотелось заставить его понять, насколько преувеличенно серьезно он относится к этому, сама она придавала детоубийству не больше значения, чем оно того стоило. Она знала двух девушек в Бергене, которые убили своих детей. Одна попала на несколько месяцев в тюрьму, потому что была глупа и не убила ребенка, а положила на улице, где он и замерз. Другую же оправдали.
– Нет, закон теперь вовсе не так бесчеловечно строг, как раньше, – сказала Варвара. – А кроме того, это вовсе не всегда выплывет наружу. Одна девушка, служившая в Бергенской гостинице, убила двоих детей, она была из Христиании и ходила в шляпке, да еще с перьями» За последнего ребенка ее посадили на три месяца, а про первого так ничего и не открылось, – рассказывала Варвара.
Аксель слушал и начинал все больше и больше ее бояться. Он пытался понять, разобраться хоть немножко в этом мраке, но в сущности, это чересчур серьезно. Со всей своей банальной испорченностью, она не стоила ни одной серьезной мысли. Ведь для нее детоубийство было лишено всякой идеи, всякой необычайности, в ней просто сказывались вся моральная нечистоплотность и распущенность, которых можно ожидать от прислуги. Это и обнаружилось в последующие дни: ни одного часа раздумья, она была ровна и естественна, такая же, как прежде, неизменно полна безразличного вздора, до мозга костей – прислуга.
– Надо мне поехать полечить зубы, – говорила она, – и потом мне непременно нужно купить сак.
Сак – это короткое пальто чуть-чуть ниже талии, бывшее в моде несколько лет тому назад. Варвара желала иметь сак.
Если она принимала все с таким откровенным хладнокровием, что же оставалось Акселю, как не успокоиться в свою очередь? Впрочем, он не всегда подозревал ее, и сама она ни в чем не сознавалась, напротив, каждый раз отрицала всякую вину, без гнева, без упрямства, но с дьявольским самообладанием – как прислуга отрицает, что разбила тарелку, хотя в действительности это так и было. Прошло недели две, и Аксель все-таки не выдержал. Однажды он остановился внезапно посреди комнаты и его точно осенило откровение:
– Да, Господи Боже мой, ведь все же видели ее положение, видели, что она беременна, вот-вот родит, а теперь она опять похудела – где же ребенок? А если все придут искать? Когда-нибудь спросят же объяснение! Ведь если ничего не было плохого, так гораздо проще было бы похоронить ребенка на кладбище. Тогда он не лежал бы в кустах, не было бы в Лунном…
– Нет. Я только попала бы в переплет, – сказала Варвара. – Ребенка стали бы вскрывать и учинили бы допрос. Этого я вовсе не желала.
– Только бы потом не вышло хуже, – возразил Аксель. Варвара весело спросила:
– Чего ты все ходишь и думаешь? Пусть себе лежит в кустах! – Она даже улыбнулась и прибавила, – уж не думаешь ли ты, что он начнет ходить за тобой? Ты только молчи и никому не разболтай.
– Ну, что ты!
– Не утопила же я ребенка! Он сам захлебнулся в воде, когда я упала.
Просто удивительно, чего только ты не выдумаешь! А кроме того, это не узнается, – сказала она.
– Насчет Ингер из Селланро, говорят, узналось же, – возразил Аксель.
Варвара подумала:
– Мне все равно! – сказала она. – Закон нынче изменился, если бы ты читал газеты, ты бы сам увидел. Столько женщин родят детей и убивают их, и ничего им за это не бывает.
Варвара откровенно объясняет ему все, обнаруживая большую широту взглядов, не даром она побывала в свете, много видала и слыхала, многому научилась, она была гораздо развитие его. У нее было три главных аргумента, которые она постоянно приводила: во-первых, она этого не делала. Во-вторых – вовсе не так страшно, если она и сделала. А в-третьих – ничего не узнается.
– По-моему, все узнается, – возразил он.
– Хм… нет, совсем не все! – И для того ли, чтоб ошеломить его, или подбодрить, или же просто из тщеславия, хвастовства она бросила в него словно разорвавшейся бомбой:
– Да я сама сделала одну вещь, которая так и не узналась.
– Ты? – недоверчиво протянул он. – Что же ты сделала?
– Что же я сделала? Я убила!
Может быть, она не рассчитывала зайти так далеко, теперь приходилось идти дальше, ведь он сидел и смотрел на нее, вытаращив глаза. О, это была даже не огромная и непобедимая наглость, а просто озорство, бравада. Ей захотелось поразить его, оставить слово за собой:
– Ты не веришь? – воскликнула она. – А помнишь детский трупик в городском заливе? Это я его бросила туда!
– Что? – проговорил он.
– Да тот трупик-то. Ты ничего не помнишь. Мы читали про него в газете.
Помолчав, он закричал:
– Ты просто сумасшедшая!
Но его растерянность, должно быть, поддала ей жару, придала какую-то особенную силу, так что она смогла рассказать и подробности:
– Я положила его в ящик – он был мертвый, я убила его как только он родился. И когда мы выехали в городской залив, я его выбросила.
Он сидел мрачный и безмолвный, а она продолжала говорить: – Это было давно, несколько лет тому назад, когда она уезжала в Лунное. Так что он видит, что не все узнается, далеко не все. Как он думает: что было бы, если б узнавалось все, что делают люди? А что делают замужние женщины в городах?
Они убивают детей еще до того, как те родятся, для этого имеются специальные доктора, Там не хотят иметь больше одного, в крайнем случае, двоих детей, и тогда доктор просто чуточку вскрывает им матку. Так что Аксель может ей поверить, – там это вовсе не бог весть какая штука.
– Так, значит, и последнего ребенка ты тоже прикончила? – спросил Аксель.
– Нет! – ответила она с величайшим равнодушием. – Да мне и не надо было, – сказала она. Но еще раз возвратилась к тому, что это было бы не так страшно.
Казалось, она привыкла постоянно иметь этот вопрос перед глазами, потому и стала так равнодушна. В первый раз ей, может быть, было все же немножко жутко, немножко страшно убивать ребенка; а во второй? Она рассматривала самое деяние с какой-то исторической точки зрения: это сделано, и так делается.
Аксель вышел из избы с тяжелой головой. Его не столько занимало, что Варвара убила своего ребенка, – его это не касалось. И то, что она вообще имела этого ребенка, тоже не стоило особенного разговора. Невинностью она не была, да и не притворялась. Наоборот, она не скрывала своей осведомленности и даже научила его некоторым запретным забавам. Ладно. Но последнего ребенка он отнюдь не желал терять, маленький мальчик, беленькое тельце, завернутое в тряпку. Если она была виновна в смерти этого ребенка, она причинила зло ему, Акселю. Разорвала связь, имевшую для него большую цену, и притом такую, какой он уже не мог создать. Но возможно, что он обвиняет ее и напрасно: может быть, она действительно упала в ручей и не успела подняться. Хотя узел-то ведь был с ней, половина рубашки, которую она взяла с собой…
Но часы шли, наступил полдень, потом вечер. Аксель улегся и постель, долго пролежал, глядя в темноту, наконец, заснул и проспал до утра. А там настал новый день, а после него другие.
Варвара оставалась все такая же. Она знала многое из того, что делается на свете, и равнодушно относилась к мелочам, представлявшим опасности и страхи в деревне. С одной стороны, это было утешительно – она была бодра за обоих, беспечна за обоих, Да и вообще-то, она вовсе не представляла из себя ничего страшного. Варвара – чудовище? Ничего подобного. Наоборот – красивая девушка, голубоглазая, чуточку курносая, золотые руки – как работает! Она постоянно скучала, ей надоели и хутор, и деревянные горшки, требовавшие усиленного мытья, надоел, может быть, и сам Аксель, и проклятое затворническое житье, но она не убивала ни одно живое существо и по ночам не стояла над Акселем с занесенным ножом.
Только один раз еще заговорили они о детском трупике в лесу. Аксель опять сказал, что лучше было бы похоронить его на кладбище и закидать землей, но Варвара, как и раньше, утверждала, что ее способ действия гораздо лучше.
После чего сказала нечто, указывавшее, что и она тоже рассуждала, проявляла изворотливость ума, думала маленьким, жалким мозгом:
– А если откроется, я поговорю с ленсманом, я у него служила, госпожа Гейердаль мне поможет, Не у всех такая протекция, а их все-таки оправдывают.
И кроме того, отец мой в ладу со всеми властями, и сам понятой, и все такое.
Аксель только покачал головой.
– Ты не веришь?
– Что же по-твоему может сделать твой отец?
– Не твоего ума дело! – сердито крикнула она, – думаешь погубил его тем, что отнял у него дом и кусок хлеба!
По-видимому у нее было представление, что репутация отца несколько пошатнулась за последнее время, и что это может повредить ей самой. Что мог ответить на это Аксель? Молчать. Он был миролюбивый и работящий человек.
Глава III
К началу зимы Аксель Стрем остался опять один в Лунном, Варвара уехала.
Да, все было кончено.
Она говорила, что поездка ее в город будет непродолжительна, ведь это не в Берген, но она не хочет оставаться здесь и терять один зуб за другим, пока она не вывалятся все до единого.
– Сколько же это будет стоить? – спросил Аксель. – Почем я знаю! – ответила она. – Во всяком случае, тебе это ничего не будет стоить, я заработаю.
Она объяснила, почему лучше предпринять эту поездку именно теперь: сейчас доятся только две коровы, к весне понесут две другие, да и все козы будут с козлятами, потом начнутся полевые работы, дела будет по горло до июня.
– Делай, как хочешь, – сказал Аксель.
Это ничего ему не будет стоить, ровно ничего. Но ей нужно денег, самые пустяки, на дорогу и на зубного врача, еще на сак и разные другие вещи, но если он не согласен, она обойдется и без них.
– Ты и так забрала уж много денег, – сказал он.
– Ну, так что ж, – ответила она. – Они уже все разошлись, – Разве ты не копила?
– Копила? Можешь поискать в моем сундуке. Я не копила и в Бергене, а там я получала жалованье гораздо большее.
– У меня нет для тебя денег, – сказал он.
Он не очень верил, что она вернется из этой поездки, к тому же она так долго мучила его всяческими капризами, что, в конце концов, он стал охладевать к ней. И на этот раз приличной суммы ей не удалось выманить, но он посмотрел сквозь пальцы на то, что она забрала с собой огромное количество провизии, и свез ее вместе с ее сундуком на пароход.
Вот и наступила развязка.
Оно бы ничего остаться одному на хуторе, он к этому привык, но скотина очень его связывала, и когда ему приходилось отлучаться из дому, она оставалась без ухода. Торговец посоветовал ему взять на зиму Олину, она когда-то несколько лет прожила в Селланро, правда теперь она старая, но все– таки хлопотунья и работящая. Аксель послал за Олиной, но она не пришла, и он не имел от нее известий.
В ожидании Аксель работает на рубке дров, обмолачивает свой маленький скирд ячменя и ходит за скотиной. Было одиноко и тихо. Изредка проезжал по пути в село или из села Сиверт из Селланро. В село он возил дрова или кожи, или молочные продукты, оттуда же возвращался почти всегда порожняком, хуторянам из Селланро мало что нужно было покупать.
Изредка проходил мимо Лунного Бреде Ольсен, и за последнее время чаще, чем раньше – чего это так зачастил? Он старался в последние недели стать необходимым на телеграфной линии и таким образом сохранить за собой место.
Со времени отъезда Варвары он ни разу не зашел к Акселю, а проходил мимо, и это с его стороны заносчиво, – ведь он все еще жил в Брейдаблике и не выселился оттуда. Однажды, когда он намеревался пройти, даже не поздоровавшись, Аксель остановил его и спросил, когда он собирается освободить место.
– Как ты расстался с Варварой? – спросил вместо ответа Бреде.
Слово за слово:-» Ты отправил ее без всяких средств, она насилу добралась до Бергена.
– А, так она в Бергене?
– Да, она пишет, что наконец-то попала туда, но это без твоей помощи. – Вот я возьму и сейчас же выселю тебя из Брейдаблика, – сказал Аксель.
– Сделай одолжение! – насмешливо ответил тот. – После нового года мы и сами выселимся, – сказал он и пошел своей дорогой.
А-а, Варвара уехала в Берген. Значит, так и вышло, как Аксель думал. Он не горевал, – горевать! Чего ради? Она была просто ведьма; но до сих пор он еще не терял надежды, что она вернется. Черт его поймет! Должно быть, он все-таки очень уж привязался к этому человеку, к этой негоднице. Но у них были и хорошие минуты, незабвенные минуты, именно для того, чтоб она не убежала в Берген, он и поскупился на деньги при прощании. И вот она все равно удрала. Правда, вон висят кое-какие ее платьица, да на полке лежит в бумаге соломенная шляпка с крылышками. Но она не вернется за ними. Ох, да, может быть, он и горевал немножко. Словно в насмешку, ее газета продолжала приходить и, наверное, не прекратится до нового года.
Но как бы то ни было, у Акселя было и другое о чем подумать, – надо быть мужчиной.
К весне он собирался пристроить амбарчик к северной стене новой избы. На зиму надо нарубить бревен и напилить досок. У Акселя не было сплошного строевого леca, но в разных местах его участка росли поодиночке толстые сосны, и он решил срубить те, что находились по дороге в Селланро, чтоб сократить провоз до лесопилки.
Однажды утром он особенно тщательно накормил скотину, чтоб она выстояла до вечера, запер за собой двери и ушел в лес; кроме топора и котомки с едой он захватил с собой лопату для отгребания снега. Погода мягкая, вчера была сильная буря с метелью, но сегодня тихо. Он идет все время по телеграфной линии пока не доходит до места, потом стаскивает куртку и принимается рубить. Срубив дерево, очищает его от сучьев, превращает в бревно, а верхушку и ветки складывает в кучу.
В гору проходит Бреде Ольсен, значит на линии после вчерашней бури беспорядок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47