Вернулись они уже после полудня — вернее, ближе к вечеру. Кузнец приехал на телеге, в которой лежали инструменты и новая рессора. Осмотрев повреждения, он объявил, что устранить поломку на месте нельзя; Вацлав, который за время ожидания успел не только перекусить, но и основательно испачкаться, ползая вокруг кареты, не стал спорить, поскольку отлично видел, что кузнец прав. Махнув рукой и сказав: «Делайте, что хотите», он отдался на волю обстоятельств.Вот так и вышло, что вечером этого несчастливого дня Вацлав Огинский поневоле очутился в гостях у местного помещика Станислава Понятовского, носившего, по его собственному признанию, немного обидное прозвище «не тот Понятовский». Прозвище это он заслужил себе сам, поскольку, представляясь кому-нибудь, непременно уточнял, что он «не тот» Понятовский, а всего лишь его однофамилец. Такое же уточнение довелось выслушать и Вацлаву, и Огинский лишь ценой неимоверных усилий сумел сдержать улыбку: глядя на так называемый «фольварк» пана Понятовского, недалеко ушедший от деревенской хаты, а в особенности на владельца этого фольварка, невозможно было заподозрить, что перед вами потомок польских королей.Впрочем, несмотря на свой безобидный пунктик, хозяином королевский однофамилец оказался весьма хлебосольным и гостеприимным, так что к девяти часам вечера Вацлаву пришлось расстегнуть все пуговицы сначала на сюртуке, а после и на жилете. Простой дубовый стол буквально ломился от яств и напитков; изнемогающий от недостатка общения хозяин не уставал подкладывать и подливать, требуя взамен лишь одного — новостей.Вацлав с охотой отвечал на его расспросы. Странное дело, но этот нелепый и, судя по всему, не очень-то счастливый человек показался Огинскому неожиданно приятным. Голос у него был тихий, манеры обходительные, хоть и провинциальные, а в маленьких, глубоко запавших глазах светился живой ум.Как раз около девяти часов, в тот самый момент, когда Вацлав, пыхтя и отдуваясь, расстегнул на жилете последнюю пуговицу, в столовую вошел слуга и сообщил, что на постоялом дворе объявился новый постоялец — судя по виду, человек образованный и благородный, хоть и иностранец.— Так что ж ты стоишь, бестолочь? — напустился на него пан Станислав. — Немедля беги туда, падай пану в ноги и проси его быть моим гостем! Если, конечно, ясновельможный пан не будет против, — добавил он с поклоном, обернувшись к Вацлаву.— Ясновельможный пан горячо приветствует ваше решение, — искренне ответил Вацлав. — Гостеприимство ваше превыше всяческих похвал, и я чувствую, что, если не подоспеет помощь, неминуемо лопну.— Разве это гостеприимство! — махнул рукой Понятовский. — Вот в былые времена... Ступай, — обратился он к слуге, — и без гостя не возвращайся. Передай, что сам пан Огинский присоединяется к моему приглашению. Да не забудь фонарь, чтобы гость по дороге не расшибся...— Да знаем, — проворчал слуга, отличавшийся, по всей видимости, угрюмостью и своенравием, — ученые. Впервой, что ли? Всякий вечер одно и то же: сперва гостей в кучу сгоняй, а после пьяных по комнатам растаскивай...— Поговори у меня, — не слишком решительно пригрозил ему хозяин, но слуга уже скрылся за дверью.Новый гость прибыл на удивление скоро — по всей видимости, сразу же, как только слуга передал ему приглашение. Вацлав не усмотрел в этом ничего удивительного: он видел здешний постоялый двор и лишь с большим трудом мог. редставить себе человека, который предпочел бы ночь в этой клопиной дыре приятной застольной беседе с благородными людьми.В сенях стукнула дверь, послышалось ворчание слуги и грохот перевернувшегося ведра. Вслед за этими звуками дверь столовой распахнулась, и на пороге вновь возник угрюмый лакей пана Станислава.— Их благородие господин Пауль Хесс изволили пожаловать, — ворчливо объявил он.Вслед за ним в комнате появилась некая шарообразная фигура, туго затянутая в светло-серые панталоны и синий сюртук. Передвигаясь с непринужденной легкостью катящегося по зеленому сукну бильярдного шара, новый гость ловко всучил неприветливому слуге свой шелковый цилиндр, небрежно бросил сверху перчатки и поклонился присутствующим, блеснув обширной розовой лысиной в обрамлении редких белокурых волос. Пухлое лицо его с румяными щеками и двойным подбородком расплылось в приятной улыбке, белая пухлая ладонь прижалась к сердцу, нога в лакированном сапожке шаркнула по простой деревянной половице с таким изяществом, будто под нею был паркет бальной залы в королевском дворце. Огинский усмехнулся, подумав, что этот человек, верно, и в восемьдесят лет будет напоминать большого, розового, пухлого младенца. За те четыре года, что они не виделись, герр Пауль Хесс ни чуточки не изменился, разве что лысина его сделалась обширнее, а второй подбородок — круглее. Он был всего одним годом старше Вацлава, но определить его возраст по внешности не представлялось возможным — герр Пауль с одинаковым успехом мог сойти и за двадцатилетнего юношу, и за зрелого мужа сорока пяти лет. Огинский встречался с ним во время учебы в Кракове, но их знакомство так и не переросло в горячую дружбу, потому что Пауль Хесс был от природы не приспособлен для таких вещей. Он был другом всем и никому — приятный собеседник, добродушный сплетник, средоточие светских новостей и анекдотов, но не более того.В отличие от пана Станислава Понятовского, который был «не тот», Хесс являлся самым настоящим Хессом, то есть приходился дальним родственником известному художнику-баталисту Петеру Хессу. Сам он склонности к живописи не проявлял, и Огинский был удивлен, заметив среди принесенного слугою багажа большую папку с тесемками, в каких художники обыкновенно хранят наброски и эскизы.— Благодарю вас за любезное приглашение, высокочтимый герр Понятовский, — скороговоркой залопотал гость, кланяясь хозяину. — Должен признаться, оно пришлось как нельзя более кстати. Доннерветтер, увидев здешнюю гостиницу, я пришел в неописуемый ужас! Мне показалось, что ее хозяин нарочно откармливает своих клопов. Откармливает, разумеется, гостями, ха-ха! Но что я вижу? Огинский, ты ли это?! Вот нежданная встреча! Какими судьбами? Откровенно говоря, когда этот угрюмый ворчун, — тут он без стеснения ткнул концом своей тросточки в сторону слуги, — упомянул твое имя, я думал, что ослышался. Да-с, либо я ослышался, либо этот косолапый увалень оговорился. Но теперь я вижу, что ошибки не было... Майн готт! Сидя за одним столом с Огинским и Понятовским, легко почувствовать себя персонажем исторического романа! Какие имена! Какие славные имена!— Увы, — смущенно вставил хозяин, жестом предлагая гостю присесть, — я не тот Понятовский, а всего лишь его однофамилец.— Это неважно, — легкомысленно и не слишком учтиво ответил Хесс, усаживаясь на придвинутый слугою стул и плотоядно оглядывая уставленный всякой снедью стол. — Право, неважно, любезный герр Станислав, тем более что тот Понятовский давно умер, а все остальные, увы, и впрямь не те. И потом, что это значит — не тот? Вы — это вы, и вам вовсе незачем быть кем-то другим. Я, к примеру, тоже не тот Хесс, о котором в последнее время так много говорят, а всего-навсего его дальний родственник, но я — это я, и меня такое положение вещей устраивает.— Однако, я вижу, лавры прославленного родственника не дают тебе покоя, — вклинившись в поток его болтовни, заметил Огинский и в подтверждение своих слов кивнул в сторону эскизной папки, что стояла у дальней стены.— Чепуха, — сказал Хесс. Понятовский налил ему вина, он благодарно кивнул и надолго припал к бокалу, глотая так жадно и гулко, будто вернулся из пустыни. — Пустяк, — продолжал он, утирая салфеткою пухлые красные губы и ловко поддевая на вилку мускулистую индюшачью ногу. — Какие там лавры! Я когда-то обучался рисованию, вот мой кузен и попросил меня сделать для него кое-какие наброски. Он рассчитывает получить от русского правительства большой заказ. Вот и готовится заранее — делает эскизы, зарисовки местности. Работы много, так отчего бы мне ему не помочь?— Как это любопытно! — с энтузиазмом воскликнул Понятовский. — Какая честь для меня! Я никогда не видел настоящего живописца, если не считать того, который малевал вывеску для постоялого двора.Вацлав вспомнил вывеску, и его слегка передернуло. Он поспешно отпил из своего бокала, с интересом натуралиста наблюдая за тем, как Хесс обгладывает индюшку.— В самом деле, любопытно, — сказал он. — Честно говоря, я как-то не ожидал увидеть тебя в роли художника. Ведь ты, помнится, обучался в иезуитском коллегиуме и мечтал сделаться кардиналом!— Пфуй! — пренебрежительно фыркнул Хесс. — Ну, сам посуди, какой из меня кардинал? Где ты видел кардинала-немца?— Так ведь немцы обыкновенно лютеране, — заметил Вацлав, доставая портсигар.— Вот именно, лютеране, один я — белая ворона. Я ни о чем не жалею, Огинский, но, согласись, начинать карьеру, не имея никакой надежды продвинуться далее какого-нибудь захолустного прихода, было бы попросту неразумно. Служить Господу можно по-разному. К тому же я вовремя понял, что слишком люблю мирские удовольствия. Поздравляю вас, герр Станислав, — обратился он к Понятовскому, — вам повезло с поваром, а ваше вино заслуживает отдельного разговора. Да что там разговора — поэмы! М-м-м!.. — промычал он, залпом осушая наполненный радушным хозяином бокал. — Видите? Ну, какой из меня кардинал?— Да уж, — сказал Вацлав. — Но, помнится, когда я говорил тебе то же самое в Кракове, ты заявил, что я ничего не понимаю и что служение Господу — твое призвание.— Ты был прав, а я ошибался, — легко признал Хесс. — Это свойственно человеку, и я где-то слышал, что главное — уметь признавать свои ошибки и вовремя их исправлять.Вацлав нагнулся к свече и раскурил сигару, с интересом разглядывая Хесса. Да, он и впрямь почти не изменился, только возле губ виднелись едва заметные жесткие складочки, которых раньше не было, да что-то новое появилось в глазах — непонятно, что именно. Впрочем, за четыре года утекло много воды, и Огинский подозревал, что сам изменился гораздо больше, чем Хесс.— Но ты не ответил на мой вопрос, — не переставая жевать, проговорил немец. — Каким ветром тебя занесло в эти края? Путешествуешь? Я слышал, ты был на военной службе и даже как будто воевал на стороне победителя. Майн готт! Вот это и есть самое важное — уметь выбирать нужную сторону. Одни выбирают умом, другие — сердцем, но выбор — всегда выбор, какой бы орган ни участвовал в принятии решения, хоть селезенка... Вы согласны со мной, герр Понятовский? Я так и думал, благодарю вас... Вот я и говорю, друг мой, что тебе повезло сделать правильный выбор.— В последнее время я начинаю в этом сильно сомневаться, — мрачнея, сказал Вацлав и окутался сигарным дымом.— Что? Как? — всполошился Хесс, но тут же сообразил, о чем идет речь, и горестно закивал головой. — Майн готт! Я понял. Я совсем забыл, что вы оба — поляки. Ты говоришь об этом царском указе, верно? Доннерветтер! Да, это неприятно, но, в конце концов, для таких высокородных господ, как ты и любезный герр Понятовский, сия процедура наверняка превратилась в пустую формальность. Ни за что не поверю, чтобы у кого-то могли возникнуть сомнения в древности рода Огинских!— Формальность, — дернув щекой, повторил Вацлав. — Да, ты прав, но какая унизительная! Давай оставим этот разговор, Пауль, он мне неприятен. Я еду в Петербург, дабы забрать у тамошних крючкотворов некоторые фамильные документы. Пся крэв! — неожиданно вспылил он. — Эти шитые золотом собаки имели наглость усомниться в подлинности наших родовых реликвий! Клянусь, если мы немедля не переменим тему, то к моменту прибытия в Петербург я буду готов кого-нибудь зарубить. И непременно зарублю, черт бы меня побрал!Он заметил, как побледнел и пугливо отшатнулся в тень Понятовский, и взял себя в руки: то, что было тяжело и унизительно ему, представителю одного из древнейших шляхетских родов, наверняка казалось во сто крат тяжелее худородному и небогатому пану Станиславу.— Простите, пан Станислав, — сказал он, беспощадно грызя кончик сигары. — Прости и ты, Пауль. Боюсь, я несколько забылся и наговорил лишнего.— Главное, чтобы ты не забылся в Петербурге, — неожиданно становясь серьезным, заметил Хесс. — Доннерветтер, им ведь только того и надо! Такие, как ты — молодые, отважные, родовитые, сказочно богатые и всеми уважаемые, — всегда опасны для властей, и власти только ждут повода, чтобы упрятать их подальше. Так не давай им этого повода! Майн готт, как порою несправедлива жизнь!— Несправедлива не жизнь, а люди, — возразил Вацлав. — Однако для воспитанника отцов-иезуитов ты ведешь чересчур смелые речи. Не забывай, мы находимся на территории империи. Здесь и у стен могут быть уши.— Ясновельможный пан напрасно так говорит, — обиделся Понятовский. — Я целиком на вашей стороне.— Простите великодушно, пан Станислав, — сказал Вацлав, — я вовсе не имел в виду вас. И потом, что значит — на нашей стороне? Здесь никто не намерен составлять политический заговор.— И, быть может, напрасно, — тихо заметил Хесс.Огинский посмотрел на него с легким недоумением и пожал плечами.— Быть может, — сказал он. — Но я еще не готов к такому разговору, да и не знаю, буду ли готов когда-нибудь. Повторяю, Пауль, я не желаю об этом говорить. Неужто мы не можем найти иной, более занимательной темы для застольной беседы?— Изволь, — сдался Хесс. — Так ты, выходит, едешь в Петербург? И, верно, через Псков...— Верно, — сказал Вацлав. — Так получится короче, а у меня нет ни малейшего желания затягивать это путешествие.— Жаль. Честно говоря, узнав, что ты здесь, я обрадовался. Мне показалось, что я обрел прекрасного попутчика. Что ж, видно, не судьба. Я еду в Смоленск, а это много южнее Пскова. Скоро наши дороги разойдутся — увы, увы! Если, конечно, ты не захочешь сделать небольшой крюк просто для поддержания компании, — добавил он с хитрецой, лукаво улыбаясь Вацлаву.Огинский помедлил с ответом. Он положил в пепельницу потухшую сигару с изгрызенным концом и сразу же закурил новую, отметив про себя, что, кажется, обзавелся новой дурной привычкой — жевать сигары.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45