Он сложил по старым сгибам подписанную архиереем грамоту и убрал ее в карман своей зеленой венгерки. Расстригу тем временем подтащили к росшему на краю поляны дубу и, подняв повыше, привязали за руки к нижним ветвям, отчего расстрига и впрямь сделался похож на распятого. Поддав ногой лежавший на земле хлеб, Хрунов поднял вторую бумагу, которая была свернута в трубку, и подошел к дубу, рассеянно похлопывая этой трубкой по ладони.— Ну, великомученик, — обратился он к расстриге, — станешь говорить, куда и зачем тебя архиерей послал, или принести гвозди?— Господь — твердыня моя, — ответил ему расстрига, — на него уповаю. Будьте вы прокляты, изуверы!— Ясно, — сказал Хрунов. — Ерема, неси гвозди. Поглядим, что он тогда запоет.Неодобрительно качая забинтованной головой, Ерема отправился за гвоздями. Хрунов тем временем присел на бревно и развернул отобранный у расстриги свиток. Расстрига рванулся, будто намереваясь защитить свое сокровище, но веревки держали крепко.Вернулся Ерема, неся горсть гвоздей, какими прибивают лошадиные подковы, и большой молоток. Расстрига на какое-то мгновение задержал взгляд на этих страшных вещах, после чего снова уставился на свиток, таращась на него так упорно, будто рассчитывал, что бумага воспламенится под воздействием его взгляда. Увы, чуда не произошло, и Хрунов, рассеянно кивнув Ереме — дескать, приступай, — разгладил на колене норовящую свернуться в трубку бумагу.Некоторое время он читал, шевеля губами и хмуря брови.— Ну, чего там? — полюбопытствовал Ерема.— Дьявол его разберет, — сердито проворчал Хрунов. — Тарабарщина церковная, ни слова не понять. Про царя Ивана Васильевича что-то, а что — не разберу хоть убей. Про что грамота, расстрига? Говори, дурак, а то ведь и до греха недалеко!— Так я тебе и сказал, — ответил чертов упрямец. — Читай, коли грамоте обучен. Молебен это за упокой души царя-батюшки. Премного грешен был царь Иоанн Васильевич, вот и послал меня архиерей по святым местам грехи его замаливать.— Ты ври, да не завирайся, — сказал ему Хрунов. — Никаким молебном тут и не пахнет. Что же это за молебен, в котором имя Божье ни разу не упомянуто? Вот это вот — что это такое? Зла... Зле... Черт подери, злато! Злата полста пуд, се... ну да, серебра пудов сто двадцать, каменья... Ба! Так тебя, борода, за златом отправили? Вот так сюрприз!— Золото? — подался вперед Ерема, мигом забывший о своем страхе перед гневом Господним. — Где?— То-то и оно, — сказал ему Хрунов, — что тут ничего про это не сказано. Кремль какой-то, а какой — ни слова, ни полслова. Где клад спрятан, борода? — спросил он у расстриги, получив в ответ лишь очередной плевок. — Врешь, — продолжал он, брезгливо вытирая пучком травы оплеванный носок сапога, — скажешь. Ты, борода, может, и не знаешь, а я всякого народа насмотрелся и скажу тебе по секрету: чем сильнее человек поначалу геройствует, тем скорее ломается. И ты сломаешься, никуда не денешься. Так что лучше сразу говори. Зачем без толку мучиться? Неужто церкви золота не хватает? Сам посуди, расстрига: от начальства твоего не убудет, а нам, сирым да убогим, этих денег до самой смерти хватит. Осядем где-нибудь потихонечку, лавчонок себе прикупим, торговлишку начнем, и будет тишь, гладь да Божья благодать. А? Неужто лучше будет, ежели мы и дальше на дорогах разбойничать станем? Думай, борода! Ежели ты одним словом целую банду на путь истинный наставишь, так тебя, верно, в два счета при жизни канонизируют. Святым станешь, борода, и, главное, безо всяких мучений!— Чтоб ты сгорел, ирод окаянный, — сказал расстрига. — Такому, как ты, сколь злата ни дай, все мало будет.— И то верно, — вздохнул Хрунов. — Что ж, прибивай, Ерема. Видишь, дурак какой попался, не хочет по-хорошему. Прибивай, я сказал!Ерема помрачнел, но не посмел ослушаться. Кто-то подкатил к дубу толстую сосновую колоду и поставил ее на попа. Ерема взгромоздился на эту подставку, держа в руке молоток. Гвозди пучком торчали у него изо рта, борода растрепалась космами, на грязной ткани рубахи расплывалось темное пятно пота. Утвердившись на колоде, Ерема вынул изо рта ржавый кованый гвоздь и приставил его острием к ладони распятого на дубе расстриги. Расстрига закрыл глаза и начал громко читать «Отче наш». Голос его дрогнул и прервался, когда тяжелый молоток в первый раз опустился на шляпку гвоздя, но тут же окреп и возвысился. Молоток глухо ударял по гвоздю; после второго удара брызнула кровь, обильно окропив лицо и рубаху Еремы; после четвертого или пятого расстрига уже закричал, но это не был вопль боли и страха: распятый продолжал читать молитву, ни разу не сбившись и не перепутав слова. Дочитав до конца, он начал сызнова; лишь изредка молитва прерывалась скрежетом зубов или нечленораздельным рычанием. Тем временем Ерема забил первый гвоздь, передвинул колоду и взялся за вторую руку расстриги.Хрунов смотрел на это не более минуты, после чего углубился в чтение отобранной у пленника рукописи, шевеля губами и, казалось, утратив всякий интерес к происходящему.Руки расстриги уже были намертво прибиты к ветвям дуба, и Ерема, неуклюже спрыгнув с колоды, склонился над его ногами, а молитва все звучала. Краем уха ловя эти отчаянные выкрики, обращенные к безучастному небу, Хрунов досадливо морщился: все это было чересчур даже для его закаленных нервов. Он ждал, что расстрига наконец сломается или просто потеряет сознание от боли, однако тот, похоже, был вылеплен из очень крутого теста. Экзекуция длилась уже более пяти минут, а упрямый расстрига все повторял и повторял «Отче наш», будто и впрямь рассчитывал получить помощь свыше.Хрунов покосился на Ерему и понял, что тот уже вошел во вкус. Он знал за своим помощником эту слабость: от вида крови тот буквально пьянел и был способен сотворить такое, от чего у окружающих кровь стыла в жилах. Упорство расстриги, вызывавшее у Хрунова лишь брезгливое раздражение, будоражило Ерему, как хмельное вино. Между тем найденная в котомке рукопись, поначалу и впрямь казавшаяся написанной на тарабарском языке, мало-помалу делалась бывшему поручику все более понятной и цель предпринятого расстригой странствия постепенно прояснялась. Хрунов понял, что расстрига, вернее всего, не смог бы вразумительно ответить на его вопросы, даже если бы очень сильно захотел. Поэтому, когда Ерема вооружился кузнечными клещами и стал глумливо водить ими вдоль тела распятого, будто бы выбирая местечко, откуда начать, Хрунов вынул из-за пояса пистолет, поднял его на уровень глаз, быстро прицелился и спустил курок.Простреленная навылет голова расстриги тяжело мотнулась и упала на грудь. Молитва оборвалась на полуслове, и в разбойничьем лагере стало так тихо, будто у всех разом заложило уши.— Почто, барин? — проговорил Ерема с обидой, которая показалась Хрунову совершенно неуместной. — Еще бы чуток, и он бы все сказал.— Ничего бы он тебе не сказал, — возразил Хрунов, — потому что сам ничего не знал. Снимите его оттуда и закопайте где-нибудь в сторонке, а мне подумать надо. Иван! Слышь, щербатый! В какую сторону он шел?— Так известно в какую, — шепеляво ответил Иван, мстительно косясь на распятый на дереве труп. — В Смоленск.— Ну конечно, — тихо, ни к кому не обращаясь, пробормотал Хрунов. — Конечно, в Смоленск! Недаром здесь сказано про какой-то кремль... Вот уж, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! Эй, Ерема! Подрясник с него сперва снимите, а после закапывайте. Думаю, он может мне пригодиться. Глава 6 — Вот, Павел Францевич, — сказала Мария Андреевна, произнося имя своего немецкого гостя на русский лад, — ваши новые апартаменты. Сегодня же здесь поставят складную кровать, стол и вообще все необходимое. Хотя мне все равно кажется, что для вас было бы лучше поселиться в усадьбе. Это дальше от кремля, зато там удобнее.— О найн! Майн готт, нет! — всплеснув пухлыми ладошками, горячо запротестовал немец. — Ваше гостеприимство превыше всяких похвал. Вы должны знать, фройляйн Мария, что я небогат и, следовательно, неприхотлив. К тому же, как вам, наверное, уже рассказывал герр Огинский, в ранней юности мне пришлось несколько семестров обучаться в коллегиуме отцов-иезуитов. Все болтают о роскоши, в которой живут католические священники и настоятели монастырей. Не знаю, быть может, в этих слухах есть доля правды, но келья, в которой я тогда обитал, напоминала каменный мешок, в коем было одинаково холодно и зимой, и летом. Условия, которые я вижу здесь, — он обвел широким жестом просторную светлую спальню с вощеным паркетным полом, уже отделанную, но еще не обставленную, — эти условия кажутся мне просто райскими. Майн готт! Кузен Петер дал мне столько работы, что я буду уходить отсюда на рассвете, а возвращаться лишь с наступлением темноты. Если же я приму ваше любезное приглашение поселиться в усадьбе, мне придется делать каждый день по двадцать верст — десять до города и еще десять обратно. Майн готт, и все двадцать верст через этот страшный лес, в коем обитают разбойники!— Ну, о разбойниках, пожалуй, можно забыть, — с улыбкой возразила Мария Андреевна. — Правда, двоим удалось ускользнуть, но не настолько же они глупы, чтобы сидеть на месте и ждать, когда мои егеря нападут на их след!— А ваши егеря ищут этих бандитов? — склонив по-птичьи голову к плечу, поинтересовался немец.— Разумеется, Павел Францевич, как же иначе? И как только они нападут на след, я немедля вызову воинскую команду. Нельзя позволять каким-то негодяям бесчинствовать в округе, наводя страх на ее обитателей. Уж коли Господь даровал мне власть над людьми, так я просто обязана их защитить.— Майн готт, как это верно! Как это благородно и возвышенно! Вундербар! Фройляйн Мария, в моем лице вы имеете самого горячего поклонника! Какое величие, какая великолепная простота! Право, не знаю, чем я смогу вам отплатить.— Полноте, Павел Францевич, о какой оплате вы говорите?— Это русский язык, — развел руками Хесс. — Я хочу говорить одно, абер говорю совсем другое... О найн! — вскричал он, предвосхищая предложение княжны. — Нет, нет и нет! Не надо говорить со мной по-немецки. Ни слова по-немецки, гут? Я говорить все время по-русски для тренировки, а вы мне поправлять.— Меня поправлять, — автоматически поправила княжна.— Вот видите! Данке шон, спасибо. Я убежден, что в России нужно говорить по-русски, в Италии по-итальянски... и так далее. Разве нет?— Наверное, — неуверенно согласилась княжна. — Но это очень затруднительно. Нужно быть настоящим полиглотом, чтобы следовать вашему правилу и не испытывать затруднений.— Нужно сидеть дома, и тогда никаких затруднений не возникнет — по крайней мере, с языком! — смеясь, воскликнул немец. — Клянусь вам, фройляйн, я ненавижу путешествия и, если бы не кузен Петер, ни за что не покинул бы родного Дюссельдорфа! Впрочем, я должен быть ему благодарен, ибо по воле этого самонадеянного мальчишки и его папаши-профессора имел великую честь познакомиться с вами!— Вы мне льстите, Павел Францевич, — с улыбкой сказала княжна. — Я вовсе не так бескорыстна, как вам кажется.— Найн? — удивился немец.— Нет, Павел Францевич. Увы! Помните, тогда, на мосту, узнав, кто вы, я говорила, что у меня есть для вас работа?— Не помню, — честно признался Хесс. — Тогда на мосту я был чересчур впечатлительный, чтобы запомнить детали.— Чересчур впечатлен, — поправила Мария Андреевна. — Но, несмотря на это, я все-таки возьму на себя смелость обратиться к вам с просьбой. Ведь вы не обидитесь, правда?— Майн готт, нет! Натюрлих... э-э-э... разумеется, нет! Я целиком в вашем распоряжении.Княжна в некотором смущении прошлась по залитой полуденным солнцем комнате, выглянула в открытое окно и повернулась к нему спиной, устремив на немца просительный взгляд.— Я понимаю, что у вас очень много работы, — сказала она, — но, быть может, вас не затруднит задержаться здесь на несколько дней и сделать увеличенную копию с портрета моего деда, князя Александра Николаевича Вязмитинова? Я хотела бы украсить ею этот дом, а то здесь как-то пусто.Немец закряхтел и поскреб пятерней лысую макушку.— Майн готт, вот так просьба! Боюсь, речь здесь пойдет не о нескольких днях задержки, а о нескольких неделях. Бог мой, что я говорю! — воскликнул он, спохватившись. — Конечно же, да! Я согласен, фройляйн Мария. Кузен Петер не станет на меня сердиться, особенно когда узнает, в каком приятном обществе я провел эти недели.— Большое вам спасибо. Я хорошо заплачу, — сказала княжна.— Майн готт, зачем говорить о деньгах? Вы не должны унижать себя подобными разговорами, милая фройляйн Мария. Найн! Нет! Это сказано про вас, фройляйн. Что же касается оплаты, то я буду рад любой безделице, если получу ее из ваших прелестных ручек.С этими словами он галантно опустился на одно колено и припал своими пухлыми губами к руке княжны. Марию Андреевну стал разбирать смех: она никак не могла привыкнуть к тому, что этот шумный колобок обладает не только удивительным проворством, но и неожиданной при его комплекции гибкостью. В самом деле, попробуйте-ка сложить пополам шар! Это трудно, ибо у шара нет талии; тем не менее шарообразное тело Пауля Хесса то и дело легко сгибалось в не лишенном изящества поклоне.— Кстати, о ручках, — сказала она, погасив улыбку, которая могла показаться гостю неучтивой. — Быть может, вы не откажетесь дать мне несколько уроков рисунка и живописи? В детстве у меня были недурные задатки, но в последние годы я настолько занята, что о рисовании пришлось забыть.— Это очень печально, — сказал Хесс, легко поднимаясь с колен и благожелательно улыбаясь княжне. Несмотря на жесткие складочки, шедшие от крыльев носа к губам, и порою появлявшееся в глазах холодное рыбье выражение, которое так поразило при встрече Вацлава Огинского, улыбка у немца была обезоруживающая и беззащитная, как у проказливого, но милого младенца. — Майн готт, фройляйн Мария! Вы замечали, что наша жизнь состоит из потерь, и лишь отчасти из находок? Да и то, что мы находим, впоследствии все равно почти неизбежно теряется — друзья уходят, знания стираются из памяти, деньги протекают сквозь пальцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45