Шар этот упал на пол позади Хрунова и покатился, разбрызгивая вокруг горящее масло и оставляя за собой дорожку коптящего пламени.Огинский выстрелил раньше, чем фонарь коснулся пола, но Хрунов уже успел отскочить в сторону и, прижавшись к стене, выстрелил в ответ — увы, с тем же результатом. Его пуля, ударив в низкий потолок, осыпала кирпичной крошкой старую шляпу пана Кшиштофа. Огинский нырнул за сундук, под его ногой звякнуло лежавшее на расстеленном плаще золото. Противники снова выстрелили, сделав это почти одновременно; выстрел Хрунова отколол от сундука длинную щепку, а пуля пана Кшиштофа высекла бледную искру из металлического обода бочонка, который в числе иных своих собратьев лежал за спиной у Хрунова.— Не палите по бочкам, идиот! — с дьявольским весельем выкрикнул Хрунов. — Там порох!Впрочем, палить им было уже нечем. Осознав это, противники покинули свои укрытия, и их сабли со свистом выскочили из ножен.— Молись, негодяй! — воскликнул пан Кшиштоф, который, как и покойный иезуит, всю жизнь питал слабость к драматическим эффектам.— Я отлучен от церкви, — сообщил ему Хрунов, становясь в позицию, — поэтому, сударь, молитесь сами. Кто ваш ангел-хранитель — Вельзевул или какой-нибудь бес из тех, что помельче?Произнося эту насмешливую тираду, он через плечо покосился на лужу горящего лампового масла у себя за спиной. Увиденное его успокоило: от разбитого фонаря до бочонков с порохом было сажени три, и пол в этом месте, к счастью, не шел под уклон, а, напротив, слегка поднимался, так что пламя ни при каких условиях не могло само, без посторонней помощи, добраться до порохового склада. Это вселило в него уверенность в победе: Огинский был очень недурным фехтовальщиком, но Хрунову уже доводилось скрещивать с ним клинки, и он знал, что имеет дело с трусом; если заставить его дрогнуть, то никакое мастерство не спасет спесивого поляка от неминуемой гибели.Клинки встретились с глухим лязгом, разошлись и встретились снова, сплетая сверкающую смертоносную паутину. Памятуя о прискорбной слабости своего противника, Хрунов пошел напролом, обрушив на голову пана Кшиштофа град молниеносных ударов. Огинский, однако, не дрогнул: уперев левую руку в бок и выставив вперед правое колено, он блестяще и хладнокровно отразил свирепый напор противника. В последнее мгновение атаки, когда та уже пошла на убыль, разбившись о несокрушимую защиту поляка, сабля пана Кшиштофа змеиным движением прыгнула вперед, и на плече Хрунова появилась тонкая кровавая полоска.— Однако! — отскакивая назад, с нервным смешком воскликнул Хрунов. — Вертеть саблей вы умели всегда, но кто, черт возьми, обучил вас мужеству?!— Жизнь, — лаконично ответил поляк, переходя в атаку. — Жизнь после смерти многому может научить. Сейчас ты узнаешь, пес, чему!..Поручик Хрунов попятился, с трудом удерживая клинок в ладони и кое-как отмахиваясь от разящего, внезапно вылетающего из пустоты железа. Ему уже начало казаться, что против него бьется целый легион, одна сабля обратилась в десяток, десяток — в сотню, а проклятый поляк, у которого не хватило учтивости остаться мертвым, продолжал теснить его с хладнокровным мастерством ожившей статуи Марса. Хрунов понял, что дело дрянь, — за время своей загробной жизни Огинский и впрямь сильно переменился.Между тем лужа горящего масла потихонечку растекалась вширь. Жадно пожирающий топливо огонь начал понемногу выдыхаться, утрачивать силу, и тут один из последних умирающих язычков пламени коснулся припорошенного известковой пылью шнура, прятавшегося в углублении пола. Фитиль, дожидавшийся своего часа три долгих года, фыркнул и зашипел, выбросив фонтанчик искр и струйку голубого дыма. Противники рубились в трех шагах от него, ничего не видя и не слыша, кроме лязга и сверкания смертоносной стали.Первым заметил смертельную опасность Огинский, стоявший лицом к бочкам.— Матка боска! — в ужасе воскликнул он, на мгновение опустив саблю. — Порох, холера ясна!..Хрунов не успел осознать его слов. Он увидел лишь внезапно возникшую брешь в непробиваемой защите поляка и из последних сил обрушил свой затупившийся клинок на ненавистное черноусое лицо, косо разрубив его пополам. Брызнула кровь, и в то же мгновение невидимая, но сильная рука толкнула Хрунова в спину, подняла в воздух и, как тряпичную куклу, швырнула на кирпичную стену. Перед глазами у него полыхнуло слепящее полотнище белого света, тут же сменившееся спасительной чернотой, и поручик так и не услышал взрыва, обратившего его тело в горстку горячего праха.Береговой откос тяжело дрогнул, заставив взволноваться посеребренную луной гладь Днепра, когда северная башня кремля, на мгновение приподнявшись над землей, покосилась, осела и провалилась вовнутрь, выбросив к небу тяжелое облако дыма и едкой известковой пыли.
* * *
— Так, значит, вы, батюшка, с самого начала знали, в чем тут дело? — спросила Мария Андреевна, не открывая глаз.Отец Евлампий закряхтел от великой неловкости и поспешно опрокинул стопочку вишневой наливки, подумав мимоходом, что лгать тоже надобно уметь, дабы грядущая небесная кара не усугублялась карой земною — вот, например, как сейчас.Княжна сидела в легком плетеном кресле у стола, установленного на открытой террасе вязмитиновского дома, который вся округа, и отец Евлампий в том числе, обыкновенно именовала дворцом. Батюшка сидел напротив нее, имея у правой руки ополовиненный графинчик, а рядом — только что опустошенную стопку. Невиданной красоты стеклянная ваза сверкала на щедром августовском солнце, бросая на белую скатерть синие блики; в вазе горкой лежали румяные яблоки, аромат коих без труда улавливал даже утративший былую чувствительность нос отца Евлампия. Легкий ветерок колыхал занавески на открытых по случаю теплой погоды окнах и трепал кружева на платье княжны.Мария Андреевна сидела, откинувшись на спинку кресла, и с закрытыми глазами подставляла лицо последним теплым лучам. Прошел уже без малого месяц с той страшной ночи, когда она, связанная и окровавленная, выбиралась по грудам битого кирпича из обрушенных взрывом подземелий. Синяки и ссадины, полученные ею в ту ночь, уже зажили, не оставив по себе следов; что же до ран душевных, кои, как известно, заживают много медленнее, а то и вовсе не заживают, то о них отец Евлампий мог только догадываться. Покинув свою спальню, где провела в добровольном затворничестве более трех недель, княжна была с виду такой же, как всегда: милой, очаровательной, приветливой и ровной со всеми. Она даже улыбалась не реже, чем обыкновенно, и чувствительный отец Евлампий даже не пытался представить, чего ей это стоило.— Да что я знал-то? — отмахнулся он и поневоле отвел глаза, хотя княжна по-прежнему на него не смотрела. — Знал только, что церковь эту рукопись ищет, да говорить не имел права: архиерей строго-настрого запретил. Оттого-то, матушка, я в твой дом обманом и втерся, за что мне до сего дня стыдно — ей-богу, мочи нет! А что змей этот, иезуит, уж в городе — ну, откуда, скажи, мне было про, это знать?— Так вот что вы в моей библиотеке искали! — Губы княжны тронула улыбка, ее лучистые глаза открылись и ласково взглянули на батюшку. — А я-то думала, что вы и впрямь историей заинтересовались...— А я и впрямь заинтересовался, — с некоторой запальчивостью объявил отец Евлампий. — Дед ваш покойный, князь Александр Николаевич, великого таланта человек. Основательно излагает — ей-богу, как начнешь читать, так и не остановишься, покуда до конца не дочитаешь. Матушка Пелагия Ильинична даже неладное заподозрила. Где, говорит, тебя носит, старого греховодника.Княжна рассмеялась.— А для дела-то нашли что-нибудь? — спросила она.— И для дела, матушка, нашел. Кабы ирод этот, иезуит, который у тебя в дому поселился, меня спросил, так я бы ему сказал, что никаким Иваном Грозным в нашем кремле и не пахло. Князь Юрий Голицын тот клад схоронил, а злато и книги разные взял в Мстиславле, куда Голицыны в былые времена воевать бегали. Давали им там обыкновенно по шапке, однако в тот год взял князь Юрий добычу великую и замуровал в кремлевских подземельях, а дед твой покойный про это в библиотеке голицынской прочел да в свой дневник-то и записал. Такие-то дела, матушка. Церковь наша святая наугад действовала, ибо место, где царь Иван свою библиотеку схоронил, никому не ведомо и в летописи, где про то место говорится, ничего толком не разобрать. Одного я не пойму, как паписты про библиотеку прознали?— Тайник князя Голицына вскрылся, когда французы пытались подорвать кремль, — сказала княжна. — Видимо, в это время там кто-то был, и этому человеку удалось не только выбраться из подземелья, но и вынести оттуда клочок пергамента. Вот он. — Княжна положила на стол маленький, похожий на прошлогодний дубовый листок клочок пергамента. — Его нашли на теле иезуита. Видите буквы? Здесь написано «...ократе...». Очевидно, это часть имени Сократ, или, по-гречески, Сократес. Сопоставив легенду об укрытой в каком-то кремле библиотеке царя Ивана и якобы хранящемся в ней труде Сократа, отцы-иезуиты, коим посчастливилось завладеть этим клочком, решили почему-то, что напали на след этой мифической рукописи. Они прислали сюда своего эмиссара, который погиб, фактически держа в руках книгу, которую искал.— Ту самую? — насторожился батюшка.— Нет, конечно, — улыбнулась княжна. — Той самой, как вы выражаетесь, книги, скорее всего, попросту не существует. Это миф, отец Евлампий, химера.— Химера, ага, — недоверчиво покивал батюшка. — А это как же?Он осторожно ткнул пальцем в пергаментный клочок.— Ах, это!Княжна улыбнулась и вынула из-под стола толстую книгу в покоробленном переплете из телячьей кожи.— Это Платонов «Федон», — сказала она, с великой осторожностью открывая книгу. — Видите оторванный уголок страницы? Взгляните, этот клочок вырван как раз отсюда! И как раз в этом месте переписчик написал имя Сократа. Видите, батюшка? Отцам-иезуитам просто не повезло, что им попался именно этот клочок, а не какой-то другой. Они погнались за химерой и потерпели неудачу.— И не они одни, — заметил отец Евлампий.— Да, — погрустнев, сказала княжна, — не одни... А знаете, что здесь сказано?— Ересь какая-нибудь, — с трудом скрывая любопытство, произнес батюшка. — Даже интересно...Княжна усмехнулась, а после, сосредоточенно сведя к переносице тонкие брови, стала читать, переводя с листа:— "И конечно же, это души не добрых, но дурных людей: они принуждены блуждать среди могил, неся наказание за дурной образ жизни в прошлом, и так блуждают до той поры, пока... не будут вновь заключены в оковы тела....А те, кто отдавал предпочтение несправедливости, властолюбию и хищничеству, перейдут в волков, ястребов или коршунов..."— Это кто такое сказал? — склонив голову набок, задумчиво спросил отец Евлампий.— Сократ и сказал, — с улыбкой ответила княжна, бережно закрывая книгу и кладя ее на край стола. — Не так уж глупо, правда?— Ересь, — без особой убежденности заявил батюшка. — Форменная ересь, а как вдумаешься... М-да.— А вы наливочки, — предложила княжна.Отец Евлампий покосился на нее с великим подозрением, но лицо княжны было приветливым и серьезным, лишь самые уголки губ заметно подрагивали. Подумав, батюшка сделал вид, что не заметил этого подрагивания, и щедрой рукой наполнил свою стопочку.— Ну, княжна, за благополучное избавление твое от бед и напастей, — торжественно провозгласил он и, перекрестясь, выпил наливку единым духом.— Дай Бог, — сказала княжна. — Враги мои теперь мертвы — упокой, Господь, их мятежные души.— И друзья покинули узилища, — как бы невзначай добавил батюшка, — дабы на воле возносить хвалу Господу...— О чем это вы, батюшка? — насторожилась княжна. — Неужто?..— А то как же, — самодовольно усмехнулся отец Евлампий. — Божья воля — это тебе, матушка, не пустые слова. Прошение твое о помиловании польского дворянина Огинского поддержано было самим патриархом, так что сей вспыльчивый еретик сейчас уж, верно, подъезжает к Смоленску.— Слава Богу! — воскликнула Мария Андреевна. — Но каким образом в это оказался замешан патриарх?!— Вразумил его Господь, что служение твое беззаветное святой православной церкви противу происков богомерзких папистов соответственного награждения требует, — важно провозгласил отец Евлампий. — Ну а коли Господь велит, так патриарху деваться некуда — надо, стало быть, исполнять. А как исполнишь? Не деньги же тебе совать, у тебя самой их куры не клюют...— Господь вразумил?— А то кто же? — отчего-то глядя в сторону, довольно сварливым тоном подтвердил батюшка. — Воля Господня, слово Его — они разными путями до людей доходят.— Спасибо вам, батюшка, — дрогнувшим голосом сказала княжна. — Я вам этого век не забуду. Что ж, теперь, когда все хорошо, я надеюсь отдохнуть в тишине и покое. Снова займусь хозяйством, буду читать, гулять, ездить верхом...— Ну-ну, — с неуместной для священника иронией произнес отец Евлампий, глядя через перила террасы на подъездную аллею.— Что сие означает «ну-ну»? — спросила княжна и привстала, но ничего не увидела: подъехавший экипаж уже скрылся от нее за перилами.— Сие означает, что к тебе, матушка, Иван Игнатьевич пожаловал, собственной персоной.— Полицмейстер?— Он самый. Не иначе как в городе опять что-то стряслось, а он от великого ума не знает, с какого конца за дело взяться...Это действительно оказался полицмейстер, но приехал он, к счастью, не по делу, а, напротив, с извинениями и с огромным букетом любимых княжною роз. Розы были чудесны, полицмейстер смущен, пристыжен и сам красен, как пунцовая роза, так что не простить его было нельзя. Гости засиделись до вечера, и, стоя в сгущающихся сумерках у перил террасы, княжна с грустной улыбкой слушала, как отец Евлампий и полицмейстер нестройным дуэтом слезливо выводят: Среди долины, ровныя, На гладкой высоте, Цветет, растет высокий дуб В могучей красоте... Солнце садилось за верхушками парковых деревьев, воздух стремительно синел, теряя прозрачность; на востоке, низко над горизонтом, зажглась первая звезда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45