А сам хозяин подворья стоял в каком-нибудь шаге и усмешливо глядел на озирающегося, трущего кулаками глаза Мечника.
Возвратился, значит, хранильник-то. Вон и Белян по двору бродит уже расседланный…
А ты, значит, воин могучий, задремал, греючись на теплом предвечернем свету. Как старый дед. Сидя.
— Лисовин, говорю, поклон тебе шлет. Он уже три дня как из мордвы. Все ладно у него, и рана совсем затянулась.
— Ну, что там еще в граде? — спросил Мечник, подавляя зевок.
— Еще… — Белоконь подергал себя за бороду; как-то странно (прицениваясь, что ли?) оглядел Кудеслава. — Еще они надумали собрать завтра к вечеру общинный сход. И тебе, мил друг, на том сходе надобно быть непременно.
— Так уж и непременно? — Мечник снова зевнул, беспечно махнул рукой: — Обойдутся. Я им надобен бываю только для драки.
Волхв неодобрительно хмыкнул и вдруг предложил:
— Пойдем-ка погуляем маленько. А то, гляжу, ты уж скоро в это бревно корень пустишь. Уезжал — сидишь; воротился — сызнова сидишь. Что ли, за два дня так ни разу и не приподнялся?
— С твоими бабами высидишь! Принеси, подними, передвинь… Ровно своих сынов нету — все я да я…
— Это им так велено было, — ухмыльнулся Белоконь. — Чтоб ты ушибы свои бездельем не тешил. Ну, как она, спина-то? Болит?
Нет, боль прошла, оставив по себе лишь вялость да страх перед резкими движениями. Но и страх этот обещал скоро минуться.
Уж что-что, а всякие-разные хвори изгонять хранильник умеет. Да и Векшина заслуга в этом деле вовсе не малая…
Тем же вечером, когда погасло Неугасимое Огнище, Белоконь, одолжив у кого-то телегу, увез Векшу и вконец обессилевшего Кудеслава к себе на подворье. И вот, еще пяти дней с той поры не прошло, а от увечья, мнившегося тяжким, осталась малая чуточка.
Выходили. Хоть одни лишь боги ведают, скольких сил это стоило Белоконю и Векше. Ильменку вон саму теперь впору выхаживать: отощала так, что на животе хребет проступает…
…Перебравшись через шаткую огорожу, Мечник и волхв неторопливо двинулись к лесу. Хранильник рассказывал, что в племени сильно напуганы открывшимися черными затеями Яромира и еще сильней — утратой Родового Огня:
— Однажды ведь такая беда уж чуть не случилась: помнишь, когда Навьи жертву мою не приняли? Но в тот раз боги помиловали, удалось-таки раздуть уголья. А нынче… Наверное, в ближайшие дни родовичи твои снарядят посольство в Грозову общину — за новым огнем (хоть и чужое племя, а от того же корня ведется). И еще, верно, надумают-таки соглашаться на дань для «над старейшинами старейшины». Этакий гуд по общине пошел: Навьи нам теперь не охорона; сделались мы отныне почитай что безродными; а ежели новый старейшина тоже вздумает бедокурить, то где на него управу искать?
— А ежели Волков родитель вздумает бедокурить — на него где управа? — хмыкнул Кудеслав.
Хранильник пропустил этот вопрос мимо ушей.
Некоторое время шли молча. Потом волхв искоса глянул на лениво бредущего рядом Мечника и вдруг спохватился:
— Ты не озябнешь ли? Босому да без рубахи в лес об этой поре и при крепком здравии не ладно, а к тебе сейчас любая хворь прилипнет, как муха к медвяной ложке!
— Пустое, — отмахнулся Кудеслав. — Не дотемна же!
Хранильник качнул головой:
— Как знать! Разговор у меня к тебе, очень может статься, долгохонек выйдет.
Мечник лишь плечами пожал. Пускай себе разговор получится хоть каким долгим — спешить-то вроде бы некуда…
Потом вдруг Кудеслав вспомнил:
— Слышь, я тебя давно уж хочу спросить: Белян-то почему здесь? К мокшанскому граду ты вроде верхами ехал; потом на мысу коня при тебе не стало (я тогда, помнится, даже заговорить о нем поопасался, думал, беда с ним приключилась, а он же тебе вроде как друг)… А сюда приехали, глядь — Белян. Как же он?..
В Белоконевом голосе прорезалось легкое раздражение:
— Как, как… Ногами — вот как! Я его еще возле мордовского града пустил — он сам и добрался.
— И не страшно было? — изумился Мечник.
— Кому? Беляну?
— Тебе!
— Мне-то чего бояться? — Волхв заметно терял терпение. — Покуда он мою науку не растерял, ни зверь, ни человек ему не препона. А уж коль растеряет… — Хранильник фыркнул, заговорил вовсе уже сердито: — Мы что с тобой, так вот и будем балабонить о скотьей умелости?! Или все же о деле поговорим?!
— Ну, давай о деле. — Кудеслав вновь пожал плечами.
Необычным каким-то виделся ему Белоконь в тот безветренный теплый вечер. Раздражается старик, без особой причины злится… С чего бы?
А вечер-то был хорош.
За разговором они не заметили, как миновали опушку и углубились в мягкие сумерки редколесья, где чаща-матушка словно бы решила проверить уживчивость елей, дубов да берез. Видевшуюся почти черной траву густо пятнали рыжие лучи клонящегося к закату Хорсова лика — лучи, похожие на немыслимой длины копья, наискось пронзающие древесные кроны и уходящие далеко-далеко, к самому златому лику светородного бога.
Кудеслав ловил себя на том, что мимо воли старается обходить их, эти лучи, словно бы опасаясь не то ушиба, не то ожога — до того они были прочными, настоящими. А когда прерывистый верховой ветер шевелил ветви деревьев, от мелькания столбов золотого света кружилась голова и сладко щемило в груди…
И вдруг вся эта красота разом померкла для Мечника.
— Я что сказать-то хотел, — искоса заглядывая Кудеславу в лицо, выговорил Белоконь. — Ведь отчего тебе непременно на сходе надобно быть? Оттого, что община ваша хочет поставить тебя на родовое главенство. — Он чуть выждал и, видно, вообразив, будто друг Кудеслав то ли не понял, то ли не поверил, решил разъяснить: — В старейшины тебя хотят. Вместо Яромира. И чтоб в Грозову общину ты поехал, как родовой голова.
— Хотят… — Голос Мечника сделался невыразительным, тусклым. — Хотят, значит… Кто?
Волхв слегка опешил:
— Как это — кто? Говорю же: община.
— Так-таки прямо и вся община?
— Н-ну… вся. Почти.
— А ежели вся община уже хочет, для чего же сход? — прищурился Кудеслав.
Волхв тоже прищурился — видно было, что очень хочется ему понять, куда клонит Мечник. Хочется, да не получается.
А Мечник сказал со вздохом:
— Знаешь, а я ведь загадал, причем довольно давно уже — дня три-четыре тому. Загадал: скажешь ты мне это или не скажешь. Умный я, стало быть, али нет.
— Ну, и как вышло? — осведомился хранильник. — Мне отчего-то кажется, будто вышло именно «нет».
— Если бы, — вздохнул Кудеслав с неподдельной горечью.
Волхв наконец взъярился по-настоящему.
— Слушай, друг-брат, — почти выкрикнул он, раздувая ноздри, — ты из меня, старика, болвана твердоголового не лепи! Ежели что не так — говори прямо, а ежели…
— Прямо? — Из Мечникова голоса вялость будто сквозняком выдуло. — Нет, прямо не выйдет. Лучше-ка я небывальщину тебе поведаю.
Они уже не шли, а стояли лицом к лицу, полосуя друг друга совершенно не дружескими взглядами.
— Вот слушай, — жестко сказал Кудеслав. — Яромир — он не хотел, чтобы наша община под Волкова родителя шла, так? Для того и лукавоумства свои затеял: вот-де какою ценой волокут нас под руку «старейшины над старейшинами». Яромир, вишь, опасался, что эта самая рука — общине конец. Часто он про всякие такие страсти разным людям рассказывал. Мне, к примеру. Велимиру. Тебе.
И я вот подумал: а коль в общине или же рядом (особенно если рядом) выискался бы человек, который счел бы руку Волкова родителя для нашего племени благостыней? Ну, хоть из-за того, что все равно роду-племени нашему вольным не быть, так уж лучше оказаться под своим языком… Это я, кстати, слыхал во время похода ко мокшанскому граду несколько ден назад. Вот только не припомню, от кого бы… Помню только, будто бы тот человек нечто забавное о слове «изверг» рассказывал — что через много-много поколений заимеет это словцо в себе не совсем нынешний смысл. А ты тогда, кажись, близ меня был; может, тоже слыхал? Или, может, человека того упомнил?
Волхв скрипнул зубами, но промолчал.
А Мечник не унимался:
— Вот мне и подумалось: а что бы я такого сделал, на его месте будучи? Подумалось, значит, и надумалось вот что… Для начала я бы всех напугал. Сунул бы, к примеру, в Общинное Огнище под видом требы горностаеву тушку, начиненную гремучим зельем…
Ты не сомневайся, такие зелья бывают (я в персидской земле и позабористей чудес навидался). А потом… Потом бы я все те черные дела измыслил, что Яромир натворил, и ему, Яромиру то есть, нашептал бы. Да так ловко — он бы и не догадался, что не собою замысленное вершит. Ты слушаешь ли?
Да, Белоконь слушал. Он стоял, опершись обеими руками на посох, хмуро разглядывал свои лапти и слушал Мечника. Внимательно. Стараясь не упустить ни слова.
Мечник заговорил вновь:
— Но и то еще не все. Выискал бы я среди своих дружков-приятелей самого наилучшего, и, чтоб уж совсем накрепко его к себе привязать…
— Хватит, — сказал хранильник. Кудеслав кивнул:
— Ладно. Только вот еще что: после всего-всего я бы этого дружка тоже в старейшины. Он ведь, дружок-то, молод еще для родового главенства; опять же, в роду его многие вовсе чужим почитают — без крепкой поводырской руки дня не продержится. А так будет ладно: для виду он голова, а на деле — я. Вроде как ты с Беляном: взял да погнал через крепь?чащобушку одного. Дойдет — хорошо, не дойдет — сам виноват: науку растерял.
Волхв молчал. Мечник тоже умолк. Довольно долго стояли они беззвучно и бездвижно. Так беззвучно и так бездвижно, что глупая черноголовая синица попыталась присесть на голову Белоконю — тот отмахнулся, будто от мухи. Как бы разбуженный этим его движением, Кудеслав сказал, глядя в сторону:
— Я знаешь, когда понимать начал? Когда ты мне о мокшанском предупреждении открылся. Плохо это у тебя вышло. «Не поверил», «забыл»… Это все лишь дурню к лицу, а ты-то не дурень…
— И на том бла… — начал было хранильник, но Мечник не дал ему говорить, перебил:
— Это как когда грибы ищешь. Идешь по-обычному — ни одного не видать, а нагнись только… Вот и я тогда вроде нагнулся…
Они вновь помолчали.
И снова первым молчанье нарушил Кудеслав:
— И ведь до чего же все оказалось просто! Используй только любой случай; а ежели чуешь, что вот-вот на чистое выведут, повинись первым — но в вине меньшей, чем настоящая. Как вот с Векшей… Наплел, будто не хотел отдавать, а на деле выяснилось — припугнул даже, чтоб она ко мне… А когда обман раскрылся, ты в два счета вывернул дело себе на пользу… Наплел, что ребенок наш тебе надобен; а как раскрылась ее бесплодность — снова-таки вышло, что вроде бы это ты старался для нашей пользы себе в ущерб… С плаванием на торг — опять то же: сберечь хотел меня для собственных каких-то надобностей, отравой опоил, чтобы не пустить. А как понял, что без меня Яромиров замысел не слепится, тут же на попятный (причем сам остался радетелем-охранителем, а свела твое охраненье на нет будто бы дурочка Векша)… И все вроде по-твоему и лишь для тебя, и ты же еще у всех в благодеятелях! А с кикиморой-то! Ведь до чего же безмозглую глупость сморозил: прежде чем этакую трудную затею затеять, не удосужился дознаться, как с мокшей порешили. Нет же, и тут вывернулся, да еще Ковадло в подозрении оказался, а ты — обличитель гневный…
Кудеслав будто бы подавился словом, знобко обхватил руками голые плечи.
— Озяб? — тихонько спросил волхв.
— Перетопчусь! — Мечник выпрямился, опустил руки. — Озяб — согреюсь, дело не смертное. Ты мне вот что растолкуй, ты, мудрый! Вот Яромир. И вот ты. Один одного хотел, другой — вовсе наоборот. А чтоб своего добиться, творили одно и то же. Ну то есть совершенно одно и то же. Яромир-то, бедолага, поди так и помер, не догадавшись, что он не сам все выдумал… Как же это? Получается, что вы с ним совсем-совсем одинаковые, а чего хотеть, чего добиваться — это, в конце концов, и неважно? Яромир бы свалил все на извергов да слобожан, сказал бы: «Вот каким образом нас заманивали под руку Волкова родителя!» Ты бы… Нет, без «бы». Ты свалил все на Яромира: «Вот каким образом нас не пускали под руку Волкова родителя!». А образ-то один. Одинаковый. Твой и его. «Вот как плохо поступали те, кто хотел не того, чего хотел я — значит, они хотели плохого», — да? Только кто поступал-то?! По чьему умышленью творилось то, что творилось?! — Кудеслав вдруг сник, усмехнулся криво да горько. — И ведь третий раз валится на меня такое нынешнею весной, — вздохнул он. — Помнишь ведмедя-людоеда? Зверина звериной, но из зверьих же побуждений вел он себя во многом как человек. Вот и вы с Яромиром оба такие же, только навыворот. Оба вы из себя человеки, и побужденья ваши были, в общем-то, человечьими… А вот дела…
— Думаешь, я все это затеял ради себя?! — Глаза хранильника полыхнули недобрым черным огнем. — Думаешь, мне легко было затевать такие затеи?! Но ради…
— Не нужно рассказывать, ради чего ты все затевал! — В голосе Кудеслава, как несколько дней назад при споре со старейшиной, отчетливо лязгнуло железо. — Я знаю, что ты делал, и мне этого вот так, — Кудеслав чиркнул кончиками пальцев по своему горлу. — А ради чего… Это, оказывается, не важно.
Белоконь вздохнул и обмяк. Мечник тоже вздохнул, отвернулся.
— И все-то ты, старче, наперед умыслить сумел, — выговорил он, скользя рассеянным взглядом по древесным стволам. — Все. Даже загодя озаботился приторочить к Яромировой голове покорные руки. Загодя. Еще аж в запрошлом году. Ведь это ж ты рассказал Яромиру про то, как я Кудлайке нехотя шею сломал и как Зван меня выручил? Ты, ты! — повысил он голос, заподозрив Белоконя в попытке отнекнуться. — Больше некому. Ежели один чаровник — Огнелюб — об той поре забрел на то место в поисках папоротниковых цветьев, так и другой чаровник — ты — в тех же поисках мог забрести туда же и в то же время. Мог. И забрел. Ведь ищут там, где есть, и тогда, когда есть… Забрел, стало быть, подсмотрел и рассказал потом Яромиру. Подарил ему руки. Скажешь, не так?
— Не скажу. — Хранильник явно успокаивался; вот уже и ехидца осмелилась прорезаться в его голосе. — Только я тогда вовсе не про чьи-то там руки радел. Это уж Яромир сам так попользовался, а я хотел лишь одного:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53