— Ну, быть по сему, оставайся у них. А вторым… — Он вновь усмехнулся. — Вторым к ним пускай Ковадло идет. Все-таки в нашей общине он человек не последний.
Лисовин тоже оскалился в мимолетной ухмылке.
— Но ты уж смотри, — сказал он, — ежели со мной что эдакое приключится, уж ты сполна вымести на этой дряхлой мокшанской стерв… ст… старейшине.
По сухому непроницаемому лицу главы мокшанского рода невозможно было угадать, понял ли старый мордвин Велимирову обмолвку. Наверное, понял — больно уж его лицо стало сухим и непроницаемым.
Решив, что Велимиру пока ничего угрожать не может (хоть мордовский старейшина вроде был еще волен в своих поступках, сподличать он не решится: место открытое и до тына не ближе, чем до опушки, скрывающей вятичских лучников), Мечник отправился звать Ковадла. Пуще всего тревожило Кудеслава, что Огнелюбов наперсник может заартачиться. Звану, мол, без меня обойтись тяжко; общинный достаток оскудел, а вы еще хотите оторвать мои руки от нужной роду работы… И ведь не вразумишь!
А хорошо было бы его в заручники. Тех слобожан, которые здесь, обезголовить; Звана до поры оставить без ближнего советчика…
И тут вдруг поразила Мечника новая мысль — он аж запнулся было на полдороге.
Ведь в слободе мужиков не так-то и много. Если подозренья верны и Зван Огнелюб впрямь отряжал своих для нападения на челны, а вчера еще и этих вот, которые сюда пришли, отрядил на подмогу общине, то что же выходит? Выходит, в слободе нынче вовсе мужиков не осталось, либо (что правдоподобнее) нападавшие на челны успели вернуться и многие (ежели не все), которые здесь, и есть те самые нападавшие. Так что же делать? Идти вместе с ними на поиски ими же захваченных общинных товаров — и нарваться на какую-нибудь пакость? Под благовидным предлогом отослать в слободу — и потерять из виду? Как ни выверни, получается то плохо, то еще хуже…
Не успел Кудеслав появиться на опушке, как Белоконь (тот оказался на том же месте, только не сидел уже, а стоял, озираясь по сторонам) окликнул его:
— Подойди-ка! Да скорей же, будь милостив, поскорее!
А когда Мечник, недоумевая, подошел, волхв притянул его к себе вплотную и зашептал: — Нам с тобой пройтись надобно. Прямо теперь же. Не спрашивай ничего, сам поймешь через миг-другой. Ну?!
Прямо теперь же не получилось. Сперва Кудеслав потратил несколько мгновений на Званова подручного: «Сходи-ка пособи Велимиру мокшан уламывать. Я бы сам вернулся, да вишь — у Белоконя во мне надобность объявилась. Разве волхву откажешь?» Так-то. Клюнул Огнелюбов наперстник; отправился, слова единого не сказав. А уж когда узнает, в чем дело, артачиться не посмеет: побоится выставить себя трусом. Потом, уже двинувшись было к волхву, Мечник спохватился, вернулся на опушку и прокричал Лисовину, чтоб тот напомнил мордве отвести от реки засаду. Мокшанский староста вроде не выказал удивления и отнекиваться не стал. Значит, верна догадка: мордва ждала отмстителей с реки.
Еще на миг Кудеслав задержался возле Злобы: рассказал про заручников, которые вскоре должны пожаловать, да велел следить, чтоб от мокшан не было никакого обмана.
Волхва пришлось догонять.
Шел он, правда, медленно, то и дело нетерпеливо оглядываясь, — ждал, значит. Ох и срочным же должно быть дело, для которого ждут подобным вот образом!
А когда Кудеслав, на ходу застегивая пояс с оружием, поравнялся с Белоконем, шаг сбавлять не потребовалось. Наоборот, это хранильник прибавил прыти, да так, что Мечник поспевал за ним едва ль не бегом.
Путь шел в гору, по гребню огибающей мокшанскую луговину лесистой гривы. Чаща густела, становилась все глуше, все сумрачней. Нетихие разговоры вятичей, оставшихся близ опушки, слышались теперь малоразборчивым бормотанием. С растущим беспокойством Кудеслав поглядывал то на маячившую в паре шагов впереди спину волхва, то назад, через плечо, — туда, где остались свои (причем остались без путного главенства). Не далековато ли собрался друг Белоконь?
Наконец Мечник не выдержал, спросил тихонько:
— Куда идем-то?
— На встречу, — так же тихо ответил хранильник, не убавляя шагу и не оглядываясь. — Не хочу, чтоб прочие ее увидали. И она не хочет.
Волхв внезапно остановился и обернулся к едва не налетевшему на него Кудеславу:
— А ты разве не чуешь?
— Не-е-ет… — растерянно протянул Мечник.
Белоконь как-то странно задергал головой — видать, при ходьбе пояс у него сдвинулся и натянувшиеся усы-косицы мешали разогнуть ссутуленную спину.
— Непонятно, — протянул хранильник в конце концов, с сомнением разглядывая своего спутника. — Я-то думал, ты еще прежде меня зов услыхал, потому и заторопишься по?любому разделаться с мокшей… Она же не меня — тебя кличет!
— Да кто «она»? Мокша, что ли?
— Сам ты… — Белоконь раздраженно отплюнулся от лезущего в рот комарья. — Неужто тебе так мало перешло от отца твоего? Не услыхать, что она кличет, — это уж, знаешь ли…
— Да кто она-то?
— Не ори, — буркнул хранильник, настороженно озираясь.
Кудеслав тоже оглянулся. Лес как лес. Весенний, пышнотравный да редколистый — небось летом, когда древесные кроны наберут силу и занавесят собой чащобную землю от Хорсова света, станет наоборот. Живой лес, радостный. Вон по стволу да ветвям недальней березы шныряет поползень, а вокруг вьется стайка синиц… Ишь, звенят — весело, прозрачно, чисто. Их одних и слыхать. Что же за непонятный зов чудится Белоконю? Впрямь захворал старик?
А день уж заметно кренился к вечеру. Теплые блики, испятнавшие травяную зелень да белые березовые стволы, тускнели; из ярого золота оборачивались червонною медью.
Волхв опять перестал замечать спутника. Стоял неподвижно, вперившись взглядом все в ту же сторону, куда недавно почти бежал на неведомый зов; и вновь хранильниково лицо напряглось да взмокрело, словно бы от труднопереносимой боли…
Некоторое время Кудеслав терпеливо ждал пояснений. Когда же терпение его иссякло и с языка уже готово было сорваться что-нибудь вроде: «Или растолкуй, чего деется, или я обратно пошел», Белоконь вдруг обмяк и устало опустился прямо в траву.
— Садись, где стоишь, — сказал он. — Через миг-другой припожалует.
Мечник раздраженно хмыкнул, но не ослушался. Он заметил, что посох свой волхв пристроил близ правой руки, как обычно пристраивают оружие, будучи настороже; что пальцы левой руки хранильника забрались за пазуху и неспешно возятся там — похоже, перебирают висящие на волховской груди обереги…
Может, испарина да неподвижность Белоконева лица — это не от боли и не от хворостей, а от страха?
Белоконь умеет бояться?
Аж так?!
— Скоро уже. — Хранильник не сказал это — выдохнул еле слышно. — Уже она рядом где-то.
Он искоса зыркнул на Кудеслава, приоткрывшего было рот для очередного раздраженного вопроса, и снизошел наконец объяснить:
— Кикимора.
Мечник так и замер с раззявленным ртом.
Кикимора…
Не то редчайшая из лесных тварей, не то нежить чащобная — трудно уразуметь, хоть и много чего про нее рассказывают (особенно темными вечерами, шепотом, придвигаясь поближе к доброй защите очажного пламени и вздрагивая при малейшем скрипе неплотно затворенной двери).
Да, россказней-то про кикимору много гуляет, а вот видывать ее своими глазами вроде как никому и не доводилось. Один лишь Слепый, прежний общинный голова, сказывают, нашел когда-то на островке средь непролазной болотины покинутое гнездо кикиморьего выводка со скорлупками высиженных яиц. Были те скорлупки не такими, как в птичьих гнездах остаются, а мягкими, кожистыми, вроде змеиных, и впотьмах светились шалым зеленым светом — наподобие гнилушек либо бродячих огней, которыми по ночам любит забавляться Болотный Дед.
Слепый (тогда он еще прозывался Хитрованом) шибко оробел, трогать находку свою поостерегся да поскорей удрал с того островка. Однако же и так хватил лиха: пробираясь обратно через хлябь, едва не утоп, а на левом глазу (верно, левым глазом он на нехорошие скорлупки глядел дольше да пристальнее, чем правым) выросло у него бельмо — оттого и новое прозвание появилось.
Кудеслав не единожды слыхал эту давнюю быль. От самых разных людей слыхал — только вот от Слепыя услыхать ее как-то не довелось.
А еще Мечнику крепко запомнился давний разговор отца с каким-то мужиком. Память — она ведь любительница затейливые шутки шутить: сам разговор сохранила, а вот с кем вел отец тогдашние премудрые речи… Может, с Белоконем? Вроде большой кто-то был, огромный даже; только наверняка огромность эта мерещилась Кудеславу из-за собственной его тогдашней малости. Его ведь в ту пору не то что Мечником — даже и Кудеславом почти не кликали, а все больше Кутенком или же просто Щенком (это уж смотря по заслугам). Но сказанное отцом засело в памяти крепче, нежели при оплошном ударе застревает во вражьем костяке отточенное железо.
Отец насмехался над способностью людей всуе верить невесть чему и невесть чему же поклоняться. Безобидные махонькие зверьки (это о кикиморах, стало быть) в наидревнейшие времена водились почти всюду, теперь же времена изменились, а они — зверьки — не успели, вот и повымерли. В тех же, которые покуда еще живы, опасного нет ничего: мышь небось и та больней кусается. Лишь на одно они горазды: прятаться. Тем и уберегаются от ворогов, охочих до парного мясца. Да, дивный зверек: яйца несет, однако вылупившихся детенышей вскармливает молоком — это диво. Так что с того? Рыбы вон в воде живут, да не тонут — тоже вроде бы диво, только почему-то про рыб небылицы никто не плетет. Плетут сети, рыбачат да и едят себе ушицу, никаких дивных див не страшась. А тут скажи-подумай, этакая жуткая жуть: кикимора! Тьфу…
И с Ящером речным то же выходит. Такая же недовымершая с прадавних времен тварь, как кикимора или огромный длинношерстный зверь с закрученными кверху клыками да змиеподобным носом — кудлатая полночная слонь. Ящерка — та вовсе махонькая, а Ящер, конечно, поболе, посильнее; умеет драться хвостом, кусюч. Однако же волк кусючее, но его почему-то хозяином леса не величают. Ящеру же воздвигают капища, жертвуют ему вещи, скотину, пригожих девушек и даже людей! Тогда как ежели размыслить без предрассудков, то всякому станет ясно, что Ящер ваш — просто очень большая ящерица, а настоящий хозяин воды — Водяной Дед…
Вот так говорил отец. А Белоконь, похоже, думает совсем по-другому. Может, ему, Белоконю-то, открыто большее? Он ведь волхв, да не простой — хранильник святилища Светловида-Рода… А отец был лишь кудесник-облакопрогонитель. Могучий кудесник, редкостный, однако все же не волхв…
Вот только почему он — Белоконь то есть — сказал давеча: «Неужели тебе так мало досталось от отца?» Давеча — это когда Кудеслав признался, что не слышит зова. Значит, волхв считает, что отец бы услыхал? Почему же тот называл кикимору никчемной безобидной зверушкой? Может быть…
Э, что толку попусту ломать голову! Все может быть. Даже то, что отец ошибался. Или что ему просто ни разу в жизни не выпало случая услыхать этот растреклятый зов. Или что Мечник все-таки плохо помнит отцовы стародавние речи…
Время шло; никакие кикиморы вблизи не появлялись; слыхать было лишь синиц да комариный гуд. Волхв будто закаменел, только изредка шикал на Кудеслава, который как на еже сидел: все время норовил привстать, вслушиваясь в доносящиеся от опушки еле-еле различимые голоса. Наконец Мечник не выдержал.
— Ты так даже и не спросишь, о чем договорено с мокшей? — резко спросил он.
— Что сладили по-доброму, я и так вижу. — Белоконь словно с надоедливым дитятком разговаривал. — А как именно — ты мне после… Тихо! — вдруг перебил он сам себя. — Идет! Нишкни!
Кудеслав и сам уже заметил какое-то шевеление у подножия той березы, на которой несколько мгновений назад кормились поползень да его черноголовые захребетницы. Заметил именно потому, что птицы, суетившиеся возле самых корней, внезапно порскнули прочь. Выходит, не так уж безобидна тварь, зов которой невесть каким образом расслышал хранильник. Или это не она выбиралась из-за дерева?
Сперва Мечнику показалось, будто стронулся с места муравейник или серый иструхлявевший пень. Мигом позже, когда это придвинулось, Кудеслав счел бредущую по траве невидаль редкостных размеров ежом-уродом. А невидаль брела себе и брела — вяло, понуро, словно бы плохо понимая куда и зачем. Все ближе, ближе…
Нет, оно мало чем напоминало ежа. Оно почти совсем не напоминало ежа, вот разве что иглы… Длинные, толстые, даже на взгляд очень мягкие, серые с черными тупыми кончиками не то иглы, не то стебли какие-то свисали с загривка, плеч, спины этого существа, тяжело и нелепо раскачиваясь при каждом его робком, нетвердом шаге.
Задние лапы невиданного создания казались ненормально короткими, передние — чересчур длинными. Концы их тонули в густой траве, но Кудеслав почему-то вообразил, будто лапы эти непременно должны оканчиваться плотно стиснутыми кулачками. Во всяком случае, передние. Может быть, виною такому странному впечатлению послужила редкая буроватая шерстка существа, не скрывающая темно-серую кожу лап и морды… морды, которую Мечник назвал про себя лицом, и удивился этому лишь через миг-другой. В нем не было ничего людского, в этом «лице» — вытянутом, редковолосом, с длинным, беспрерывно шевелящимся носом, на конце которого нежно розовело подобие поросячьего рыльца. Но вот глаза… Мутные, невидящие, переполненные горестной, безнадежной тоской… Именно такие глаза должно иметь существо, волею (а скорее — упущеньем) богов оставшееся последним дыханием прадавних, навсегда миновавших времен. Да, именно такие глаза оно должно было бы иметь, если б способно было осознать самое себя.
Кикимора подобралась к самым Кудеславовым ногам и остановилась, словно раздумывая, с какой стороны обойти препятствие. Рыльце ее задергалось сильнее — казалось, будто она что-то неслышно бормочет себе под нос.
Вблизи эта тварь оказалась вовсе не маленькой — ее холка покачивалась на уровне груди сидящего Мечника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53