https://wodolei.ru/catalog/mebel/
! Вот настоящий ужин, достойный богов и героев! Вот тебе! И тебе!! И еще раз, с плеча — и-и-эх!!!
Истрескавшиеся губы разъедала солоноватая горечь, сизый жгучий туман занавешивал глаза пеленою непрошеных слез, но даже самый крохотный клочок мгновения нельзя было урвать на то, чтоб вытереть с лица слезы, пот и последние капли чьей-то тобою отнятой жизни.
Потому что надо было бить, уворачиваться от ударов и снова бить; потому что там, у дальней стены, в самой гуще этого месива убивающих и умирающих, Кнуд Бесприютный уже выронил меч и с бесконечным изумлением уставился на кровоточащие пеньки своих пальцев. А над затылком его уже взвивался предсказанный полусумасшедшей старой колдуньей топор, за рукоять которого поверх чьей-то жилистой волосатой лапы ухватилась сама Норна — вершительница судеб и богов, и героев, и не успевших опохмелиться драчливых бродяг.
Кудеслав рванулся туда, на помощь этому взбалмошному упрямцу побратиму, единственному другу в чужой кремнистой земле, изгрызенной холодным, вечно серым и злым морем.
Рванулся.
Кинулся.
Помчался длинными стремительными прыжками. С неправдоподобной быстротой пролетали мимо и терялись где-то за спиной щели да трещины прокопченных, траченных древоточцами стен; под ногами мелькало то, что еще недавно было людьми, а теперь… теперь через это приходилось перепрыгивать, злобно отталкивая от себя утоптанную до каменной твердости землю…
Но чем отчаянней он спешил, тем быстрей ускользала от него дальняя стена проклятой избы, возжелавшей сделаться полем смертоубийства. Крохотным, еле различимым в сизом мареве стал изувеченный Кнуд; крохотной, еле различимой искоркой взблескивало лезвие неторопливо падающего топора…
А две тени, поначалу едва мерещившиеся за спинами побратима и того, кому судилось через миг-другой сделаться побратимовым убийцей, с каждым шагом плачущего от безнадежности Кудеслава делались все необъятней, все плотней, все страшнее; они уже дыбились перед Мечником на расстоянии вытянутой руки, уже нагло и радостно щерились ему навстречу…
Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком, несмотря на то что Кудеслав сразу же, еще с самого далекого далека узнал эти лица. Узнал, хотя меж набрякшими веками у обоих вместо глаз чадно тлели багровые угли, а улыбающиеся рты взблескивали влажной белизной волчьих клыков.
Мечник вскинул клинок, но блестящее отточенное железо прочно застряло в воздухе, когда огромный белоснежный старец (язык бы не шевельнулся назвать его Белоконем) швырнул Кудеславу в лицо туесок с вонючей зеленой дрянью: «Это тебе вместо сна!»
— Не прискучила ли тебе такая жизнь, друг-брат? — Стоящий рядом со стариком молодой верзила ударил Мечника в грудь коротким ножом, рванул оружие на себя, поднес к губам оставшийся на изогнутом лезвии кусок кровавого мяса… — Наше дело соловьиное!
Наконец-то догадавшись выпустить рукоять меча (тот так и остался висеть), Кудеслав с пронзительным воплем прыгнул вперед, пытаясь дотянуться скрюченными пальцами до горла оскаляющего волчьи клыки верзилы.
Он сам поразился, как легко удалась эта затея. Ногти впились в неожиданно мягкую и податливую плоть; жуткий оборотень взвизгнул ушибленным щенком, и Кудеслав захохотал, упиваясь его страхом и беззащитностью.
В следующий миг Кудеславово запястье будто бы в медвежью пасть угодило, и голос Белоконя (настоящего, а не давешнего огнеглазого чудища с волчьим оскалом) проорал:
— Ты что вытворяешь, дурень безумный?! Очнись!
Даже вздумай Мечник упорствовать, ему бы это не удалось: стиснутая лапищей волхва рука онемела, обессилевшие Кудеславовы пальцы разжались, и неведомой жертве удалось вырваться из них.
Только тогда до Мечника дошло наконец, что пережитый им ужас был всего-навсего порождением хвори, мешаниной из тягостных воспоминаний и мутного обморочного сна.
А чтобы увидеть явь, нужно всего лишь открыть глаза.
Под приоткрытые веки ворвался солнечный свет. С трудом ворочая одеревеневшей от долгого лежания шеей, Кудеслав заозирался, пытаясь понять, где находится.
Он уже привык, опамятовывая, видеть над собою кровлю общинной избы. Теперь же над головой было хмурое низкое небо; правда, рядом оказалась серая бревенчатая стена, но за нею переступали да всхрапывали кони (не эти ли звуки нелепый сон преломил в шум схватки?). Да, справа была стена — замшелая, вгрузшая в землю стена скотьего сарая; слева, гораздо дальше, выгибался неровной дугой хлипкий плетень; за ним, будто щетина чудовищно огромного зверя, вздымалась подернутая прозрачной зеленью лопнувших почек чернота лесной опушки, а сверху на все это тяжко наваливалась плотная и плоская пелена серых туч. Скучный денек, безрадостный, но даже под таким небом куда светлей, чем в самой что ни на есть многооконной избе.
Под Кудеславом обнаружилась расстеленная прямо на земле медвежья полость, и, наверное, такой же полостью он был укрыт, да сбросил ее, вцепляясь в горло своему сновидению. Рядом, все еще сжимая Мечникову руку, стоял на коленях волхв — бледный, испуганный… Только запнувшись взглядом об это лицо, сплошь покрытое мелкими капельками испарины, Кудеслав понял наконец причину собственного настоятельного желания озираться по сторонам. Вовсе, конечно, не в том было дело, что непременно требовалось ему понять, где он очутился (тут, кстати, и понимать было нечего — Белоконево подворье распозналось чуть не с первого взгляда). А дело, оказывается, было вот в чем: Кудеслав Мечник боялся глянуть прямо перед собой. Боялся, потому что догадывался уже, до кого на самом деле дотянулась его пятерня. Слишком хорошо он знал силу своих пальцев и теперь едва вновь не лишился чувств, представив себе, что и с кем они могли сотворить.
Кудеслав не ошибся. Это действительно оказалась Векша. Наверное, склонилась над ним, мечущимся в беспамятстве, стонущим, — может, покрывало хотела поправить или пот со лба утереть, а он… Хорошо хоть Белоконь оказался рядом.
Векша сидела, упершись в землю ладонями, зажмурившись, тихонько покачивая головой. Не было на рыжей ильменке ни обуви, ни теплой верхней одежи — одна лишь полотняная рубаха с широким воротом, открывающим шею аж до впадинки меж ключицами (той самой, где, по словам ведунов, живет человеческая душа). И на этой шее, на этой дивной красоты упругой высокой шее Мечник с ужасом увидел яркие багровые пятна — след своей хватки. А еще он увидел одинокую слезу, неторопливо сползающую по Векшиной щеке.
Боги ведают, как долго Кудеслав, цепенея, вымучивал себя безмолвным вопросом: изувечил или нет? Переведет дух, выпрямится она, или вот сейчас рухнет на землю?
А потом Векша вдруг глубоко вздохнула, села прямее и в упор глянула в перепуганное лицо Кудеслава. И улыбнулась — по-доброму, с легкой насмешкой да еще с чем-то таким, что Мечник виновато улыбнулся в ответ. И задышал. Только тогда Белоконь наконец выпустил его руку.
Векша осторожно прокашлялась, тронула кончиками пальцев стремительно лиловеющие пятна на горле, поморщилась:
— Облом ты… Бешеный…
Как в ту ночь, когда Кудеслав на этом же самом подворье наказал мальчишку-дерзеца древком рогатины. Только тогда в Векшином голосе звенели слезы несправедливой горькой обиды, а теперь… Теперь в нем звенело другое, да так ясно, что даже Мечник сразу и безошибочно угадал причину этого звона.
Дурень ты все-таки, Кудеслав по прозванию Мечник. Давно бы уже подошел да спросил — напрямик, без недомолвок да обиняков. И кончились бы твои терзания да опасения. Люб — не люб; хочу — все равно… А не схвати ты ее сейчас за горло, так и мучился бы сомнениями до скончания века? Дурень…
Белоконь, конечно, тоже все видел, все понимал. Для него, как и для Кудеслава, в тот миг, наверное, разрешались последние сомнения — только иначе, совсем иначе. Волхв вдруг с каким-то лихорадочным, неискренним оживлением принялся рассказывать, как он отважился везти беспамятного хворого к себе на подворье, чтобы избавиться от притязаний Яромира — тот, мол, никак не может смириться с неспособностью Мечника охранять общинный товар; и место здесь здоровее тонущего в грязи града, да и самому волхву в этакое неспокойное время надобно быть ближе к святилищу, и подворью без хозяина долго оставаться негоже…
Хранильник вдруг замолк на полуслове — понял, верно, что говорит сам для себя. Некоторое время он украдкой следил за Кудеславом и Векшей, а те гляделись друг другу в глаза и не желали больше ничего замечать.
— Я, пожалуй, пойду… — как-то неожиданно робко сказал волхв.
Он поднялся, отступил на пару-тройку шагов, и вдруг Мечник вновь, как уже было однажды, услышал тихое кваканье. Векша резко вскочила и уперлась в Белоконя нехорошим прищуренным взглядом:
— Нечего тебе, слышишь?! — тихо проговорила она. — Я сама, понимаешь?! Сама и для себя! Собственной волей, а не потому что… Даже если бы ты запретил — все равно!..
Она надолго закашлялась, обхватив ладонями горло. Волхв невесело глядел на нее, выгибал усы кривоватой полуулыбкой.
— Гляди, как бы лихоманка на тебя не перекинулась, — сказал он наконец.
— Не перекинется. — Векша утерла ладонью мокрые щеки. — А перекинется, так ты же и прогонишь!
Она смерила Белоконя коротким взглядом, отвернулась. И вдруг спросила:
— Ну, ты вроде уходить собирался? Или хочешь, чтоб все на твоих глазах, — для уверенности?
Неуловимым движением (Кудеслав и ахнуть не успел) Векша вызмеилась из своей рубахи, задиристо вскинула голову, шагнула ближе к ошарашенно застывшему Мечнику… Да, шагнула-то она к Кудеславу, но глаза — нехорошие, злорадные — так и прикипели к лицу старого волхва.
Если бы Мечнику когда-нибудь раньше предрекли, что ему придется увидеть струсившего, убегающего Белоконя, он, Мечник то есть, в глаза бы плюнул лживому прорицателю. А зря.
Потому что именно такого Белоконя ему и пришлось увидеть после шалой Векшиной выходки.
Вернее, не самого Белоконя, а быстро удаляющуюся Белоконеву спину.
— Что же ты так-то с ним? — неприязненно спросил Кудеслав, следя, как сутулая фигура волхва скрывается за углом сарая. — Нельзя, плохо…
Он обернулся к Векше и мгновенно подавился недоговоренным.
Потому что увидел, как смотрит на него эта ильменская чаровница.
Потому что снова увидел ее.
Короткие мальчишечьи вихры — смешные, рыжие-рыжие, носящие явные следы отчаянных недавних попыток хоть крохотную косичку собрать на затылке, хоть пучочек какой-нибудь. В хрупком бледном лице вроде бы нет ничего особенного, совсем ничего. Вздернутый нос, на котором уже начала обозначать себя густая россыпь веснушек; губы бледные, искусанные; брови вроде как густоваты для женского лица, а все равно их будто и нет: больно светлы… Ну, глаза — огромные, чистые, синие, словно теплое небо, — что ж, Мечнику и краше приходилось видать. Вот только никакие из виданных прежде не смотрели на него так. Никогда. Чьи бы они ни были, что бы ни получалось меж их обладательницами и Кудеславом. Прав, прав Белоконь: Мечнику досталось очень многое из того, чем славился его кудесник-отец. А иначе как бы Кудеслав сумел предугадать, что ни одна из тех, прежних, — хоть наикрасивейших, хоть даже готовых собственной волей под ноги ему стелиться (и такие бывали), — что ни одна не станет его судьбой?
Верно, где-то в подспудных глубинах полуведовской души Мечника давно уже вызрела уверенность, что когда-нибудь станет у него на пути эта вот рыжая взбалмошная ильменка. Встанет так, как сейчас, — будто окаменев, но и в окаменелости этой сохранив гибкую плавность дивного своего тела, умудряющегося сочетать расцветающую несказанную красоту с трогательной детской нескладностью, кажущуюся хрупкость — с ладной спокойной силой и боги лишь ведают с чем еще, чего не втиснуть ни в какие слова… «Вроде бы ничего особенного»? Вот именно — вроде бы.
Она и впрямь будто закаменела, на полушаге перехваченная взглядом онемевшего от восторга Кудеслава, — лишь легкий ветерок пошевеливал короткие волосы, да неровное порывистое дыхание вздымало упругие груди, увенчанные задиристо вздернутыми бугорками, похожими на тугие бутоны алого шиповника.
С огромным трудом Мечнику удалось возвратить самообладание (видеть-то он себя, конечно, не мог, но имел все основания полагать, что на его обращенном к Векше лице довольно долго успело продержаться выражение, приличествующее не могучему воину, а. одуревшему от восторга щенку).
Оказывается, восхищение требует немалых усилий. Кудеслав вдруг почувствовал, что земля вроде бы качнулась под ним, и торопливо откинулся назад, упершись локтями в медвежий мех. Горло распирал, затрудняя дыхание, ледяной вязкий комок; взмокла спина; и без того замутненный облачной мглою свет сделался совсем уже тусклым… Не хватало именно теперь вновь обеспамятовать!
Векша, изменившись в лице, метнулась было к стремительно бледнеющему Мечнику, но вновь замерла, осаженная внезапной неприязненностью его голоса.
— Ты… — Кудеслав примолк, пытаясь сглотнуть наполнившую рот липкую горечь. — Ты почему Белоконя обидела?
— А чего он?! — Ильменка насупилась, отвернулась.
Чего он…
Мечник и сам не мог взять в толк, почему волхв дразнит Векшу. То квакает, то вдруг не к месту и напоказ принимается играть лягушачьей лапкой… От Велимира, воображающего, будто ильменские бабы в тине живут да тину жуют, еще и не такого можно было бы ждать, но чтобы Белоконь… Может, он так мстил своей купленнице за холодность? Тогда почему продолжает до сих пор — ведь уступил же ее… Нужно будет спросить волхва… нет, не спросить — попросить, чтобы впредь не делал такого… Уж больно она… больно… именно что больно ей от Белоконева кваканья, иначе не ярилась бы так..
Кудеславу вроде бы стало чуть лучше: слабость-то осталась, но угроза обморока, похоже, миновала.
Мечник даже вновь осмелился сесть, кутаясь в мех (только сейчас он обратил внимание, что чего-нибудь могущего сойти за одежду на нем нет ни клочка). И еще подумалось, что, хоть вокруг никого не видать да не слыхать, можно поклясться:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53
Истрескавшиеся губы разъедала солоноватая горечь, сизый жгучий туман занавешивал глаза пеленою непрошеных слез, но даже самый крохотный клочок мгновения нельзя было урвать на то, чтоб вытереть с лица слезы, пот и последние капли чьей-то тобою отнятой жизни.
Потому что надо было бить, уворачиваться от ударов и снова бить; потому что там, у дальней стены, в самой гуще этого месива убивающих и умирающих, Кнуд Бесприютный уже выронил меч и с бесконечным изумлением уставился на кровоточащие пеньки своих пальцев. А над затылком его уже взвивался предсказанный полусумасшедшей старой колдуньей топор, за рукоять которого поверх чьей-то жилистой волосатой лапы ухватилась сама Норна — вершительница судеб и богов, и героев, и не успевших опохмелиться драчливых бродяг.
Кудеслав рванулся туда, на помощь этому взбалмошному упрямцу побратиму, единственному другу в чужой кремнистой земле, изгрызенной холодным, вечно серым и злым морем.
Рванулся.
Кинулся.
Помчался длинными стремительными прыжками. С неправдоподобной быстротой пролетали мимо и терялись где-то за спиной щели да трещины прокопченных, траченных древоточцами стен; под ногами мелькало то, что еще недавно было людьми, а теперь… теперь через это приходилось перепрыгивать, злобно отталкивая от себя утоптанную до каменной твердости землю…
Но чем отчаянней он спешил, тем быстрей ускользала от него дальняя стена проклятой избы, возжелавшей сделаться полем смертоубийства. Крохотным, еле различимым в сизом мареве стал изувеченный Кнуд; крохотной, еле различимой искоркой взблескивало лезвие неторопливо падающего топора…
А две тени, поначалу едва мерещившиеся за спинами побратима и того, кому судилось через миг-другой сделаться побратимовым убийцей, с каждым шагом плачущего от безнадежности Кудеслава делались все необъятней, все плотней, все страшнее; они уже дыбились перед Мечником на расстоянии вытянутой руки, уже нагло и радостно щерились ему навстречу…
Их было двое, и ни один из них не мог быть человеком, несмотря на то что Кудеслав сразу же, еще с самого далекого далека узнал эти лица. Узнал, хотя меж набрякшими веками у обоих вместо глаз чадно тлели багровые угли, а улыбающиеся рты взблескивали влажной белизной волчьих клыков.
Мечник вскинул клинок, но блестящее отточенное железо прочно застряло в воздухе, когда огромный белоснежный старец (язык бы не шевельнулся назвать его Белоконем) швырнул Кудеславу в лицо туесок с вонючей зеленой дрянью: «Это тебе вместо сна!»
— Не прискучила ли тебе такая жизнь, друг-брат? — Стоящий рядом со стариком молодой верзила ударил Мечника в грудь коротким ножом, рванул оружие на себя, поднес к губам оставшийся на изогнутом лезвии кусок кровавого мяса… — Наше дело соловьиное!
Наконец-то догадавшись выпустить рукоять меча (тот так и остался висеть), Кудеслав с пронзительным воплем прыгнул вперед, пытаясь дотянуться скрюченными пальцами до горла оскаляющего волчьи клыки верзилы.
Он сам поразился, как легко удалась эта затея. Ногти впились в неожиданно мягкую и податливую плоть; жуткий оборотень взвизгнул ушибленным щенком, и Кудеслав захохотал, упиваясь его страхом и беззащитностью.
В следующий миг Кудеславово запястье будто бы в медвежью пасть угодило, и голос Белоконя (настоящего, а не давешнего огнеглазого чудища с волчьим оскалом) проорал:
— Ты что вытворяешь, дурень безумный?! Очнись!
Даже вздумай Мечник упорствовать, ему бы это не удалось: стиснутая лапищей волхва рука онемела, обессилевшие Кудеславовы пальцы разжались, и неведомой жертве удалось вырваться из них.
Только тогда до Мечника дошло наконец, что пережитый им ужас был всего-навсего порождением хвори, мешаниной из тягостных воспоминаний и мутного обморочного сна.
А чтобы увидеть явь, нужно всего лишь открыть глаза.
Под приоткрытые веки ворвался солнечный свет. С трудом ворочая одеревеневшей от долгого лежания шеей, Кудеслав заозирался, пытаясь понять, где находится.
Он уже привык, опамятовывая, видеть над собою кровлю общинной избы. Теперь же над головой было хмурое низкое небо; правда, рядом оказалась серая бревенчатая стена, но за нею переступали да всхрапывали кони (не эти ли звуки нелепый сон преломил в шум схватки?). Да, справа была стена — замшелая, вгрузшая в землю стена скотьего сарая; слева, гораздо дальше, выгибался неровной дугой хлипкий плетень; за ним, будто щетина чудовищно огромного зверя, вздымалась подернутая прозрачной зеленью лопнувших почек чернота лесной опушки, а сверху на все это тяжко наваливалась плотная и плоская пелена серых туч. Скучный денек, безрадостный, но даже под таким небом куда светлей, чем в самой что ни на есть многооконной избе.
Под Кудеславом обнаружилась расстеленная прямо на земле медвежья полость, и, наверное, такой же полостью он был укрыт, да сбросил ее, вцепляясь в горло своему сновидению. Рядом, все еще сжимая Мечникову руку, стоял на коленях волхв — бледный, испуганный… Только запнувшись взглядом об это лицо, сплошь покрытое мелкими капельками испарины, Кудеслав понял наконец причину собственного настоятельного желания озираться по сторонам. Вовсе, конечно, не в том было дело, что непременно требовалось ему понять, где он очутился (тут, кстати, и понимать было нечего — Белоконево подворье распозналось чуть не с первого взгляда). А дело, оказывается, было вот в чем: Кудеслав Мечник боялся глянуть прямо перед собой. Боялся, потому что догадывался уже, до кого на самом деле дотянулась его пятерня. Слишком хорошо он знал силу своих пальцев и теперь едва вновь не лишился чувств, представив себе, что и с кем они могли сотворить.
Кудеслав не ошибся. Это действительно оказалась Векша. Наверное, склонилась над ним, мечущимся в беспамятстве, стонущим, — может, покрывало хотела поправить или пот со лба утереть, а он… Хорошо хоть Белоконь оказался рядом.
Векша сидела, упершись в землю ладонями, зажмурившись, тихонько покачивая головой. Не было на рыжей ильменке ни обуви, ни теплой верхней одежи — одна лишь полотняная рубаха с широким воротом, открывающим шею аж до впадинки меж ключицами (той самой, где, по словам ведунов, живет человеческая душа). И на этой шее, на этой дивной красоты упругой высокой шее Мечник с ужасом увидел яркие багровые пятна — след своей хватки. А еще он увидел одинокую слезу, неторопливо сползающую по Векшиной щеке.
Боги ведают, как долго Кудеслав, цепенея, вымучивал себя безмолвным вопросом: изувечил или нет? Переведет дух, выпрямится она, или вот сейчас рухнет на землю?
А потом Векша вдруг глубоко вздохнула, села прямее и в упор глянула в перепуганное лицо Кудеслава. И улыбнулась — по-доброму, с легкой насмешкой да еще с чем-то таким, что Мечник виновато улыбнулся в ответ. И задышал. Только тогда Белоконь наконец выпустил его руку.
Векша осторожно прокашлялась, тронула кончиками пальцев стремительно лиловеющие пятна на горле, поморщилась:
— Облом ты… Бешеный…
Как в ту ночь, когда Кудеслав на этом же самом подворье наказал мальчишку-дерзеца древком рогатины. Только тогда в Векшином голосе звенели слезы несправедливой горькой обиды, а теперь… Теперь в нем звенело другое, да так ясно, что даже Мечник сразу и безошибочно угадал причину этого звона.
Дурень ты все-таки, Кудеслав по прозванию Мечник. Давно бы уже подошел да спросил — напрямик, без недомолвок да обиняков. И кончились бы твои терзания да опасения. Люб — не люб; хочу — все равно… А не схвати ты ее сейчас за горло, так и мучился бы сомнениями до скончания века? Дурень…
Белоконь, конечно, тоже все видел, все понимал. Для него, как и для Кудеслава, в тот миг, наверное, разрешались последние сомнения — только иначе, совсем иначе. Волхв вдруг с каким-то лихорадочным, неискренним оживлением принялся рассказывать, как он отважился везти беспамятного хворого к себе на подворье, чтобы избавиться от притязаний Яромира — тот, мол, никак не может смириться с неспособностью Мечника охранять общинный товар; и место здесь здоровее тонущего в грязи града, да и самому волхву в этакое неспокойное время надобно быть ближе к святилищу, и подворью без хозяина долго оставаться негоже…
Хранильник вдруг замолк на полуслове — понял, верно, что говорит сам для себя. Некоторое время он украдкой следил за Кудеславом и Векшей, а те гляделись друг другу в глаза и не желали больше ничего замечать.
— Я, пожалуй, пойду… — как-то неожиданно робко сказал волхв.
Он поднялся, отступил на пару-тройку шагов, и вдруг Мечник вновь, как уже было однажды, услышал тихое кваканье. Векша резко вскочила и уперлась в Белоконя нехорошим прищуренным взглядом:
— Нечего тебе, слышишь?! — тихо проговорила она. — Я сама, понимаешь?! Сама и для себя! Собственной волей, а не потому что… Даже если бы ты запретил — все равно!..
Она надолго закашлялась, обхватив ладонями горло. Волхв невесело глядел на нее, выгибал усы кривоватой полуулыбкой.
— Гляди, как бы лихоманка на тебя не перекинулась, — сказал он наконец.
— Не перекинется. — Векша утерла ладонью мокрые щеки. — А перекинется, так ты же и прогонишь!
Она смерила Белоконя коротким взглядом, отвернулась. И вдруг спросила:
— Ну, ты вроде уходить собирался? Или хочешь, чтоб все на твоих глазах, — для уверенности?
Неуловимым движением (Кудеслав и ахнуть не успел) Векша вызмеилась из своей рубахи, задиристо вскинула голову, шагнула ближе к ошарашенно застывшему Мечнику… Да, шагнула-то она к Кудеславу, но глаза — нехорошие, злорадные — так и прикипели к лицу старого волхва.
Если бы Мечнику когда-нибудь раньше предрекли, что ему придется увидеть струсившего, убегающего Белоконя, он, Мечник то есть, в глаза бы плюнул лживому прорицателю. А зря.
Потому что именно такого Белоконя ему и пришлось увидеть после шалой Векшиной выходки.
Вернее, не самого Белоконя, а быстро удаляющуюся Белоконеву спину.
— Что же ты так-то с ним? — неприязненно спросил Кудеслав, следя, как сутулая фигура волхва скрывается за углом сарая. — Нельзя, плохо…
Он обернулся к Векше и мгновенно подавился недоговоренным.
Потому что увидел, как смотрит на него эта ильменская чаровница.
Потому что снова увидел ее.
Короткие мальчишечьи вихры — смешные, рыжие-рыжие, носящие явные следы отчаянных недавних попыток хоть крохотную косичку собрать на затылке, хоть пучочек какой-нибудь. В хрупком бледном лице вроде бы нет ничего особенного, совсем ничего. Вздернутый нос, на котором уже начала обозначать себя густая россыпь веснушек; губы бледные, искусанные; брови вроде как густоваты для женского лица, а все равно их будто и нет: больно светлы… Ну, глаза — огромные, чистые, синие, словно теплое небо, — что ж, Мечнику и краше приходилось видать. Вот только никакие из виданных прежде не смотрели на него так. Никогда. Чьи бы они ни были, что бы ни получалось меж их обладательницами и Кудеславом. Прав, прав Белоконь: Мечнику досталось очень многое из того, чем славился его кудесник-отец. А иначе как бы Кудеслав сумел предугадать, что ни одна из тех, прежних, — хоть наикрасивейших, хоть даже готовых собственной волей под ноги ему стелиться (и такие бывали), — что ни одна не станет его судьбой?
Верно, где-то в подспудных глубинах полуведовской души Мечника давно уже вызрела уверенность, что когда-нибудь станет у него на пути эта вот рыжая взбалмошная ильменка. Встанет так, как сейчас, — будто окаменев, но и в окаменелости этой сохранив гибкую плавность дивного своего тела, умудряющегося сочетать расцветающую несказанную красоту с трогательной детской нескладностью, кажущуюся хрупкость — с ладной спокойной силой и боги лишь ведают с чем еще, чего не втиснуть ни в какие слова… «Вроде бы ничего особенного»? Вот именно — вроде бы.
Она и впрямь будто закаменела, на полушаге перехваченная взглядом онемевшего от восторга Кудеслава, — лишь легкий ветерок пошевеливал короткие волосы, да неровное порывистое дыхание вздымало упругие груди, увенчанные задиристо вздернутыми бугорками, похожими на тугие бутоны алого шиповника.
С огромным трудом Мечнику удалось возвратить самообладание (видеть-то он себя, конечно, не мог, но имел все основания полагать, что на его обращенном к Векше лице довольно долго успело продержаться выражение, приличествующее не могучему воину, а. одуревшему от восторга щенку).
Оказывается, восхищение требует немалых усилий. Кудеслав вдруг почувствовал, что земля вроде бы качнулась под ним, и торопливо откинулся назад, упершись локтями в медвежий мех. Горло распирал, затрудняя дыхание, ледяной вязкий комок; взмокла спина; и без того замутненный облачной мглою свет сделался совсем уже тусклым… Не хватало именно теперь вновь обеспамятовать!
Векша, изменившись в лице, метнулась было к стремительно бледнеющему Мечнику, но вновь замерла, осаженная внезапной неприязненностью его голоса.
— Ты… — Кудеслав примолк, пытаясь сглотнуть наполнившую рот липкую горечь. — Ты почему Белоконя обидела?
— А чего он?! — Ильменка насупилась, отвернулась.
Чего он…
Мечник и сам не мог взять в толк, почему волхв дразнит Векшу. То квакает, то вдруг не к месту и напоказ принимается играть лягушачьей лапкой… От Велимира, воображающего, будто ильменские бабы в тине живут да тину жуют, еще и не такого можно было бы ждать, но чтобы Белоконь… Может, он так мстил своей купленнице за холодность? Тогда почему продолжает до сих пор — ведь уступил же ее… Нужно будет спросить волхва… нет, не спросить — попросить, чтобы впредь не делал такого… Уж больно она… больно… именно что больно ей от Белоконева кваканья, иначе не ярилась бы так..
Кудеславу вроде бы стало чуть лучше: слабость-то осталась, но угроза обморока, похоже, миновала.
Мечник даже вновь осмелился сесть, кутаясь в мех (только сейчас он обратил внимание, что чего-нибудь могущего сойти за одежду на нем нет ни клочка). И еще подумалось, что, хоть вокруг никого не видать да не слыхать, можно поклясться:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53