Сказали: можно назначить тебе смерть за смерть, а можно — обычай дозволяет — жизнь за жизнь. Вот и пускай дочка твоя, услада да прокормилица отеческая, мастерица-умелица, отстрадается за дурную родительскую гневливость: жизнью — за жизнь убиенного тобою гостя; пускай рабыней будет у близких его…
…Делать нечего, отдал дочку Горюта. Уж и натерпелась она — больно жестокие попались владельцы, как хотели, так и помыкали ею. А потом и вовсе продали хазарам проезжим. С хазарами еще горше было, из них лишь один знал словенскую молвь, а хозяевами считали себя едва ли не все. Днем переходы по изнывающим от комариного звона осенним чащам, а ночами… от дум с ума сойти можно было. Еще хуже пришлось с молодшим Белоконевым пащенком, выплакавшим ее у хазар за краденное отцово достояние. Чуть было не уморил, страшась, что родитель, дознавшись, вряд ли помилует самовольника…
…Но хуже всего было с волхвом. Именно с ним она окончательно поняла, что весь оставшийся век ей доживать безродной скотиной, которую пестуют — пока молода да пригожа; кормят — пока работой оправдывает съеденный кусок… Краса увянет быстрее быстрого, с годами пальцы утратят сноровку, глаза растеряют необходимую для ремесла зоркость, и — вот оно: никому не нужная старуха среди вовсе чужих людей. Под видимой ласковостью хранильника крылась железная лапа, которая давила и гнула, сообразуясь только с хозяйскими нуждами. Во сто крат тяжелее было от неискренней доброты — уж лучше с бранью да тумаками, чем этак…
И косу вот обкорнал… Такая коса была! Даже хазары не тронули, хоть и сокрушались, что цветом она для их глаз не шибко приятна. А этот…
Векша все бормотала, все плакала, будто бы не оконцами небесной безоблачной синевы были ее глаза, а неиссякаемыми родничками. Так и стоял Кудеслав дубина дубиной, не зная, как унять эти рыдания, как утешить и нужно ли ее утешать.
Мечнику и самому было несладко. После великой удачи (ведь и впрямь мало кто сумел бы этак споро и безвредно для себя угомонить лесное чудовище!) гадюка-судьба подсунула под ногу склизкое.
Нет, не позволит Мечнику совесть обокрасть хранильника. Ни Белоконевой купленнице, ни Кудеславу нынешнее утро не сулит никаких находок. А вот потери…
Был у Мечника друг — один-единственный, зато какой!
Был.
Отныне не будет. Придется теперь дружбу рвать по живому, чтобы хоть вспоминалась она добром.
Говорят, у всех баб на такое глаз куда как остер, да только Векша то ли слепенькой уродилась, то ли вовсе глупа. Старая Белокониха разглядела, даже Кудеслав догадался, а эта, с осени у хранильника проживя, так и не поняла: впрямь ведь старик разум от нее потерял.
И Мечник бы мог потерять. Верно, потому-то до сих пор нет у него жены, что и в своих, и в дальних пройденных землях надеялся он отыскать именно такую, как Векша.
Вот и отыскал себе на беду.
Слышишь, ты, приильменская наузница-чаровница? Вовсе ничего путного не найти нам с тобою нынешним светлым утром.
Но на хранильников двор Мечник Кудеслав больше и ногою не ступит. Дружеская-то верность крепка, только лучше не испытывать ее крепость этаким вот рыжим соблазном.
* * *
— Никак уже восвояси ладишься, друг душевный? — За ехидством Белоконева взгляда могло крыться все что угодно. — А почеломкаться на прощание со стариком, поклониться ему за приют да ласку — запамятовал? Или недосуг тебе, спешные дела заждались?
Кудеслав так и замер — одна нога в стремени, другая на земле. Белоконь, всей грудью навалившись на посох, с неподдельным интересом следил за изменениями краснеющего Мечникова лица.
— Ну, ты уж решай: или в седло, или обратно на землю-матушку. А то неудобно, поди, этаким раскорякой…
Волхв отер ладонью глаза, стирая с них насмешливое лукавство, заговорил по-иному, серьезно:
— Впрямь, остался бы — чай, есть о чем рассказать и тебе, и мне.
Кудеслав послушно выпростал ногу из стремени, отпустил коня — тот бесцельно побрел по двору, время от времени лениво подбирая с утоптанной земли какую-то казавшуюся ему съедобной всячину.
— За насмешку прости — по-доброму я, не со зла же. — Белоконь снова будто смахнул что-то с глаз. — Это я тебе должен бы в пояс кланяться за людоеда, а не ты мне за ласку, которой не было… Или была? — прищурился он вдруг. — Векша-то долгонько оставалась с тобою. Может, уж вперед моего успела за все отблагодарить — да так, что мне бы сейчас впору стребовать с тебя лихву?
Волхв сказал это негромко, с вроде бы вполне дружескою ехидцей, но Кудеславу почему-то вдруг припомнилось испуганно-свирепое «кто?!», медвежьим ревом плеснувшее из Белоконевой глотки тогда, давно, в святилище ржавого небесного камня.
А хранильник коротко оглянулся, поманил так и не успевшего заговорить Мечника к боги знают когда брошенному возле дворовой огорожи корявому ошкуренному бревну:
— Пойдем-ка присядем. Речи предстоят долгие, а в ногах правды нет.
Кудеслав послушно двинулся следом.
Речи, поди, предстояли не только долгие, а и злые. Старику было от чего злобиться. Его купленница и впрямь долгонько оставалась наедине с Мечником — почти до полудня, когда пришли помогать свежевать медведя воротившиеся Белоконевы сыновья. Плакать к тому времени она перестала, от Кудеславовой груди давно уже отлепилась — просто стояла неподалеку, глядя то вбок, то на вершины деревьев (куда угодно, лишь бы не на него). Только когда в лощине послышались голоса да объявились людские фигуры, Векша вдруг сказала негромко и торопливо:
— Век бы тебя, облома, не видеть! Ведь притерпелась было уже к доле своей, покорилась — нет же, сызнова все кувырком…
Сказала и ушла — склоном, чтоб не встретиться с подходившими.
Кудеслав немногим дольше ее задержался возле людоедовой туши. Наскоро обтер вызволенный меч сперва о медвежью шерсть, потом — медвежьим же салом; отмахнулся от подобострастного аханья хранильниковых сыновей и заторопился прочь до того поспешно, что даже рогатину забыл — вспомнил о ней, лишь покорно усаживаясь рядом с Белоконем (ну вот, теперь еще от Велимира на орехи достанется: шкуру не взял, оружие не сберег… одно слово — Урман железноголовый!).
Очень хотелось Мечнику уехать, не видясь с волхвом. Татем украдливым проскользнул через двор, торопливо оседлал да вывел коня… Ан углядел же хранильник, в самый последний миг завернул. Ведун старый… Ишь, зыркает, будто ворон на разлитое варево: лакомо, а не склюнешь…
— Ну, так что же? — с прежним ехидством подначил Белоконь, выждав, пока Мечник усядется. — Векша-то хорошо ли тебя отблагодарила? Уж скажи…
— Да холодновато еще, чтобы прямо в лесу, на сырой земле заниматься этакими благодарностями, — попробовал отшутиться Кудеслав.
Волхв прищурился:
— Не скажи! Дело-то жаркое, за ним и в настоящую стужу не вдруг озябнешь!
— Жаркое, да не настолько.
— А тебе, неженатому, откуда может быть ведомо, настолько или не настолько? — вновь прищурился Белоконь.
— Чтоб такое изведать, собственную жену иметь не обязательно — на крайний случай и чужая сгодится… — Мечник прикусил язык, но глупые слова уже сорвались. Дошутился.
Волхв вдруг захохотал, да так раскатисто, что бродивший по двору конь прянул и оглянулся.
— Вот теперь вижу, что ничего для меня огорчительного меж вами не случилось, — с трудом выговорил хранильник, утирая слезы. — Не то бы ты, чем подобное ляпнуть, скорей вот это бревно проглотил!
Отсмеявшись, Белоконь посерьезнел:
— Шутки шутками, а только не хочу, чтобы это впредь между нами стояло. Вот слушай: нынче ночью я тебе о Векше и о замыслах своих рассказывал почти так, как оно все на самом деле. Почти, да не совсем. Думалось мне, будто если бы у нее родился от меня сын, то уж он-то… У нее ведь и впрямь немалая ведовская сила. У нее да у меня… Удайся сын хоть в мать, хоть в отца, хоть в обоих родителей разом — все едино был бы ведун. Вот из него-то я и воспитал бы себе…
— Так как же ты не побоялся гнать ее в лес на ночь глядя? И зачем мальцом вырядил?
— Погнал потому, что больше гнать было некого, — развел руками хранильник. — Мужиков не хватило; моих же тюх на такое и упряжкой не сдвинешь. А мальцом обрядил от страха. Ну, чего смотришь? На мне, чай, узоры не намалеваны.
— Это кого же ты убоялся? — еле сумел выговорить ошарашенный Кудеслав.
Белоконь криво усмехнулся:
— Кого? А ты сядь покрепче да еще руками ухватись за колоду, тогда скажу… — Он глубоко вздохнул и вдруг брякнул чуть ли не зажмурясь: — Тебя, вот кого я боялся!
Пожалуй, Мечник бы все-таки не упал, даже если бы по Белоконеву совету не ухватился за бревно руками. Но ждал он чего угодно, кроме того, что довелось услыхать. А волхв продолжал:
— Свою-то долю предугадывать мне не дано, а вот Векшину я доподлинно вызнал. И твою тоже. Не минуть вам с нею друг друга, никак не минуть. А я, дурень старый… Веришь ли, до того она меня раззадорила — пытался судьбу обмануть, отвести тебе глаза от Векши-то. Как твой приезд, я ее в амбаре прятал или еще где придется… А она все равно тебя как-то высмотрела, исхитрилась-таки… Ведь нешто с долей поспоришь? Доля — она все по-своему ломит, да как! Чем сильнее противишься, тем больней, с костяным хрустом, с кровушкой… Людоед, верно, и впрямь послан мне в наказание. Заставила-таки судьба меня, строптивца, тебя да Векшу свести. Ценой сынова увечья заставила. Так что теперь уже вижу: никак по-моему не бывать. А и пускай себе, — махнул он вдруг рукой с деланной беспечностью. — И так от нее одно беспокойство. С тобой вот друг на друга было стали косо глядеть… Бабы мои вообразили, что молодая да любая непременно свой порядок в избе заведет, над ними поднимется — особенно ежели родит-таки мне сына…
Хранильник вдруг трескуче хлопнул Кудеслава по плечу:
— Забирай купленную, слышишь? Дарю! Только… — Глаза Белоконя заискрились вдруг хитрой усметкой. — Только есть у меня такое условие: чтобы жить вам не у Велимира, а здесь. Понял? Иначе не отдам. Вот и думай, торопить не стану. Но чтоб сына-первенца мне в воспитание! Оно поди и так не худо получится: от молодого отца дети куда крепче будут, чем от меня, сыча старого. А ведовской силой и ты не обижен.
Кудеслав молча глядел на него. А что говорить? Жалко старика, но вслух ему такого не скажешь.
Белоконь тем временем перевел дух, расправил усы и вдруг захихикал:
— Ее ведь не я у хазар купил. Знаешь кто? Ах, знаешь… Вот же недоперок желторотый — задумал родителя провести! Он ее на болотном островке в шалаше прятал. Что ни день — исчезать повадился, еду куда-то таскает… Думал, никто не видит! Ну, я молчу, жду, что будет дальше. А он… чуть не сгубил девку дурень! Ну, известное дело: холод, проголодь, болотная сырость — ослабла телом, простудилась, да так, что не рожать ей… Он дня два-три молчал (видать, надеялся, что как-нибудь сама оклемается), а потом приходит ко мне и начинает: «Вот ежели бы у бабы такая да такая хворь приключилась и ежели бы тебе из такой бабы пришлось такую хворь изгонять, так как бы ты…». Ну, я, не дослушавши, за ухо его: «Веди, говорю, щучий сын, показывай!». На день бы позже тогда подоспел, и не видать тебе этой рыжей…
Он замолчал.
Кудеслав тоже помалкивал, грызя губы. Видел он, что все эти разговоры о преемнике, которому бы не страшно вверить святилище… конечно, они наверняка правдивы, но… Вот теперь-то Мечник чувствовал себя злодеем, обокравшим лучшего друга, почти отца. Мало ли что там на роду написано! Оторвать от сердца последнюю свою, может быть, самую крепкую любовь; со смешками да прибаутками (это когда душа поди волком воет!) отдать ее другому и взамен потребовать лишь, чтоб позволили воспитывать сына, отцом которого мечтал бы сделаться сам… Предложить собственный кров ухитителю своей любви, чтоб было ему где тешиться добычей…
Прежде Кудеслав смел почитать хранильника другом-приятелем, смел мнить себя едва ли не равным. А теперь… Миг назад старец, сам того не ведая, совершил великое ведовство: несколько деланно усмешливых слов, и Мечник предался ему душою и телом — беззаветно и навсегда. То, что во время схватки с людоедом Белоконь был готов в любое мгновение прийти на помощь другу, рискуя навлечь на себя и своих неискупимое проклятье богов, — это не шибко-то проняло Кудеслава: на месте волхва он поступил бы так же. Но вот решиться на что-либо равное нынешнему Белоконеву подарку… Нет, не осмелился Мечник спросить себя: «А ты? Даже зная, что поперек судьбы не проломишься, — смог бы?».
Так что скажи нынче волхв: «Ну-ка, друг душевный, развали головою вон тот дубок!» — Кудеслав, пожалуй, задумался бы лишь на миг (и то над тем, с разбегу ли надо биться о дерево, либо в прыжке).
Мечник и сам еще не почувствовал, что ощущение нечаянной виноватости крепче прежнего и по-иному, чем прежде, связало его со старым хранильником. Он лишь одно понял: постылое, однако привычное холостяцкое да неприкаянное житье круто ломается. Понял — и внезапно испугался этой перемены. Но выдать свой испуг хоть Белоконю, хоть кому еще — это уж и впрямь лучше головою о дуб. С разбегу. Либо в прыжке.
— Ну, поговорили и будет. — Волхв тяжело поднялся. — Еще раз благодарствую тебе, что отмстил за две жизни людские да за Гордеево увечье.
Он низко — в пояс — поклонился Кудеславу. Тот поспешно вскочил и хотел было отдать поклон, но хранильник помешал, коснувшись кончиками пальцев его лба:
— А тебе меня благодарить не за что. Кабы не дурость моя, так, может, и не пришлось бы тебе с людоедом-то… Что же до Векши — сам теперь понимаешь: была б на то моя воля, не видать бы вам друг друга, как собственных спин. Да, может, еще и проклянешь меня, старика, не раз за подобный подарочек. Норов-то у нее — ой-ей-ей!
Белоконь отвернулся, зашагал к избе, и Мечник поспешил следом.
— А коня расседлай покуда, — говорил волхв на ходу. — Сейчас поедим, да вместе и отправимся: у меня к Яромиру дело. Шкуру людоедову с собой повезешь — в отдарок названому отцу за рогатину… Милонега сейчас к сынам моим лошадь погонит — у них уговорено, — так я ей накажу проследить, чтоб они и Велимирово оружие прихватили;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53