Потому что в праздничные отголоски вплелось новое. В той же стороне, но гораздо ближе кто-то подавился надсадным сорванным воплем, и вопль этот мгновенно смяло, забило стремительное топотанье — дробное, слишком уж частящее, как для одной пары ног.
Конечно, тертый да опытный воин по прозванью Урман просто-таки обязан был на слух разгадать затеявшееся. Он и разгадал. С полузвука. Мгновенно — и все же долею мига позже, чем вдруг осознал себя бегущим встречь близящемуся шуму.
Не успел Мечник пробежать и двух десятков шагов, как его чуть не сшибла с ног щупленькая девчонка лет семи — белые от ужаса глаза, уродливо раззявленный рот, исцарапанное плечо, выткнувшееся сквозь драный ворот сорочки (которая, как и любая одежа, такой вот ночью равнозначна предупреждению «не троньте меня!»)… Выломившись из кустов, девчонка слепо грянулась о Кудеславов бронный живот, отлетела и снова… то есть снова грянулась бы, не спохватись Мечник отшагнуть в сторону.
А причина девчонкиного смертного ужаса была близка; она — причина — трескуче перла через подлесок, тяжко дыша и на каждом выдохе сплевывая однообразную полупросьбу-полуугрозу: «Погоди… Погоди… Погоди…»
Он тоже не заметил Кудеслава, этот голый, в кровь исхлеставшийся о ветки парень; он ничего не видел перед собою, кроме спины вожделенной беглянки, и потому наверняка не сообразил, что за каменная тяжесть с хряском врезалась ему в подбородок.
Удар получился не из ловких. То есть что там — вовсе скверным он получился, этот клятый удар.
Потирая ссаженные костяшки, Мечник тупо рассматривал лежащего навзничь парня.
Худосочный голенастый щенок. В прошлую Купалову ночь сам еще одетым бродил, и вот — дорос, наконец, дорвался до лакомого… А только, поди, с первого раза не вышло; поди, обломились ему лишь злые издевки, от которых сопливым дурням жизнь не в жизнь… Вот и кинулся на такую, которая уж точно не осмеет, не ославит жалким портачом, не отобьется…
Что ж, он-то дурень. А ты?
Да, сопляк худое затеял: подобные дела Купале не в угожденье, а вовсе наоборот. Да, этот щенок по щенячьей своей неумелости мог бы до полусмерти измордовать девчонку. Да, он — мог.
Мог бы .
Но теперь он валяется, как затоптанная тряпичная кукла-забавка; расквашенный подбородок его вздернут нелепо и дико, а ты стоишь рядом, нянчишь ушибленный кулак и пытаешься понять, как все это могло случиться.
Кудеслав Мечник сломал подростку шейные позвонки. Нехотя, помимо воли… Да кто же тебе поверит, что нехотя?!
Спаситель, лешему б тебя на… Ради девки-недомерка взял да и убил человека… правда, сопляк еще дышит, но не долго ему осталось дышать, ой как не долго! Убийство сородича… За такое не отстрадаться ни вирой, ни даже отлученьем от рода — тут тебе не Урманский край и не Приильменье, тут порядки дремучие. По установленью, ведущемуся от самого Вятка, некоему Кудеславу Мечнику в ближнем грядущем светит погребальный костер этого вот пащенка. Только в отличие от пащенка ты, Мечник Кудеслав, на этот костер попадешь живьем…
Жутчей всего, что на самого сопляка тебе наплевать; и что судьба твоя окончательно в овраг покатилась — это тоже, в общем-то, тьфу; муторно да гадко на душе лишь оттого, что ты (ты!) по-глупому не соразмерил крепость удара.
Только правильней бы сказать не «по-глупому», а «по-злому».
Злобен стал ты, Мечник Урман, от неприкаянности своей, а злоба воинским навыкам смертная ворогиня…
— Гляжу я, теперешняя Веселая Ночь горазда и на печали…
Нет, Кудеслав не вздрогнул, не обернулся, а только подумал с безропотной покорностью: все, дожил. Кто-то сумел подобраться нерасслышанным, незамеченным… Кто? Да какая тебе, к лешему, разница, ты, Мечник, напрочь и окончательно переставший быть воином?!
— Аи непочтителен же люд у вас во граде… — Исполненный вроде бы вполне доброжелательной укоризны голос безвестного скрадника вынудил Кудеслава зябко передернуть плечами. — Здравствоваться со старшим думаешь, нет ли?
Мечник наконец оглянулся.
Обнаружившийся вблизи незнакомый сухощавый мужик на первый взгляд показался ему чуть ли не сверстником. Мужик как мужик… Видать, что малозажиточный — одет (одет?!) в небеленую пестрядину, на ногах ветховатые лапти… Бороденка серая какая-то, и волосья такие же, только их, волосьев, почти не видать под широченным оголовным ремнем…
Э, погоди!
Не зря, вовсе не зря было сказано про «здравствоваться со старшим» — никакая он тебе не ровня летами, просто его седина украдена въевшейся копотью. И что там еще было сказано — «у вас во граде»?!
Эти рваные суетливые мысли замельтешили в Мечниковой голове уже после того, как незнакомец чуть повернул голову и лунный блик провалился под его нависающие кустистые брови.
Глаза.
По-ледяному прозрачная дальнозоркая синева.
Сквозь такое смотрят на мир лишь мудрые свирепые птицы да еще мудрецы из людей, чья трудновообразимая древность не умучила разум, а придала ему надчеловеческую пронзительность.
Можно ли не узнать такое? Нельзя — даже если видишь впервые в жизни.
Кудеслав узнал. А узнав, обрадовался. Выходит, покуда еще рановато совсем уж определять в упокойницы воинскую сноровку железноголового Урмана Мечника. Потому что никому не зазорно хоть в чем угодно уступить Звану Огнелюбу, столетнему главе кователей-колдунов.
Вот только для чего бы это помянутый глава забрался в такую даль от ковательской слободы?
Спохватившись, Кудеслав принялся наконец бормотать здравствования. Получалось у него что-то излишне витиеватое и утомительно многословное (сказалось-таки пережитое волнение), однако старый кователь не перебивал, слушал с видимым удовольствием. Мечниковы излияния оборвал — вдруг, на полуслове — сам Мечник, когда обратил внимание на крохотный туесок у Званова пояса. Туесок этот был расписан наговорным узорочьем, каким знахари-ведуны заманывают в свои лукошки редкостные целебные травы. А еще из-за опояски кузнеческого старейшины торчала лозовая рогулька. Кудеслав не однажды видывал подобные и у отца-упокойника, и у волхва Белоконя — этакие гибкие рогулины помогают выискивать места, где земная сила всего сильней.
Боги пресветлые, светлые и остальные! Неужто Зван Огнелюб тоже занят дурными поисками?!
— Вот ты и придумал ответ на все свои недоуменья, — усмешливо хмыкнул Зван.
Он заинтересованно оглядел вытянувшееся Кудеславово лицо, пожал плечами:
— Чего таращишься, ровно сом на портки? Велик ли труд дознаться про твои мысли, коль они у тебя на роже ясней ясного изображаются?
Задергался, захрипел валяющийся на земле парень, и усмешливость мгновенно сгинула из Огнелюбовых глаз.
— Отходит… — Глава кователей склонился было над бесталанным мальцом, но тут же вновь выпрямился и хмуро зыркнул на Кудеслава: — Как же это ты?.. Смекаю, вряд ли бы единственный во племени обладатель ратных припасов раздавал их в чужие руки; стало быть, ты и есть он… Так как же ты, Мечник, сподобился оплошать? А?
Мечник заспешил с объяснениями — и как именно сподобился, и что этому предшествовало. Впрочем, его россказни Звану требовались меньше, чем, к примеру, лягве копыта.
— Все то мне ведомо, — буркнул Зван, досадливо отмахиваясь от Кудеславовой скороговорки. — И крик я расслышал, и беготню… Жаль только, не достало прыти раньше тебя подоспеть. — Он вдруг вздохнул как-то совершенно по-бабьи. — Эх ты, Мечник — голова-с-плечник… Ты небось умным себя почитаешь, а тех, которые в Купалову Ночь папоротниковые цветьи выискивают, мнишь дурнями… А не заведи сюда такие вот розыски меня, дурня, кто б твою умную голову выручил? Эх-хе, истрачивай теперь из-за тебя…
Кудеслав мгновенно стряхнул почтительность и ощетинился:
— Нечего из-за меня истрачиваться! Что сам заслужил, то и…
— Цыть!
Окрик этот был так внезапен, так непростительно, невыносимо обиден, что Мечник захлебнулся воздухом и действительно смолк.
А Огнелюб, буравя ледяным взглядом его зрачки, цедил:
— Кто чего перед родом заслужил — то не тебе судить! То в иноразье даже самому роду не может быть ведомо!
Потом Зван отвернулся, обмяк, сказал устало:
— И вообще… Я это не только тебя ради. И не столько тебя ради, сколько… Э, да ну тебя!
Закряхтев по-стариковски (уж очень по-стариковски, нарочито, притворно), Огнелюб опустился на колени близ парня, трудно домучивающего остатние свои мгновеньица.
— А ты… — ковательский глава полоснул скупым досадливым взглядом топчущегося рядом Мечника, — ты, право слово, шел бы отсель! Все, что мог, ты тут уж содеял, теперь мой черед.
Кудеслав неуверенно отступил на пару шагов и остановился. Очень ему хотелось вызнать, какую участь готовит Зван нечаянному упокойнику. Прятать собирается, что ли? Но ведь, во-первых, напрасное это дело, а во-вторых, дело это напрасное совершенно, поскольку железноголовый Мечник Урман нынче же повинится перед Яромиром, — неужто мудрому кователю то невдомек?!
Проще всего было бы в открытую спросить Огнелюба, что тот затеял, но спросить не поворачивался язык.
А ноги отказывались уйти.
Ну вот с чего, в конце-то концов, ты вообразил, будто Зван намерен тебя выручать?! Мало ли какое действо может затеять кователь? Вспомни только, что о них, кователях, рассказывают… Над мертвыми они якобы изгаляются по-злому — всякие места вырезают для ковательских снадобий, жир вытапливают… А ну как и Огнелюб?..
— Ты еще здесь?! — Старый кузнец уж вовсе освирепело зыркнул на Мечника, но вдруг улыбнулся: — Хочешь, чтоб провины твоей перед родом вовсе не стало? Хочешь? А и ступай тогда прочь. Пойди хоть к кострам, полюбуйся праздничным действом — оно тебе нынче кстати.
— Не видал я, что ли?.. — начал было Кудеслав, но Зван, вновь раздражась, оборвал его:
— Сказано, полюбуйся! Ишь, каков строптивец… — Кователь опять сгорбился над умирающим; речь Званова перелилась в малоразборчивую скороговорку: — Ты новым, новым глазом всмотрись! И запомни… Люди не верят беспричинно, да вот беда: издавняя крепкая вера зачастую сама же увечит свою доподлинную суть. Вот как с папоротниковыми цветьями… Чего только про них не брешут: и похоронки-клады сокровенные они-де указывают, и желанья-де исполняют… А правда вроде бы рядом, но вроде и далеченько от той брехни. И слышь, — Зван примолк на мгновенье, со свистом втянул воздух сквозь сжатые зубы, — уж сделай такую милость, помалкивай про нынешние дела… ну, про свой оплошный удар. Уразумел? Не ради себя, так хоть ради этого вот юнца. Сам же знаешь, каково быть не как все.
Ни бельмеса не понял Мечник из слов велемудрого кователя-колдуна (разве что его, Мечника, только-только успевшего вспомянуть жуткие байки о ковательских чародействах, так и передернуло от слов «всмотрись новым глазом»). Впрочем, Кудеслав остерегся гневить Звана расспросами или — тем более! — спорами, а потому покорно наладился уходить. Наладился, но не успел.
Ни колен, ни сгорбленной спины не разгибая, Огнелюб вдруг сказал:
— Допрежь ухода покажи-ка меч.
— Я? — растерянно переспросил Кудеслав, берясь за мечевую рукоять.
— Нет, вот он. — Огнелюб дернул бородкой, указывая на лежащего парня.
По всем творящимся делам Кудеслав напрочь потерял способность разуметь шутки, но еще не готов был поверить, что Зван действительно обращался к мертвому (кажется, уже не «почти», а окончательно мертвому) сопляку.
По-прежнему не вставая с колен, кователь вроде бы мельком обмакнул взор в зарезвившиеся на оголенном клинке струйчатые лунные блики.
— Зачем тебе?.. — начал было Мечник, но Зван перебил его отрывистым и хлестким, словно пощечина, словечком: «Поймешь!»
И тут же добавил, явно торопясь переломить Кудеславовы мысли на другое:
— Что же до цветущего папоротника да того, в какую даль я забрел от слободских угодий, то ищут не там, где ближе, а там, где есть. Запомни. И проваливай, слышишь?!
Да, Мечник слышал и отнюдь не собирался артачиться. Он только крохотный осколок мига промедлил: глянул на заклякшего, сделавшегося не по-живому плоским недоросля, убедился, что любое, даже самое распречародейственное, знахарство тут уже безнадежно опоздало…
А потом…
И на дюжину шагов не успел Кудеслав отойти, как раздавшийся позади плаксивый полустон-полувсхлип вынудил его оглянуться.
Парень, всего мгновенье назад казавшийся мертвым окончательно и безвозвратно, теперь дергался в попытках встать.
А в руке сутулящегося над ним кователя-колдуна темнело нечто, весьма похожее на лист папоротника.
А на самом кончике этого листа мерцала теплая зеленоватая звездочка.
* * *
Всласть поразмыслить о разных странностях — и когдатошних, и нынешних — Кудеславу не удалось.
Конечно же, родовые старшины пожелали видеть его меж собой вовсе не потому, что признали равным. Нет, старики сошлись размыслить о важных делах, а Мечник, окоротивший медведя-людоеда, понадобился им затем же, зачем и сладкая медовуха да лакомая снедь (Кудеслав успел разглядеть на столе даже хлеб — об этой-то поре!). Конечно, о давешней схватке с медведем мог бы поведать и Белоконь, но рассказ об удаче — заслуженная награда самому победителю. Будь она трижды по три раза неладна, награда эта; уж Кудеслав бы без нее как-нибудь перебился. Знай он, для чего зовут, нипочем не пошел бы…
А ведь мог бы заранее догадаться, если б дал себе труд раскинуть умом. Со времени его возвращения в род старики лишь однажды спрашивали да слушались советов Мечника — во время распри с мордвой. Если б, кстати сказать, слушались не только «во время», но и «до», сложились бы тогдашние дела по-иному и с куда меньшим уроном. Но и в том, что отбились, что душу каждого из погибших родовичей утешили смертями по меньшей мере двоих врагов, — во всем этом Кудеславова заслуга едва ли не главная. Впрочем, про то нынче и вспоминает, похоже, один только Кудеслав. Правда, кое-кто из почтенных (Шалай, к примеру… Божен… да и Яромир с Белоконем) взяли было себе за обычай при каждом удобном случае выспрашивать Мечника: как, дескать, поступил бы доподлинный воин в таких или этаких обстоятельствах?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53