– На вашем месте я бы спустился вниз. Попытайтесь немного поспать. Воспользуйтесь моей каютой.
– Хорошо. Я так и сделаю.
Она оставила их вдвоем, пробралась по качающейся палубе и спустилась вниз в крошечную каюту Хейра. Койка была такой узкой, что Женевьева едва ли смогла бы вытянуться на ней, и она лежала, подогнув колени кверху и глядя в потолок. Так много событий произошло, они кружились перед ней, но она постепенно проваливалась в сон и через несколько минут отключилась.
У берега в районе Финистера все еще кое-где лежал туман, луна иногда проглядывала из-за туч. «Лили Марлей» замедлила ход, приближаясь к берегу, глушители снижали шум двигателей. Экипаж занял свои места у пулеметов на носовой и кормовой частях палубы, а у Хейра на бедре висела кобура с пистолетом, снятым с предохранителя. Лангсдорф надел каску, а Хейр и Крэйг осматривали берег в бинокли ночного видения. Женевьева ждала позади, Рене притаился за ее плечом. Внезапно на берегу вспыхнул тонкий луч света и мгновенно погас.
– Вот они, – сказал Хейр. – Превосходно. – Он положил руку на плечо Лангсдорфа. – Теперь тихо, спокойно. Самый малый вперед.
Пирс у маяка Гросне выплыл на них из темноты, волны глухо бились внизу, вскипая у громадных ржавеющих металлических свай. Они бились о нижний причал, и команда выбросила за борт кранцы. Она заметила внизу на палубе Шмидта со шмайсером на изготовку.
На верхней части пирса зажегся свет, и чей-то голос по-французски спросил:
– Это вы?
– Большой Пьер, – сказал Крэйг. – Пошли. Женевьева и Рене двинулись вперед, Крэйг и Хейр шли следом. На причале она обернулась, чтобы последний раз взглянуть на палубу. Шмидт улыбнулся ей.
– Не дай этим негодяям раздавить тебя, красавица. Крэйг подошел поближе.
– Подарок для вас. – Он подал ей вальтер и запасную обойму к нему. – Суньте его в карман. Ни одна девушка не должна ходить без оружия.
– Да уж, не в этих местах, – сказал Хейр и обнял ее. – А дальше решайте сами.
Крэйг повернулся к Рене:
– Верни ее целехонькой, не то я оторву тебе яйца.
– Майор, если что-то случится с ма-амзель Женевьевой, то же самое произойдет и со мной.
Крэйг смягчился и примирительно произнес:
– О'кей, мой ангел, лезьте наверх. Величайший момент вашей карьеры. Как говорят в шоу-бизнесе, сломайте ногу.
Она быстро повернулась и, скрывая слезы, начала взбираться по ступенькам. Рене шел за ней. В конце пирса стоял грузовик, рядом с ним копошились какие-то тени, потом вперед выступил человек и заступил им дорогу. Никогда в жизни она не видела человека такого угрожающего вида. На нем была суконная шапка, старый грязный молескиновый пиджак, краги и рубашка без воротника. Трехдневная щетина на подбородке и шрам на правой щеке дополняли общее впечатление.
– Большой Пьер? – спросил Рене.
Женевьева опустила руку в карман и нащупала вальтер.
– Этот человек не может быть нашим, – зашептала она Рене скороговоркой, настолько напуганная, что сказала это по-английски.
Человек со шрамом на лице вдруг улыбнулся.
– Ужасно сожалею, что привел вас в замешательство, старушка, – сказал он со сногсшибательно пижонским оксфордским акцентом, – но если вы ищете Большого Пьера, то это именно я.
За ним из темноты вышли человек двенадцать молодцов с ружьями и пулеметами системы «Стена». Они стояли стеной, молча уставившись на нее.
Она прошептала Большому Пьеру:
– Не знаю, что о них думают немцы, но меня они определенно пугают.
– Да они просто великолепны, разве не так? – Он хлопнул в ладоши. – Эй вы, крысиная семейка, – произнес он скороговоркой по-французски. – Давайте двигаться и следите за своим языком. С нами дама, помните об этом.
Грузовики такого типа называют газогенами, потому что они работают на газе, образующемся при сжигании древесного угля в печи, установленной сзади в кузове. Большой Пьер вел машину довольно быстро, насвистывая что-то сквозь зубы.
Женевьева вдруг спросила:
– А если мы нарвемся на немецкий патруль?
– Немецкий что? – Вблизи от него исходил жуткий запах.
– Патруль, – повторила она.
– Только не здесь. В этих местах они бывают только тогда, когда им это позарез нужно. Это значит, только днем и когда их много. О любом таком отряде в радиусе пятнадцати миль сегодня ночью я бы знал, уж поверьте мне.
Ей захотелось расхохотаться в ответ, уж больно серьезно он это сказал.
– Стало быть, вы тут все контролируете?
– Ваш голос всегда звучал по телефону так восхитительно. Приятно показать вам свою физиономию, – продолжал он. – Вы когда-нибудь бывали в Оксфорде?
– Нет.
– А в Норфолке?
– Сожалею, тоже нет.
Они перевалили за гребень холма, и в этот момент в просвет между облаками выглянула луна. В ее свете Женевьева увидела внизу в долине железную дорогу и несколько домов – это был Сен-Морис.
– Жаль, – сказал он. – Я там вволю пострелял. Около Сэндрикхэма, где у короля деревенская усадьба. Красивое место.
– Вы скучаете по нему?
– Не очень. Делаю все, чтобы держать себя в форме. Ну что бы я делал без всего вот этого? Понюхайте, как я пахну. Здорово, правда? Назад, к природе!
– А чем вы занимались раньше?
– Вы имеете в виду до войны? Преподавал английскую литературу во вполне второразрядной средней школе.
– Вам это нравилось?
– О да, скаутские игры для мальчиков и все такое. Самые тяжелые раны в жизни причиняют смятые лепестки роз, а не их шипы, мисс Треванс, согласны?
– Не уверена, что вполне понимаю вас.
– Именно так говорили мои ученики. – Они как раз въезжали в поселок, и Большой Пьер замедлил скорость. – А вот и складской двор. – Они свернули между двумя массивными стойками в мощеный двор и подъехали к дому в углу. Грузовик остановился, и Пьер заглушил мотор. Дверь открылась, кто-то выглянул наружу. Рене вылез из кузова и помог спуститься Женевьеве.
– Большое спасибо, – сказала она.
– Наша цель – угождать. – Большой Пьер улыбнулся ей, глядя сверху вниз. – Мятые лепестки роз. Подумайте об этом.
Он вывел машину со двора, а Женевьева вошла в дом вслед за Рене.
Она устроилась перед зеркалом в маленькой спальне. Чемоданы Анн-Мари лежали на кровати, сумочка была открыта, бумаги тоже на кровати, рядом с сумкой. Тут были ее французский паспорт, немецкий аусвайс, продовольственные талоны и водительское удостоверение. Она аккуратно провела тушью по бровям и ресницам. В этот момент открылась дверь и вошла мадам Дюбуа. Это была маленькая темноволосая женщина с изможденным лицом и в поношенном платье. На чулках дырки, а туфли, казалось, вот-вот развалятся на куски.
Губы мадам Дюбуа поджались, и Женевьева почувствовала, что женщине не понравилась шикарная одежда, разложенная на кровати. Темно-синий костюм с плиссированной юбкой, шелковые чулки, атласная блузка жемчужного цвета.
Вспомнив, кого она должна изображать, Женевьева резко сказала:
– В следующий раз стучитесь, прежде чем войти. Что вам нужно?
Мадам Дюбуа пожала плечами:
– Поезд, ма-амзель. Только что подошел. Муж послал меня сказать вам.
– Хорошо. Скажите Рене, чтобы подал машину. Я скоро спущусь.
Женщина вышла. Женевьева слегка тронула помадой губы, застыла на минуту в нерешительности, потом добавила помады, вспомнив, что говорил ей Мишель в Холодной гавани. Она быстро оделась – белье, чулки, комбинация, блузка, юбка – одежда Анн-Мари. По мере того как она одевалась, ей все больше казалось, что она перестает быть собой.
Ей не стало страшно, когда она надела жакет сестры и посмотрелась в зеркало, наоборот, она ощутила холодное восхищение. Правда состояла в том, что все это шло ей и она знала это. Женевьева защелкнула чемодан, накинула на плечи плащ с капюшоном и вышла. Она обнаружила Анри Дюбуа на кухне рядом с женой. Это был маленький человек с желтоватым лицом, внешне совсем незаметный, последний, кого можно было заподозрить в подпольной деятельности.
– Рене подгоняет машину, ма-амзель.
Она достала из сумочки серебряную зажигалку и «Житан».
– Снесите вниз мои вещи.
– Да, ма-амзель.
Он вышел. Женевьева закурила и подошла к окну, чувствуя на себе взгляд мадам Дюбуа, жесткий, не приемлющий ее, но это не имело значения. Ничто теперь не имело значения, кроме работы, ее работы.
«Роллс-ройс» появился в проеме ворот одного из складов и подъехал к дому. Рене вышел, и Женевьева открыла дверь. Он стоял внизу у лестницы, одетый в форму шофера, и с восхищением смотрел на нее. Затем открыл перед ней дверцу машины, и она села на заднее сиденье.
Появился Дюбуа с чемоданами. Он положил их в багажник, обошел машину и заглянул в окно, пока Рене устраивался за рулем.
– Не соблаговолите ли передать мое глубочайшее уважение графине, ма-амзель?
Женевьева не ответила, просто подняла стекло и похлопала Рене по плечу. Когда они выехали со двора, она обратила внимание на глаза Рене, следившие за ней с выражением застывшего в глубине страха.
«Только теперь все и начинается по-настоящему», – подумала она, откинулась на спинку, полная горделивого вдохновения, и достала сигарету.
По мере того как они приближались к замку, пейзаж вокруг становился все более знакомым, зеленые поля и лес, слева горы со снежными вершинами, река, блестящая в лучах раннего солнца внизу в долине. Пастух в овечьем полушубке гнал свое стадо по склону холма.
– Холмы детства, Рене. Ничего не изменилось.
– О, все, ма-амзель.
Конечно, он был прав. Она запахнула плащ, потому что было довольно холодно. Они спустились к маленькой деревне, которая называлась Пуажо, она вдруг это вспомнила.
Женевьева наклонилась вперед.
– Когда мы были детьми, вы обычно останавливали машину здесь, у кафе на площади, чтобы мы могли поесть мороженого. Им управляли старина Дантон с дочерью. Он все еще здесь?
– Его расстреляли в прошлом году за то, что боши называют «террористической деятельностью». Его дочь в тюрьме в Амьене. Недвижимость конфисковали, а потом продали. Ее купил Комбу.
– Папаша Комбу? Но я не понимаю…
– Все просто. Как многие другие, он сотрудничает с ними и по ходу дела урывает кусок и для себя. Они питаются телом Франции, такие, как он. Как я уже сказал, ма-амзель, здесь все изменилось.
На полях работали женщины, но, когда они проезжали по деревне, улицы показались Женевьеве странно пустынными.
– Не очень-то много людей вокруг.
– Самых крепких отправили в трудовые лагеря в Германию. На фермах работают женщины. Они бы забрали и такого старого пса, как я, с одним глазом и все такое прочее, если бы не графиня.
– И она ничего не смогла сделать для остальных?
– Она делает все, что может, ма-амзель, но во Франции сегодня это очень трудно. Да вы сами почувствуете это очень быстро.
Они проехали поворот дороги и тут же увидели черный «мерседес» у бровки. Капот был поднят, солдат ковырялся в моторе. Рядом с ним стоял офицер и курил сигарету.
– Господи Боже, это Райсшлингер, – пробормотал Рене, когда офицер повернулся и поднял руку. – Что мне делать?
– Остановиться, конечно, – спокойно ответила Женевьева.
– Анн-Мари к нему ничего не испытывает, кроме презрения, ма-амзель, и не скрывает этого.
– А он заводится от этого еще больше?
– Именно так.
– Хорошо. Посмотрим, как я справлюсь, ладно?
Женевьева открыла сумочку, достала вальтер, который ей дал Крэйг, и сунула его в правый карман пиджака. Машина медленно остановилась, и, когда Райсшлингер подошел, Женевьева опустила стекло.
Он выглядел точно так же, как на фотографии. Светлые волосы, узкие глаза под тульей фуражки, злобное лицо, так что мундир СС ничего не добавлял к его внешнему виду. Он улыбался, и от этого выглядел еще более неприятным, чем обычно.
– Мадемуазель Треванс, мне очень повезло, – сказал он по-французски.
– Разве? – холодно бросила Женевьева. Он указал на свою машину.
– Топливный насос барахлит, и этот никудышный шофер никак не может его исправить.
– Ну и?.. – продолжила вошедшая в роль Женевьева.
– В этих обстоятельствах мне остается только просить вас подвезти меня.
Она выдержала паузу, и просьба Райсшлингера повисла в воздухе, отчего его желтоватые щеки начали медленно наливаться краской, потом небрежно бросила:
– Что ж, представитель расы господ показал свою власть. Что мне остается, кроме как сказать «да»?
Она откинулась назад и подняла стекло. Райсшлингер бегом обогнул машину, вскарабкался на сиденье рядом с ней, и Рене тронул машину с места.
Она достала новую сигарету, и Райсшлингер с готовностью щелкнул зажигалкой.
– Полагаю, вы хорошо провели время в Париже? – Его французский был бы даже неплох, если бы не ужасный акцент.
– Не очень хорошо, – ответила она. – Обслуживание теперь отвратительное, и потом кто-нибудь все время останавливает вас и обыскивает, что очень неприятно. Как будто вам, солдатам, все время нужно во что-то играть.
– Ма-амзель, смею вас уверить, это действительно необходимо. Мои товарищи по СС в Париже добились серьезных успехов, выслеживая террористов.
– Неужели? Так почему же все эти солдаты до сих пор так и не справились с движением Сопротивления?
– Вы не понимаете наших трудностей.
– Сказать по правде, мне и не хочется в них разбираться. Неинтересно.
Он явно разозлился, но она наградила его одной из тех очаровательных улыбок, которыми славилась ее сестра, и обрадовалась, увидев, как он проглотил грубость, готовую сорваться с языка.
– Как там генерал? – спросила она. – Здоров, я надеюсь?
– Да, насколько мне известно.
– А майор Прим?
– Штандартенфюрер со вчерашнего дня.
– Полковник? Вот это мило, – рассмеялась она. – Он относится к себе слишком серьезно, но профессионал, это следует признать.
Райсшлингер помрачнел.
– Если кто-то другой делает за него основную работу. – Раздражение сделало его несдержанным.
– Да, вам это, должно быть, сильно досаждает. Почему бы вам не попросить другое назначение? Сдается мне, что Россия очень подошла бы. Много чести и славы сколько угодно!
Она наслаждалась, чувствуя, что действовала в нужной тональности, потому что Райсшлингер, безусловно, принял ее за Анн-Мари Треванс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31