и все-таки Фану было слышно, как вода переливалась в пустом его животе. Сам он решил купить на остатки общественных средств неочищенного арахиса, причем Чжао взял с него клятву не есть орехи украдкой.
Уличная торговля еще не просыпалась. Лица ее не было видно, как у человека, накрывшегося с головой. Была закрыта и лавка с арахисом. Вдруг откуда-то до Хунцзяня донесся аромат поджариваемого ямса. Спазмы голода еще сильнее охватили его внутренности... Китайская пословица утверждает: лучшая пора у любящих — до постели. Вот так же и ямс — заслышишь его запах и думаешь: пища богов, а попробуешь — так себе. Хунцзянь подумал, что ямс на завтрак лучше, чем арахис. И тут он увидел возле лотка с ямсом весьма знакомого покупателя. Вгляделся — так и есть: Ли Мэйтин купил ямс и жует, отвернувшись к стене. Фану показалось неудобным ловить коллегу на месте преступления, он юркнул в переулок и подошел к лотку лишь после ухода Ли. В гостиницу он входил с таким видом, чтобы ни хозяин, ни прислуга не заподозрили, сколь плачевны дела у него и его друзей, и не потребовали немедленно платить по счету. Синьмэй превознес хозяйственные способности Фана, а тот поведал приятелю о сцене возле лотка. Чжао воскликнул:
— Я так и знал, что он внес не все деньги. Украдкой глотал горячий ямс!.. Бедняга — мог и подавиться, и горло обжечь.
Подошло время завтрака, и Ли вместе с остальными
ахал и удивлялся, где это Фан сумел раздобыть такое блюдо.
Гу выразил желание идти в департамент — чем больше людей, тем внушительнее. Хотел составить компанию и Хунцзянь, но Чжао не взял его — Фан две недели не брился и не расчесывал волосы, вследствие чего был похож на ежа и на птичье гнездо. Около полудня Сунь стала беспокоиться:
— Что-то наши все не идут. Неужели опять ничего не вышло?
— Думаю, что дело уладилось; если бы отказали, они давно вернулись бы, до департамента недалеко.
Синьмэй вошел в гостиницу запыхавшись, выпил •большую чашку чаю и обозвал начальника департамента «глупым яйцом». Ли Мэйтин тоже громко возмущался. Выяснилось, что начальник явился с большим опозданием, не сразу их принял, а во время разговора держался непроницаемо — точь-в-точь плотно закупоренная консервная банка. Он не только не дал поручительства, но еще и заподозрил в просителях мошенников. Осторожно держа тремя пальцами визитную карточку Ли Мэйтина, словно извлек ее из мусорной ямы, он вещал: «Я сам из Шанхая, все тамошние фокусы мне знакомы. У такого рода журналистских школ обычно нет ничего, кроме вывески,— прошу господ понять меня правильно, я говорю в общем плане. «Университет Саньлюй»? Да еще государственный? Впервые слышу. Только что создан? Все равно я должен был бы знать!»
В этот день путники боялись съесть лишний кусок. Чувство голода не проходило, и порой им казалось, что лучше вообще отказаться от пищи и прекратить свои мучения. Как заметил Синьмэй, если и удастся получить деньги, они пригодятся разве что на покупку гробов самим себе. Вдруг глаза Гу просветлели:
— Вы не заметили по дороге вывеску «Женская ассоциация»? А я заметил. Женское сердце доброе; пусть мисс Сунь сходит, попытает счастье! Все равно нам терять нечего.
Фан высказал сомнение — целесообразно ли Сунь идти одной; по его наблюдениям, женщины склонны относиться друг к другу с удвоенной подозрительностью.
Сунь тем не менее выразила готовность отправиться немедленно. Зато Чжао почувствовал себя неловко:
— Нехорошо получается! Ваш отец поручил мне заботиться о вас, а не обременять всяческими хлопотами.
— Но ведь вы, господин Чжао, заботились обо мне всю дорогу...
— Ладно, попробуйте, вдруг что-нибудь да получится,— прервал ее Чжао, не желая слушать изъявлений благодарности.— Может быть, вы окажетесь более удачливой, чем остальные.
Но в ассоциации Сунь уже никого не застала — нужно было ждать до следующего утра. Между тем по правилам приютившей их гостиницы постояльцы были обязаны расплачиваться каждые три дня, и срок подходил. Настал черед Ли Мэйтина проявить благородство:
— Не беспокойтесь! Если и завтра не будет денег, я продам часть своих лекарств.
Наутро Сунь вернулась довольно скоро и привела с собой какую-то деятельницу в серой военной форме. Некоторое время они поговорили в номере, после чего туда были приглашены Синьмэй и остальные. Деятельница внимательно рассмотрела диплом Сунь (там была очень симпатичная фотография его владелицы в докторской шапочке) и познакомилась с мужской частью группы, причем Ли не преминул вручить свою карточку. Она явно прониклась уважением к новым знакомым и сказала, что у нее есть друг в департаменте путей сообщения, который наверняка сможет им помочь. Провожаемая выражениями признательности, она ушла, пообещав дать ответ после полудня. На прощание Сунь уже держала ее под руку, как близкая подруга. За скромным обедом, на который путники не решились пригласить деятельницу, мужчины наперебой говорили Сунь приятные слова, так что ее лицо сияло, как утреннее солнышко.
К пяти часам никаких вестей не поступило. Голодные и нервные, компаньоны приставали к Сунь с вопросами, на которые она, естественно, не могла ответить. Фана одолевали мрачные предчувствия: что вопрос с деньгами будет тянуться до бесконечности; что пытаться помочь делу — все равно что заводить часы с лопнувшей пружиной. В восемь часов вечера, когда сердца уже исстрадались от ожидания и людей охватило спокойное отчаяние, когда всем хотелось одного — уснуть, чтобы ни о чем не горевать, деятельница в форме явилась вдруг со своим приятелем. Точь-в-точь как у поэта: «Я целыми днями ищу понапрасну, и вдруг ты нежданно приходишь сама!»
Все устремились к ней — так встречают возлюбленную после долгой разлуки, так собака бросается к хозяину. Приятель этот бесцеремонно уселся и начал задавать вопросы. Все наперебой отвечали, но он оборвал: «Пусть лучше говорит кто-нибудь один». Он потребовал диплом Сунь и стал сличать фото с оригиналом; девушке показалось, что оригинал его больше интересует, и она засмущалась. Затем он стал допрашивать Синьмэя, укоряя его за то, что он не побеспокоился об удостоверениях личности. Лишь после того, как деятельница выступила в защиту путников, он смягчился и сказал, что он ни в чем их не подозревает и даже готов с ними подружиться. Но он не знает, будет ли иметь силу поручительство департамента путей сообщения. Пусть они сначала разузнают в банке. Пришлось задержаться еще на день, еще раз тащиться в банк. За это время чувство голода превратилось у них в некое независимое, живущее отдельно от организма, но неразлучное с ним существо. Только через два дня, когда их ботинки сами уже находили дорогу от гостиницы до банка, они получили перевод. Кроме того, клерк передал им только что пришедшую от Гао Сунняня телеграмму. Тот сообщал, что можно без опасений продолжать путь — бои под Чанша на деятельности университета никак не отразились.
В тот вечер под предлогом необходимости отблагодарить деятельницу из «Женской ассоциации» и ее приятеля они устроили пиршество в ресторане. После трех рюмок Гу не закрывал рта, его золотой зуб сверкал, а физиономия освещала все вокруг, как прожектор.
— Когда наш господин Ли готовился к отъезду,— ораторствовал Гу,— он попросил составить для него гороскоп. Там говорилось, что в пути ему встретится благородный человек, вмешательство которого обратит все беды господина во благо. И мы действительно встретили вас, наших благодетелей. Пусть же придут к вам богатство и знатность, пусть им не будет предела! Господин Чжао, господин Ли, давайте все поднимем бокалы за наших гостей! И вы, мисс Сунь, и вы выпейте с нами, ну хоть глоток...
Сунь подумала было, что «благородный человек» — это о ней, и уже начала краснеть, но тут она поняла свою ошибку, и румянец исчез без следа, словно пар от дыхания на стекле в теплый день. Гости наших путников, будучи гражданами демократической страны, конечно, знали, что эпитет «благородный» на самом деле должен относиться к народу. Тем не менее от этих отдающих феодальным духом пожеланий их лица расцвели.
— Наша Сунь тоже благородный человек! — поднял рюмку Чжао Синьмэй.— Без нее... — Не дожидаясь провозглашения тоста, Ли Мэйтин полез к девушке чокаться.
— А мне стыдно! — воскликнул Хунцзянь.— Я ничего не сделал для общества, даром ем рис.
— Вот старина Фан — действительно благородного сословия: сидит себе в гостинице, ничем не занимается, а мы носимся по улицам. Хоть мы ничего и не достигли, но набегались порядком, правда, Синьмэй? — подхватил Ли Мэйтин.
Перед сном Синьмэй говорил Хунцзяню:
— Наконец-то можно с легкой душой отдохнуть. А ты обратил внимание, как непривлекательна эта женщина из ассоциации? Других хоть вино красит, а она стала еще неприятнее. Но есть все же человек, которому она нужна!
— Я заметил, что она некрасива. Но коль скоро она наша благодетельница, я не стал пристально разглядывать. По-моему, это было бы жестоко. Пялят глаза на некрасивого человека, если он негодяй. Это ему вроде наказания.
К следующему полудню они добрались до Цзехуалу- на — пункта на стыке двух провинций. Цзянсийские автобусы дальше не шли, надо было ждать вечерней машины из Хунани. Но путники, обрадовавшись, что так быстро преодолели последний отрезок пути, решили заночевать в этом маленьком горном поселке. Несколько постоялых дворов окружали прилепившуюся к склону горы автобусную станцию. В одном из них приезжие и остановились. Передняя часть помещения, где располагалась кухня, днем служила харчевней, а ночью хозяйской спальней. В задней половине находились две комнаты для гостей, темные, с большими щелями, холодные зимой и жаркие летом. Судя по запахам, вокруг простирались огороды, и в обязанности постояльцев входило их удобрение. Тут Синьмэй вдруг начал чихать. Фан решил, что приятель подхватил простуду, Ли сказал, что кто-то вспоминает Чжао дома. Оказалось, однако, что повинен в том был острый аромат блюд, приготовлением которых занимался хозяин.
Пообедав, мужчины легли подремать: Сунь, опять жившая вместе с Чжао и Фаном, уселась было в плетеном кресле почитать, но вскоре и ее сморил сон. Проснулась она с головной болью, ее знобило, о еде неприятно
было и думать. Девушка предложила пойти прогуляться при луне. Осенью ночь в горах наступает рано. Месяц, как прищуренный близорукий глаз, то прятался в косматых облаках, то выкатывался, гладкий и легкий, и заливал светом поросшие травой склоны, срывая с ночи все украшения и покровы. Тогда становилось заметно, что он перекошен на одну сторону, словно оплеуху получил... Эту ночь путники спали урывками, сон их как будто тоже съежился от холода.
Когда рассвело, Чжао и Фан по заведенному обычаю выскользнули из комнаты, чтобы Сунь могла спокойно одеться. Вернувшись за туалетными принадлежностями, мужчины увидели, что она лежит, завернувшись в одеяло, и стонет. В ответ на участливые расспросы девушка пожаловалась на головокружение и что нет сил ни перевернуться, ни даже раскрыть глаза. Чжао пощупал ее лоб:
— Жара вроде бы нет. Скорее всего, вы переутомлены и немного простужены. Надо как следует отдохнуть. Мы с Фаном будем рядом с вами.
Сунь попыталась подняться, но тут же замотала головой и снова уронила ее на подушку. Переведя дух, она попросила принести плевательницу. Хозяин удивился — разве ей не хватает пола, какая еще нужна плевательница? Наконец внесли старую кадку для мытья ног. Сунь тут же стошнило. Синьмэй предложил ей перебраться на солнышко — на плетеном кресле лежать удобнее. Он постелил на кресло одеяло и хотел помочь девушке добраться, но, та пошла сама, закрыв глаза и держась за стенку. Ей положили грелку и дали горячей воды, результатом чего был новый приступ рвоты.
Обеспокоенные, Фан и Чжао пошли к Ли Мэйтину попросить пилюль «жэньдань». Тот валялся на кровати — автобус должен был прийти только в полдень. Просьба приятелей поставила его в трудное положение. Он вез лекарства с надеждой сбыть их по удесятеренной цене в университетской клинике, которая в таком захолустье, конечно, испытывает нужду решительно во всем. А раскроешь большой пакет ради нескольких пилюль — лишишься всякого барыша, брать же с Сунь деньги как-то неловко. Но и отказать он не мог — сочтут скупердяем. Еще в Цзиани он, восполняя недостаток витаминов, стал подкреплять себя японским экстрактом рыбьей печени, разумеется, втайне от попутчиков.
Выяснив, на что жалуется Сунь, он решил, что экстракт ей во всяком случае не повредит, и предложил остальным мужчинам идти завтракать, предоставив ему поухаживать за девушкой. Он бросил пилюлю в кипяток, и Сунь, не раскрывая глаз, проглотила снадобье.
Вернувшись после завтрака, Фан сразу же почувствовал в комнате сильный запах рыбы и удивился — вроде бы ему неоткуда было взяться. Он перевел взгляд на Сунь — по ее щекам из-под сомкнутых век текли слезы, уже и подушка намокла. Фан переполошился и смутился, словно чужой секрет подсмотрел. Синьмэй, с которым он поделился увиденным, тоже решил, что эти слезы не предназначаются для глаз посторонних мужчин, и не стал расспрашивать девушку. Оставив ее одну и пытаясь понять причину ее слез, приятели пустили в ход все сведения о женщинах, которыми располагали. Оба пришли к одному заключению: причина чисто психологического свойства — девушка впервые покинула семью, прихворнула в пути, а рядом нет никого из близких. Особенно взволновало их беззвучие ее плача, и они решили быть впредь с ней поласковее. Они осторожно заглянули в комнату: Сунь как будто заснула, от слез на ее посеревшем за время пути лице остались дорожки. Но девичьи слезы — не осенние ливни, оголяющие деревья, а весенний дождичек, увлажняющий почву.
Следующие несколько дней пути, от Цзехуалуна до Шаояна, путники ехали как по атласной дорожке и не уставали повторять вновь открытую истину: «без денег очень плохо». Но от Шаояна до конечного пункта их путешествия можно было добраться только на носилках — дорога шла через горы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54