Над болотом из-за темных елей выглянуло солнце. Лучи его скользнули по вершинам сосен, которые, словно свечи, вспыхнули и загорелись. Порозовели чистенькие березки, и вся поляна сразу же стала полосатой от теней. Еще азартнее запели петухи...
Вот пара'косачей, наскакивая друг на друга, приблизилась к шалашу. Мелькают черные, как ягоды смородины, налитые ненавистью глазки птиц; красные, словно выступившая кровь, брови. Иван Аверьянович осторожно поднял ружье и, посадив на планку черный, копошащийся клубок, выстрелил. Один петух, слабо махнув крылом, остался на месте. Другой, тяжело раненный, запрыгал по поляне. Два других петуха сразу же набросились на него. но, видимо, что-то поняв, оставили его и сцепились меж собой. В этот миг вдруг раздался резкий крик:
— Кик!
И очень низко, над самыми головами дерущихся косачей, пролетел пестрый дятел. Не занятый дракой, он услышал выстрел и предупредил глупых драчунов об опасности. Перелетев поляну, дятел сел на молодую березку и еще раз громко прокричал:
— Кик! Кик!
Сразу же один из тетеревов словно отрезвел. Он поднялся на крыло и, зло шипя, полетел в березняк. И, словно по команде, птицы быстро стали разлетаться в разные стороны. Не успел охотник и глазом моргнуть, как на всей поляне копошился только один раненый тетерев да недалеко от шалаша черной кочкой лежал убитый.
Проклиная все на свете, охотник выполз из шалаша. Дятел, как ни в чем не бывало, прыгал по стволу березы, не обращая никакого внимания на охотника. «Вот я тебе сейчас покажу!» — вспылил Иван Аверьянович. Ему было жаль стрелять в эту невинную птицу, но и жаль разлетевшихся косачей. На минуту он растерялся, хотел было махнуть на все рукой, но инстинкт, неуемная охотничья страсть побороли сознание, и он вскинул к плечу ружье. Только выстрел, прогремевший, как гром, привел его в себя.
Когда он нагнулся, чтобы поднять свалившегося с березы дятла, на шею ему вдруг неприятно закапала холодная, жгучая вода. Он поднял голову. На березе, на том месте, где только что сидела шустрая птичка, крупной дробью пробороздило и сорвало кору, и из выбоины большими прозрачными каплями падал на землю березовый сок.
На поляну вышел улыбающийся Костя. Он был весел. За плечами болтались три тугоперые птицы.
— С полем, Иван Аверьянович! — еще издали крикнул он.
Лесник оглянулся. Из березы по-прежнему падали на сырую землю крупные, тяжелые капли, и показалось тут старому охотнику, что и не сок это, а береза оплакивает веселого стукача и лекаря, без которого как-то скучно в лесу. Да и кто теперь вовремя прослушает заболевшее дерево и, как опытный хирург, удалит появившегося под корой древоточца?
Подошел Костя, посмотрел на березку, на убитого дятла, на старого охотника и понял все...
А над поляной, над чистенькими белыми березками смеялося большое весеннее солнце.
Старый волк
К утру в сторожке заметно выстыло, и сторож Кузьма, слезая с теплой печки, незлобно ворчал:
— Ишь, как нахолодало. Опять, должно, морозит. Как мне идти, знай: или буран поднимется — свету белого не видать, аль стужа — не дохнуть.
— Тебе везет! — согласился дед Мирон. — Только на той неделе я ходил — тоже несло, не приведи бог как несло.
— Ну, тогда разве несло...
Было еще темно. Только два промороженных окна тускло белели в темноте. Сторож нащупал на припечке спички, зажег лампу. Язычок огня осветил серые, прокопченные стены избушки, большую, в пол-избы, русскую печь, не убранный с вечера стол, широкую деревянную кровать у стены, на которой лежал пчеловод Мирон.
На вбитых в матицу деревянных костылях висели пожухревшие пучки желтого и сиреневого зверобоя, венчики поблекшего брусничника — «квартальный чай» от всех недугов, любимая заварка обоих стариков. Этот обильный запас «чая» сделал сторож Кузьма еще в июне.
— Ну, что там твоим наказать? — уже в который раз спросил дед Кузьма. — Поклоны всем да хлеба захватить?
— Капусты квашеной не забудь на щи. Чуть ведь было не запамятовал! — сделал еще один наказ дед Мирон и стал вылезать из-под одеяла.
— Капусты привезу. Только ты, Мирон, не забудь силья мои проверить, — попросил напоследок Кузьма. — Может, зайчишка в кою влетел.
Старики жили на пасеке безвыездно и зиму и лето. В село ходили только в баню да за провизией.
Проводив сторожа, дед Мирон затопил печь и, свернув козью ножку, сел у шестка, поглядывая на огонь. Сизый дымок, срываясь с губ, лениво поплыл к потолку, к пахучим травам «квартального чая».
Высохшие за лето березовые дрова горели пылко. Вскоре деду стало жарко, и он отодвинулся подальше. Додвигавшись на своем табурете до самого окна, старик бросил самокрутку в печь и, вымыв руки, принялся чистить картошку, греметь чугунками — готовить себе на целый день приварок.
Начинало светать. Окна из черных сделались фиолетовыми. В верхние стекла уже можно было разглядеть занесенную снегом небольшую лесную поляну и темную гряду леса, зубчатым кольцом оцепившего пасеку.
Управившись с печкой, дед Мирон надел полушубок, вылил из ведер в умывальник остатки воды и, прихватив в сенях коромысло, пошел на озеро за свежей.
Было морозно и тихо. В лесу весело перестукивались дятлы. Узенькая тропинка, протоптанная в глубоком снегу, вела прямо на озеро и обрывалась у самой проруби, словно уходшш в ледяное подводное царство. Дальше по озеру, прямо на село, тянулся лыжный след, оставленный сторожем.
Мирон неторопливо выбил коромыслом образовавшийся за ночь ледок и, зачерпнув ведра, мерно, чуть покачиваясь, пошел к избушке, раздумывая, что хорошо бы вот весной посеял колхоз гречь прямо за лесом. Как бы близко было летать пчелам за взятком.
Прибравшись в избе, старик вспомнил, что Кузьма просил его проверить в лесу силья. Он вынес из сеней широкие лесные лыжи, старую казенную берданку, с которой больше охотился Кузьма, и совсем было направился в лес, но, заметив цепь, с которой еще утром спустил погулять собаку, забеспокоился. «Куда это он, шельмец, утек? Уж не с Кузьмой ли в село увязался? Не должно бы...» Приложив к бороде маленькие заскорузлые ладони, громко позвал:
— Шарик! Шарик! - И тотчас же, поднимая свежую пыль, из-за омшаника выскочила большая пестрая собака. Подбежав к крыльцу, Шарик высоко запрыгал вокруг хозяина, стараясь лизнуть его в мягкую бороду.
—Ну, ну! Хватит! — слабо оборонялся Мирон. — Ишь, с утра утек и глаз не кажешь. Опять, наверное, зайчишек гонял? Смотри у меня, вдругорядь не пущу!
Собака с виноватым видом выслушала хозяина, на всякий случай подобрав под себя хвост, но, взглянув ему в глаза, поняла, что хозяин не сердится, а пожурил просто так, снова высоко запрыгала.
Приласкав собаку, Мирон пристегнул ее ошейником к цепи, чтоб не увязалась, и, встав на лыжи, неторопливо пошел в лес. Шарик было рванулся за хозяином, но, поняв, что бесполезно и все равно не возьмут, позевывая и потягиваясь, словно только со сна, полез под крыльцо, заменявшее ему конуру, время от времени с завистью поглядывая в ту сторону, куда ушел старик.
Мирон шел вчерашней Кузьмовой лыжней, чуть припорошенной ночным снегом. Он чутко прислушивался к редким лесным шорохам, пристально смотрел на тянувшуюся вдоль лыжни заячью тропу: не висит ли где в проволочной петле шустрый беляк.
Птиц почти не видно. Все они коротали длинную зиму по-своему. Одни улетали на юг, другие перебрались ближе к селам, а те немногие, которые и остались в лесу, вели себя скромно, были почти невидимы.
Мирон вспомнил, как не очень давно здесь пышно цвели не тронутые холодом травы, Вот прошлогодняя вырубка, где, кажется, совсем недавно косил он сено для своей коровы да собирал пахучую лесную малину, А куда делись густые заросли молодого липняка, разросшегося вперемежку с малинником по старым пням? За каждым кустом можно было затаиться, да так, что в двух шагах пройдешь и не увидишь. И сейчас торчат из глубокого снега тонкие шоколадные прутики, и вместо непроходимой чащи лежат на ослепительно белом снегу гоЛубые тени.
Понуро, словно о чем-то задумавшись, стоят темные, косматые ели, поблескивая на солнце острыми, как пики, заснеженными верхушками. Не шелохнутся высокие красноствольные сосны, позванивают мелодичным стеклянным звоном обледенелые ветки берез, свисающие сверху вниз-, как стеклярус.
Снег засыпал не только разлапистые ветви сосен, елей и пихт. Он повис и на тоненьких веточках лип, осин, набился в глубокие морщины в коре, вплелся в пепельно-сизый, с прозеленью, лишайник, покосившийся на стволах деревьев, прицепился ко всем неровностям, где только мог удержаться. И лес от этого казался словно придавленным, нахохленным и седым...
Тихо.
На лесных полянах не слышно ни веселого птичьего пения, ни жужжания пчел. Все куда-то захоронилось, запряталось. Только снег холодно искрится на солнце алмазной россыпью, да в воздухе голубыми искрами поблескивает мороз.
Лыжню пересек глубокий, как выпаханная борозда, след лося. Мирон, может, не обратил бы на него внимания. Мало ли в лесу лосиных следов! Теперь и самого лося встретить не диво. Но след заметно отличался от обычных, и это настораживало. Чувствовалось, что зверь был сильно загнан и проходил здесь, выбиваясь из последних сил. Он обессилел до того, что почти не поднимал ног, а волочил их по снегу, словно не шел, а плыл.
Разгадывая след, Мирон неожиданно заметил на снегу маленькую темно-красную ягоду клюквы. Удивившись еще больше находке, он нагнулся к ней, чтобы поднять, но вдруг вздрогнул, словно по телу его прошла электрическая искра: догадался, что это кровь. Он поднял уже застывшую, словно засахарившуюся от мороза каплю, медленно растер на пальцах — кровь!
— Боже мой! — испуганно прошептал старик. — Кто же это его? И не побоялся, окаянный, запрещенного зверя стрелять... И видать, сильно попал, насмерть метил…
Мирон робко осмотрелся, не идет ли по следам раненого лося охотник, прислушался: встреча с таким человеком в лесу один на один опасна. Но по-прежнему тихо кругом. Лишь в полузанесенных кустах бородавчатого бересклета изредка попискивают крошечные, с наперсток, птички — синицы-гаечки, склевывая чудом уцелевшие кое-где сморщенные ярко-красные семена.
Мирон для отвода глаз прошел шагов двадцать еще по лыжне, затем круто свернул в сугроб и, приминая заячьи тропы, двинулся в ту сторону, куда ушел зверь, назерком следя за его следом.
В одном месте, приблизившись к лосиной тропе, он увидел на снегу крупное пятно крови. Недалеко от этого алого кружочка пламенело другое, немного меньше.
С трудом продираясь сквозь чащу осинника, Мирон вдруг совсем неожиданно, почти вплотную вышел к лосю. Зверь лежал на снегу серо-бурой горой, понуро опустив рогатую голову. Он не обратил на охотника никакого внимания. В больших выразительных глазах его сквозила смертельная тоска. Снег под лесным великаном был густо пропитан кровью. Вспотевшие от тяжелого бега или невыносимой боли косматые бока его чуть заметно дымились.
Лось отживал последние минуты. Он даже не имел сил поднять гордую голову и посмотреть на стоявшего невдалеке человека.
— Негодяи! — вслух высказал свое негодование старик.
Он хотел было помочь лосю избавиться от мук, совсем было поднял старенькую берданку, но не решился. Вдруг кого нелегкая вынесет на выстрел! Скажут еще, что сам убил. Упаси бог такого скандала!
Мирон осмотрелся, чтобы приметить место, и удивился, увидев сквозь чащу в полуверсте белую крышу своей избушки. Увлекшись погоней, он и не заметил, как вышел к самой городьбе.
Мирон стал размышлять, что делать дальше, как сообщить в село или в лесхоз, Кузьма теперь придет поздно. Пасеку оставлять тоже не годится. А лося нужно обрабатывать без промедления. Если оставить до утра, то его за ночь так закует мороз, что потом и кувалдой не разбить. Крепче чугунного будет.
Старик решил дождаться сторожа, а как тот придет, несмотря на ночь, ехать на лыжах в лесхоз. Не пропадать же зверю в лесу! Да и волчишки могут по кровавым следам добраться до мяса.
На пасеке Мирон достал с теплой печки сушившиеся там на улей дощечки и, чтобы быстрее скоротать время до прихода сторожа, принялся строгать их. Но работа шла плохо. Перед глазами так и стояла низко склоненная от бессилья красивая, словно точеная, голова зверя с тяжелой короной рогов.
В избе было уютно, и только это немного успокаивало. Приятно обдавало теплом жарко натопленной печи. Пахло крепким запахом мясных щей и пареной тыквы. Между рамами, напоминая о лете, красовался ярко-зеленый, с красноватыми нитями-стебельками лесной мох-зеленомошник. Мирон осенью сам натаскал его из ближайшего ельника. В прошлом году окна заделывал Кузьма и клал между рам мох-беломошник, который в изобилии растет в сухих сосновых лесах. Зеленый еловый мох нравился Мирону. Вперемежку с мхом лежали оранжево-красные и лимонно-желтые листья осин и кленов. На широких подоконниках с ранней весны, и до поздней осени стояли стеклянные банки с лесными цветами, которые Мирон каждое утро приносил из леса.
Время тянулось на удивление медленно. Мирон дострогал последнюю дощечку, а было еще светло. Утерев подолом рубахи со лба пот, стал собирать инструмент.
На улице вдруг яростно залился Шарик. «На кого это он? — недоуменно вскинул брови старик. — Неужто на Кузьму? Не должно бы, на своих он не лает». Теряясь в догадках, он подошел к окну.
По поляне, быстро пересекая пасеку, как пуля, летел, подпрыгивая, белый комочек.
Заяц! Вот шельмец! Прямо на жилье выпер и ни капельки не боится. Смотри-ка ты, вот оказия. Жаль, прозевал, пальнуть бы...
У крыльца, извиваясь, как уж, рвал цепь Шарик.
День угасал. За темной грядой заснеженных лесов скрылось солнце. Небо почти наполовину опоясала багровая, даже лиловая заря, будто далеко-далеко полыхало пожарище. Таким же лиловым сделался на пригорках и снег. Другой край неба, тот, откуда должен вот-вот подойти Кузьма, был каким-то особенно жутко-темным: оттуда надвигалась черная снеговая туча. Спускались ранние зимние сумерки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49