Эти первые весенние грибы, с кофейно-буроватыми, будто поджаренными морщинистыми шляпками-колпаками (отсюда и название — сморчок), росли тут во множестве. Мы набили ими полные сумки и карманы. Хрупкие и очень водянистые, полые внутри, они крошились от малейшего неловкого прикосновения, превращаясь и в карманах, и в сумках в грибное месиво.
— Ты не выбрасывай их, — попросил меня Дмитрий Николаевич, видя, что я с отвращением ощупываю в карманах эту мокреть, — как бы то ни было — первый гриб! А жаренные в сметане, они страсть как хороши. Вот вечерком Наташа нам их поджарит, тогда узнаешь!
— Да я это знаю, сотни раз ел. Просто неудобно как-то. Пошли за дичью, а принесем грибов. Смеяться будут,
— Ничего, не засмеют. На хуторе, поди, и не знают еще, что сморчки появились. Завтра все свободные от работы женщины и ребятишки в лес побегут, а ты — засмеют. Еще рады будут!
Незаметно лес поредел. Мы вышли на прошлогоднюю делянку, Р ярко освещенную солнцем. По всей сечи стояли аккуратно сложенные штабели дров. Кругом чернели большие кучи уложенных сучьев, почему-то еще не сожженных; небольшими партиями бревен лежал деловой лес.
Половина делянки была затоплена, да и на другой половине, не затопленной, везде ярко блестели на солнце большие голубые лужи снеговой воды. На дне луж виднелась пробивающаяся щетинка какой-то водолюбивой травки, плотным слоем лежал почерневший в воде прошлогодний лист, мелкие ветки.
Над сечей, высоко в небе, словно маленькие барашки, блеяли бекасы. Мы пробовали охотиться за ними, но безуспешно. Садились они очень далеко, и не успевали мы сделать шага в сторону, как быстро снимались и снова на больших кругах высоко начинали носиться и блеять в воздухе: видимо, кто-то уже до нас охотился за ними и напугал птиц, может, не здесь, а где-нибудь в дороге, но бекасы уже за версту не подпускали к себе охотников.
Дмитрий Николаевич выпугнул из-под кучи хвороста вальдшнепа и удачно подстрелил его.
— Первый трофей в нынешней весне уже есть! — высоко подняв птицу за длинный нос, крикнул он и радостно улыбнулся.
— Тут не один этот вальдшнеп, наверняка, еще должны быть. Надо пошарить получше: красавец, а не птица!
Длинноносый лесной кулик был и убитым красив. Большие, темные и очень выразительные глаза его, сдвинутые к самому затылку, были открыты, и казалось, что вальдшнеп что-то забыл, силится и никак не может вспомнить, поэтому и застыл в недоумении. Пестрые перышки его, от треугольной Головки до кончика короткого хвоста, были гладко уложены, и даже дробь, попавшая в птицу, не попортила ни одного перышка. Темный клюв был нежный-нежный, думалось, что стоит только тронуть его, как он согнется под тяжестью птицы или сломается. Но это только казалось, на самом деле клюв был крепкий, роговой.
Дмитрий Николаевич подцепил длинноносого кулика к ремешку патронташа и, перезарядив р>жье, осторожно пошел к другой куче хвороста в надежде и из-под нее спугнуть вальдшнепа. Я упрекнул его, что так не охотятся на вальдшнепа, что это не к лицу старому охотнику, но он все же пошел, махнув на меня рукой, правда, ружье уже перевесил на плечо, чтобы не стрелять. Ему, видимо, просто захотелось полюбоваться на этих задумчивых сумеречных птиц и посмотреть, много ли их тут. Но ни под той кучей, куда он пошел, ни под всеми другими вальдшнепов мы больше не нашли. Видимо, убитый был единственным в этой порубке.
— Да и лучше, что нет их тут, а то только соблазн один, — махнул рукой Дмитрий Николаевич. — Мне и этого уже жаль, что сгубил. Их на тяге надо стрелять, а это баловство: самочку можно подстрелить, а она к осени целый выводок приведет.
— Так зачем же стрелял! Может, и это самочка?
— Да погорячился, а зря, воздерживаться надо. Больше, убей, не буду. Это не охота...
В одном месте из-за поленницы дров Дмитрий Николаевич спугнул крупного филина, и он, ослепленный солнцем, полетел через всю порубку в лес и потянул прямо на меня. Я с детства не любил эту угрюмую, таинственную птицу с кошачьей головой и кошачьими немигающими глазами. В тот момент, когда филин пролетал надо мной, я вскинул ружье, выстрелил и хорошо видел, как дробь, еще не успев рассыпаться, ударила кучей в левое крыло огромного ночного хищника и вышибла у него из махала круглое, чуть крупнее пятака, отверстие. Филин улетел, припадая немного на разбитое крыло, соря из него пестрые рисунчатые перышки. В воздухе еще долго кружились пушинки, словно выбирая сверху место посуше да получше, чтобы опуститься.
— Ну, уж это ты зря! — гаркнул на меня Дмитрий Николаевич. — Стрелять ни в чем не повинного филина только за то, что он летает, — это мальчишество! Филин огромную пользу людям приносит, а ты его из ружья. Зачем? Сколько он за каждую ночь мышей уничтожает!
— Не люблю я эту птицу да и боюсь, как гада болотного, а он как раз на меня полетел...
— Пожалуйста, не люби! — развел руками Дмитрий Николаевич. — Никто тебя к этому не обязывает, а стрелять зачем? Я тоже мною кое-чего не люблю, да не бабахаю.
Я и сам чувствовал, что это не оправдание, но делать было нечего, случившегося не вернешь. Пришлось просто-напросто извиниться перед старым охотником за невыдержанность, которая, как я знал, и ему немножко мешала. «Да и что особенного, — стал я мысленно успокаивать самого себя, когда мы уж изрядно отошли от этого проклятого места. — Филин не столько пользы приносит, сколько вреда. Кстати, мышей-то он совсем и не ловит, а больше охотится за зайцами, тетеревами, не брезгует и глухарем. Прямо патоку еще ночью берет этих великанов». Я сказал об этом Дмитрию Николаевичу.
— Да черт с ним, забудь, — махнул он рукой. — Польза-то от него, конечно, не велика, можно сказать никакой, только ты вдругорядь не бухай, мало их осталось, поэтому и жаль. Как бы под корень не перевести, а без него скучно в лесу, особенно ночью, вся сказка пропадает. Интересная птица! Ухач. Как пойдет по ночам, особенно к осени, баб пугать — только держись! У робкого человека волосы дыбом встают. Леший, да и только... А без лешего — это какой же лес? В него ходить нечего. Городской парк, а не лес...
Вскоре на небольшой поляне мы вспугнули еще одного вальдшнепа, но не стреляли. Да и поднялся он далековато и очень неожиданно. Дмитрий Николаевич стрелял тетерева, но безуспешно. Косач поднялся шагах в семидесяти, и дробь его даже не ранила. Зато выстрелом мы напугали белку. Рыжая, совершенно потерявшая за весну свою дорогую зимнюю шубку, она даже не вбежала, а влетела с земли на молодую тонкую осинку и закачалась на ее тонюсенькой вершинке. Во рту у нее был какой-то серовато-бурый комок: то ли кусочек лесного лишайника, то ли еще чего-то. Мы долго рассматривали напуганного зверька и так, и в бинокль, но так и не смогли определить, что у нее во рту, Она изредка цокала на нас, когда мы вплотную подходили к одинокой осине, смешно грозила нам передней лапкой.
— Интересно, что же у нее во рту? — рассуждал вслух Дмитрий Николаевич. — Если бы мох, — она его обязательно выбросила бы сейчас, да и не нужен он ей в это время; шишку тоже выбросит, да и не похоже это на шишку. Даже орех, желудь, сушеный гриб выбросит, когда ее напугают, а это вцепилась и — ни в какую! Может, стряхнем?
— Стоит ли?
— А почему? Мы же ее губить не станем? Посмотрим, что во рту держит, и пустим.
— Разве ее поймаешь...
— Пымам. Сними только куртку. Я тряхну, а ты сразу накроешь. Только не мешкай, одним мигом надо, синхронно, как говорят у нас на заводе.
Я стал снимать куртку, все еще не веря в успех нашей затеи.
Дмитрий Николаевич подошел к осинке и, взявшись за ствол обеими руками, приготовился. Белка тревожно зацокала, завозилась, однако добычу не бросила. Увидев, что я готов, Дмитрий Николаевич резко потряс деревце, и белка, не удержавшись на хлид-кой вершинке, шлепнулась на землю. Но самое удивительное, что мне удалось накрыть зверька, чего я никак не ожидал.
Дмитрий Николаевич ловко выхватил зверька из-под куртки. Ношу свою белка все еще держала во рту и расставаться с ней, казалось, совсем не собиралась. Оказывается, это была передняя часть полувысохшей лесной мыши. Меня поразило: никогда не думал, что белка может питаться этой гадостью, всегда считал ее чистым зверьком, питающимся только растительностью да семенами.
— Ну вот, теперь все ясно, — сказал Дмитрий Николаевич, выпуская на свободу насмерть перепуганного зверька.
— Что ясно?
— Ясно, что у нее дети и она все еще кормит их молоком. В другое время белка никогда не берет животной пищи.
— Так, а сейчас ей зачем все это?
— Чудак, чтоб дети лучше росли. У белок порой не хватает в организме каких-то веществ для роста костей у бельчат, вот в это время они и грызут всякую падаль. Бывает, даже за птенцами по чужим гнездам лазают, всякие кости грызут.
— Откуда вы знаете?
— Да как же мне не знать — всю жизнь по лесу шатаюсь. Вот лоси, а в степных лесах олени каждую зиму рога сбрасывают, а куда они деваются? Много ли мы их по лесам находим? Редко ведь лосиный рог найдешь, хотя развелось их по нашим лесам гибель сколько. А все белки да другие грызуны поедают. Рог, почитай, на полпуда, да крепкий, как кремень, а они его за одну весну источат весь...
Для меня это было новостью, и я уже не жалел то время, которое мы затратили на белку. Да, так они, все эти тайны лесные, на месте в лесу и познаются.
Над нами высоко в небе по-прежнему носились и блеяли бекасы, ловко распуская короткие упругие хвосты. На деревьях повсюду сидели и распевали скворцы, кругом во множестве носились дрозды. Лес прямо кишел дичью,
— Вот бы Антона сюда! — искренне сказал Дмитрий Николаевич. — Только ему в своих чесанках с калошами вряд ли пробраться на этот остров,
— Антон и без острова найдет дичи побольше нас, он здешний, — возразил я.
— Это верно! — согласился Дмитрий Николаевич.
По дороге мы еще раза два нападали на гнезда строчков и сморчков, но класть нам их было уже некуда. Около протоки в густом чапыжнике из осинника и калины я наткнулся на сорочье гнездо, видимо заброшенное, прошлогоднее; рядом нигде не слышалось назойливого стрекотания сорок. Из любопытства я все же решил заглянуть в него: не занято ли кем? В большом лесу, как в большом городе, с жильем в это время туго. Когда я был уже у цели, из гнезда, к огромному моему удивлению, с громким шумом и кряканьем слетела кряковая утка. Удивился и Дмитрий Николаевич,
— Тут что-то не так! — словно лось, пробираясь сквозь чащу, забасил он. — Слышать слыхал от охотников, а вижу в первый раз, чтобы утка так высоко от земли селилась, да еще в сорочьем гнезде, в доме заклятого врага. Тут что-то не так! — еще раз повторил он.
В гнезде было четыре зеленовато-голубых утиных яйца, кладка еще не кончилась.
— Зря Иван не пошел с нами, — пожалел я, — вот бы ему в подсадные на следующий год! Говорил же он сегодня утром, что хочет на болоте утиных яичек раздобыть...
— И не заикайся, — строго посмотрел на меня Дмитрий Николаевич. — Люди они, правда, хорошие, но такие вещи им доверять нельзя: вмиг уничтожат да заодно и утку изловят. Они уж никак не могут утерпеть, чтобы не нахамить в лесу, одно слово—лесной народ, Возьми хоть Ивана, хоть Антона, хоть этого молодого лесника Егорку — все они тут одинаковые. Один Михаил у них тут более или менее понимающий да его отец, а остальные — глухариное гнездо найдут и то не пощадят. Так что молчи...
— Но как же она спустит на землю утят? Ведь высоко, а лапки-то у нее с перепонками?
— Спустит, они это умеют. Утка клювом их берет, а не лапками. Странно другое: что ее заставило тут поселиться, Но вскоре мы разгадали и эту загадку. В густом калиннике, за полусгнившим комлем когда-тою свалившейся березы, недалеко от этого гнезда, мы нашли другое, но уже настоящее утиное гнездо, наполовину затопленное водой; в нем лежало три утиных яйца. — Теперь все ясно, — сказал Дмитрий Николаевич, — Поторопилась уточка, в самую прибыль начала яйца откладывать. Видать, молодая...
— Не то что поторопилась, а чересчур рано, — возразил я. — Сейчас скворцы-то еще не начали нестись, вороны — и те только начали, а это крякуша. По-моему, это даже не молодая, а чересчур старая, просто из ума выжила.
— Может, и так, — согласился Дмитрий Николаевич. — Только очень уж ненормальная кладка...
Вскоре мне повезло. Выходя к протоке, где нам нужно было переправляться на обратную сторону, я удачно подстрелил ястреба-тетеревятника. Рассчитывая на селезней, я заранее приготовил ружье, и тут, совершенно неожиданно, вылетел из-за поворота леса ястреб. Шел он невысоко и, увидев нас, затормозил было в воздухе, но мызгнуть в сторону, как он это обычно делает, на этот раз так и не успел.
Дмитрий Николаевич похвалил за меткость. Из птицы решено было сделать чучело, и я понес ястреба домой.
На пасеку мы пришли уже перед закатом, усталые, промокшие, но довольные. Иван со сторожем Мотанкиным, чернобородым невысоким старичком с хутора, скалывали около крыльца, видимо, только здесь да в еловых чащах еще уцелевший лед и откидывали его из тени домика на солнцепек. Тут же недалеко от крыльца в небольшой калужине плавали привязанные за ножки наши подсадные утки.
— А уж тут один селезень крутился! — увидев нас еще издали, сказал Иван. — Только я выпустил уток, они закричали, и откуда ни возьмись летит селезень, правда, высоко, но смотрю — круг делает, второй, снижается, шваркает. А у меня ружье, как на грех, в избе. Побежал было я, да селезень, не будь дурак, заметил меня и — ходу. Так больше и не появляется. А знатный шваркун кружил, прямо-таки красавец.
Ястреба он у меня выпросил, сказал, что давно мечтает подстрелить такого, да все не доводилось, а надо ему его до крайности: в огород на пугало, чтоб цыплята грядки не разрывали. Пришлось уступить.
Времени до тяги вальдшнепов оставалось немного, и мы с Дмитрием Николаевичем решили домой не ходить.
— А чего шляться-то, — одобрил нашу затею Иван. — Ужин мы и здесь сварганим не хуже. Картошка у меня есть.
— А мы грибов принесли! — похвалился Дмитрий Николаевич. — Вальдшнепа вот на приправу пустим.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49