..
— Постой, Прасковья Васильевна,— движением руки останавливая Любушкину, сказал Пробатов.—Как же ты понимаешь, что умнее народа все равно не будешь?
— Что ж тут мудреного? — Любушкина пожала плечами, как бы удивляясь тому, что ей приходится пояснять секретарю такие простые мысли.— Я считаю: тот, кто больше других слушает и от всех ума набирается, тот и руководитель хороший... И он от народа ничего не скрывает, и народ от него не таится... А народ завсегда все знает и болеет за все душой, он сильней сильного!..
— Да, да,— закивал согласно Пробатов, радуясь и удивляясь тому, что мысли Любушкиной созвучны его недавним мыслям,— Ну, а что ты будешь делать, если на собрании или вообще в колхозе возьмет верх отсталое настроение? Ты и тогда скажешь, что умнее народа нельзя быть?
Любушкина ответила не сразу. Она считала, что Пробатов затеял этот разговор не без умысла, с какой-то потайной целью, и опасалась, как бы со своей бабьей откровенностью не брякнуть чего не следует! Как и все в колхозе, она гордилась, что руководитель области был уроженцем их деревни, и — чего греха таить! — ей хотелось чем-нибудь удивить его, похвалиться новыми постройками, ценной для хозяйства покупкой. Как истая и рачительная хозяйка, она была до крайности самолюбива и несказанно огорчилась бы и обиделась, если бы Пробатову что-либо пришлось не по душе.
«Видно, что-то приметил,—думала она, ничем пока не выдавая своего беспокойства и пытаясь по выражению лица Ивана Фомича определить, что он хочет у нее выведать.—Нет, неспроста он издалека подъезжает, ох, неспроста!»
— Народ у нас в колхозе сознательный, Иван Фомич, его агитировать за хорошее не надо, сам без председателя разберется, что к чему! Да и коммунисты на что? Разве они будут сидеть, в рот воды набравши?
— Ну, а что, если и коммунисты оплошают? Бывает же иногда такое...
— Ну, тогда вы нас поправите, Иван Фомич. Пробатов не сдержал улыбки. Ловка, ничего не скажешь!
— Это хорошо, что ты уверена в людях, можешь их на доброе дело поднять,— сказал он и, поставив под кран самовара пустой стакан Любушкиной, налил чаю и добавил молока.— Позволь за тобой поухаживать, Прасковья Васильевна!
— Спасибо. Это мне надо за вами ухаживать, а мы у себя дома...— Она еще не была уверена, что чутье обмануло ее и Пробатов только и добивался услышать от нее то, что и сам хорошо знал.
И она не ошиблась. Отпив несколько глотков чаю, он, как бы между прочим, поинтересовался:
— Почему вы мост через речку не почините? Материала, что ли, нет?
«Вот оно!» —сказала себе Любушкина, легко разгадав за наивной простотой вопроса таившуюся неприятность.
— Аникей уже успел нажаловаться? Ну и бессовестный мужик!
— А в чем дело-то?
— Как в чем? Значит, он все на меня свалил? Мы же договорились с ним по очереди мост поправлять — один год мы, другой они... А я и так его уже два раза подряд ремонтирую!..
— Вам никогда но приходила в голову мысль слить ваши хозяйства в одно? Конечно, не для того, чтобы из-за моста не ссориться, а для большей взаимной выгоды, а?
Это было так неожиданно, что Любушкина даже привстала за столом, не сводя с Пробатова напряженного взгляда.
— Вы, конечно, шутите, Иван Фомич?
— Нет, зачем же! Ваши соседи с большой охотой к вам пойдут! Я только недавно оттуда, и, судя по всему, там возражений особых не предвидится!
Прасковья Васильевна снова опустилась на стул, отодвинула от себя стакан, с минуту молчала, обиженно поджав губы.
— Они-то, может, и с премилым удовольствием, да вот нам с ними родниться никакого расчета нет...
— Значит, все дело только в том, что нет расчета?..
Она понимала, что, отвечая так, ставит себя в невыгодное положение, даже что-то теряет в глазах секретаря обкома, но по свойству своей горячей и самолюбивой натуры не могла уже сдержаться.
— Вы сами понимаете, Иван Фомич, что неволить нас никто не может, а я одна такое дело не решаю — куда люди, туда и я! Но закрывать на правду глаза я тоже не хочу! У нас люди уже наработаются досыта, а в Черем-шанке только с постелей встают! У нас скажи что — повто-
рять не надо, сразу делают, а у них лаются все друг на друга до хрипа... Идти, конечно, и с гирями на ногах можно, да будет ли прок какой?
— Кто их, черемшанских, не знает! — поддержала председательницу мать.— Сроду по чужим огородам да садам шастают!
— Неужели всем миром так и совершают нашествия — женщины, старухи, дети? Может быть, даже во главе со своими бригадирами?
— Я, Ванюша, о подростках.— Мать была явно смущена.— Есть там у них такие.
— А у вас, безусловно, любителей лазить но чужим садам нету? — открыто насмехался Пробатов.— У вас все мальчишки ангелы?
— Да не в ребятах суть,— сбитая неумелой поддержкой Евдокии Павловны, хмурясь, сказала Любушкина.— Сколько раз можно объединяться? Мы себе один раз уже взяли бедный колхоз...
— Да, года два, может, придется потерпеть, пока снова в силу войдет. Не хмурься, Прасковья Васильевна, дело говорю. Одни их луга дадут такое, что вам и не снилось,— стадо раза в четыре сможете увеличить, а если станете еще травы подсевать, зальете молоком всю область. Капуста у них плохо родится, культуры у них, что ли, нет настоящей, а вы там возле реки на заливных илистых землях будете брать урожай побольше, чем у себя. Опять же за рекой озера у них, птицу разведете и осенью целыми машинами станете в город возить. Не веришь?
— Оно со стороны, конечно, рай, а не жизнь получается... Только где мне с ними управиться! Аникей все горлом берет.
— Не плачься, не строй из себя горемыку! Почувствуют люди настоящий интерес и работать начнут так же, как и ваши колхозники. Да и не стану скрывать от тебя — объединитесь, и одним плохим председателем в районе будет меньше.
— Ну, Лузгина легко с места не сдвинешь, с мясом надо будет рвать! — Любушкина рассмеялась, но тут же свела строго брови.— Не уговаривай понапрасну, Иван Фомич. Не по плечу эта ноша мне, да и надоело, по правде: тянешься, тянешься — и как в сказке про белого бычка.
— Значит, ты категорически против?
— Да что я! Не захотят наши с ними родниться. А насильно мил не будешь.
Пробатов слушал, не поднимая глаз, словно стыдясь чего-то, испытывая чувство разочарования и усталости.
— Настаивать на вашем объединении никто, конечно, не будет,— сказал он, наблюдая за растерянным, в малиновых пятнах лицом Любушкиной.— Это ваша воля и ваше доброе желание! Но меня вот что удивляет, Прасковья Васильевна: как вы можете людей целого колхоза огулом зачислить в лодыри? И потом вот еще: вы уверяли, что народ у вас в колхозе сознательный, что его на хорошее дело агитировать не надо, а сейчас вдруг, даже не спросив мнения всех, самолично за них отвечаете? Как же после этого прикажете понимать ваше рассуждение о том, что умнее народа все равно не будешь, а?
Любушкина сидела, опустив голову, затенив ладонью глаза, и не отвечала...
Пробатов уехал из деревни под вечер, когда откланялась Прасковья Васильевна. Они посидели еще немного в сумерках, и мать вышла его проводить.
— Шерсти па днях па базаре купила. Чудо какая хорошая!— похвалилась она, когда вышли в сени.—Хочу вам всем носки вязать. Сперва тебе, а уж потом...
— Не надо, мать, у меня же есть носки.
— Эка сравнил! — чуть было не обиделась мать.— Да нешто магазинные с нашими могут спорить?
— У тебя и так хватает работы.
— Не отвалятся руки-то! Или ты носить не хочешь? Тогда скажи.
— Да нет, свяжи, пожалуйста. Кто ж от добра отказывается?
Деревня тонула в сумеречной мгле, моросил мелкий дождь. Пробатов оглянулся на мать, шедшую рядом в наброшенном на плечи платке, и забеспокоился:
— А ты не простудишься? Уж больно легко оделась... Мать засмеялась.
— Что-то ты пужливый стал, Ваня! Забыл, что ль, как я босиком на снег выскакивала? Бывало, мою дол, не хватит воды, и по снегу, аж пар валит, наискосок, через улицу так и прожгешь до колодца!
У калитки она задержала его, запустила пальцы в мягкие седые кудри сына, погладила пепельные виски, вздохнула, и Пробатову опять, как и в прошлый раз, стало грустно расставаться с матерью.
— Ну, когда ты насовсем переберешься ко мне, а? Упрямая ты! Был бы жив отец, скомандовал бы тебе — кругом арш! — и вся недолга.
— Мной и отец твой не командовал.— Она помолчала, словно вспоминая о чем-то своем, далеком,— Вашему брату мужику только один раз дай распоясаться — потом не удержишь! Нет, Ванюша, к тебе я не поеду, ты не обижайся, так надо!
— Да кому надо-то?
— А может, тебе первому больше всех нужней, чтоб я в деревне жила да работала!
— Мне? — Пробатов был не на шутку удивлен, и раздосадован, и встревожен.— Вот ты, кажется, на самом деле хочешь меня обидеть...
— Да ты не торопись, лотоха! — Мать притянула к груди его руку.— Ты кем сейчас работаешь в области, знаешь?
— Вроде знаю,— не понимая, к чему клонит мать, ответил Пробатов.
— А ты никогда не думал, что скажут люди, если я завтра не выйду на работу и перестану вместе со всеми перебирать картошку к зиме?
— Ну что ж, ты не молоденькая! Разве ты не заслужила на старости лет свой отдых! И пойми...
— Я-то пойму, а вот люди могут не попять, и это уже будет тебе во вред. Как, мол, сын стал большим начальником, так и в нашей работе, и в нашем хлебе у нее нужды больше нет... Хлеб для нее легким сделался!
— Что-то, мать, по-моему, ты путаешь...
— Да и не в нашей одной деревне дело-то, Ванюша! Кругом ведь знают, где твоя мать и что она делает, верно? И ежели ты меня от колхоза оторвешь, люди скажут — значит, самый первый человек в области не надеется, что тут у всех хорошая жизнь наладится. А когда все видят, что я тут рук от земли не прячу, значит, и тебе больше веры. Зачем бы ты меня стал здесь держать, когда б не надеялся, что тут жизнь будет не хуже, чем в городе?
У Пробатова сжало горло. Он смотрел на темное лицо матери, поражаясь этой древней, могучей своим постоянством любви к земле, к труду, к людям, с которыми она прожила всю жизнь, но еще больше радуясь тому, что она так чутко понимала его.
— Спасибо, мама...— тихо проговорил он и, обняв мать за плечи, долго и безмолвно стоял с нею в тишине, прежде чем оторваться от нее и выйти за калитку к машине.
Несмотря на то что секретарь обкома обошелся с ним не сурово, а скорее даже приветливо, Аникей Лузгин уходил от моста в подавленном настроении. Именно эта ровная вежливость произвела на пего самое удручающее впечатление. Она тревожила и пугала Аникея, потому что неизвестно, что за нею скрывалось.
Было гораздо легче, когда разные представители из области напускали на себя невозможную строгость, зло выговаривали ему, подметив какие-нибудь зряшные неполадки, и, что называется, учиняли полный разнос. В таких случаях можно было заранее сказать, что гроза ненадолго, начальство выкричится, а потом обязательно сменит гнев на милость, особенно если ты будешь слушать упреки с видом человека, познавшего свои заблуждения и ошибки. Подобные представители были самыми безопасными, потому что они, как правило, плохо знали хозяйство и свое незнание вынуждены были возмещать повышенной взыскательностью. Перед ними главное — молчать и ни в чем не оправдываться, и все кончится миром: начальство уедет к себе с чувством хорошо исполненного служебного долга, а ты можешь снова делать все по-своему.
Куда труднее было, если в колхоз приезжал дотошный, во всем разбирающийся человек. Такого руководителя не проведешь! Обнаружив серьезные промахи и недостатки, он мог решиться на крутые меры. Тут одно спасение — жалуйся на всякие помехи, проси помощи и поддержки и, не теряясь, выкладывай одну нужду за другой. Не забывай при этом водить его по всем фермам, бригадам, чтобы, он с непривычки устал до изнеможения и подумал — да, видать, председателю на самом деле нелегко! Ну и уж под конец давай любые заверения и обещания все изменить к лучшему и в нужные сроки. Когда-то он выберет время снова заглянуть в твой колхоз, если их в области тысячи!
Но, пожалуй, больше всего приходились Аникею по нраву руководители, которые любили слушать в основном только самих себя. Эти обычно не утруждали себя знакомством с хозяйством, всерьез ничем не интересовались и приезжали в колхоз уже с готовыми «проектами», которые надлежало лишь провести в жизнь. В «проектах» недостатка никогда не было, так как начальство постоянно
чем-нибудь увлекалось, «болело», 'и важно было вовремя подхватить очередную затею, расхвалить ее и уверить, что введение такого новшества даст небывалый результат. Если требовалось заявить о повышенных обязательствах, Аникей тоже не задумывался, соглашался с любыми доводами, а если спорил и возражал, то только ради проформы, чтобы не подумали, что он безмозглый какой чурбан. Начальство уважало в меру самостоятельных людей! Ведь для них самое главное было в том, чтобы он взял обязательства, а как он будет их выполнять, есть ли для этого возможности и условия — таких людей не тревожило, потому что они жили своей выдумкой, и ничем больше. Доказывать же им нереальность того, что они предлагали, тоже не имело смысла — их не убедишь, а себе навредишь.
Именно наличие таких «проектных», как их называл Аникей, руководителей, заставляло его нерушимо придерживаться одного железного правила: самому не брать в колхозе ничего сверх того, что ему положено было по закону,— и этого вполне хватало на жизнь. Но зато он позволял «брать» другим — бригадирам, заведующим фермами, всем, кого он поставил на командные посты в колхозе. Уличив такого человека в мелком воровстве или жульничестве, потом можно было держать его в крепкой узде. Не скупился Аникей и если кто из приезжих проявлял охоту поживиться за счет колхозного добра.
Время давно осудило людей, запускавших руки в артельный карман, и все-таки, несмотря на все строгости, встречались еще любители дарового добра. Кое-кому Лузгая посылал подарочки к праздникам, и ничего, не брезговали, брали. Это позже окупалось с лихвой, когда Аникею что-нибудь требовалось получить в области или районе из дефицитных материалов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53